Страшные сказки Туманного Альбиона

Дорога на кладбище была путешествием в край небытия. Под ногами чавкала жижа, с ветвей столетних, скрюченных деревьев капала ледяная вода. Воздух был густым и сладковатым, пахшим цветущей гнилью и смертью. Болота Линли были местом, где стиралась грань между миром живых и вечным покоем, и покой этот был беспокойным и злым.

Элеонора шла рядом с Альстоном, чувствуя его молчаливую, холодную ярость.

– Зачем он это делает? Зачем создает этих… пародий?

– Он не вынес бремени вечности, – ответил Альстон. – Он сломался под его тяжестью. Он видел слишком много смертей и слишком много жестокости. И вместо того чтобы возвыситься над ними, он решил, что они – единственная истина. Он возненавидел и свою природу, и природу смертных. Его цель – не власть. Его цель – доказать, что все мы, и они, и мы, – всего лишь звери. И его новое стадо – живое тому подтверждение.

Впереди, на пригорке, показались покосившиеся железные ограды и темный силуэт часовни с обрушенной крышей. Кладбище было древним, его надгробия, покрытые мхом и лишайником, кренились в разные стороны, словно пьяная стража. И вокруг них, в темноте, зажигались десятки пар багровых огоньков. Глаз.

Их было много. Человек двадцать, не меньше. Мужчины, женщины, подростки. Все – обращенные Мортимером. Их одежда была в грязи и лохмотьях, позы – сгорбленные, готовые к прыжку. Они рычали, низкое, горловое урчание, наполнявшее ночь первобытным ужасом. Это была не армия, а стая. Свора голодных псов, лишенных разума, но одержимых Голодом.

На крыльце часовни, прислонившись к косяку, стоял он – Мортимер. Он сбросил свой чумной наряд, и теперь на нем были темные, некогда дорогие, а ныне истлевшие одежды. Его лицо было длинным и костлявым, с впалыми щеками и тонкими, бескровными губами, сложенными в гримасу надменного помешательства. Глаза горели ярким, неистовым алым пламенем.

– Альстон! – его голос громыхнул, неестественно громкий, разрывая тишину болот. – Страж устаревших догм! Как любезно с твоей стороны посетить мой скромный двор! И ты привел свою прелестную падаль! Восхитительно!

– Твоему карнавалу уродств пришел конец, Мортимер, – холодно откликнулся Альстон. Он остановился, его фигура была неподвижным центром надвигающейся бури.

– Карнавалу? – Мортимер засмеялся, и смех его был похож на лай больной собаки. – Нет, это новый миропорядок! Взгляни на них! – он широко раскинул руки, указывая на свою паству. – Они были рабами – земли, короля, страха! А теперь они свободны! Сила, которую я им дал, – единственная истинная свобода! Сила брать!

– Ты дал им вечный Голод и отнял все, что делало их людьми. Ты сделал их животными, и сам стал вожаком стаи.

– Люди? – Мортимер сплюнул. – Жалкие, блеющие создания, чья жизнь – миг между двумя актами небытия! Их удел – быть пищей или стать хищниками! Я даю им этот выбор!

– Ты предлагаешь им лишь разные формы погибели.

– Перестань читать свои проповеди, старик! – взревел Мортимер. Его лицо исказила злобная гримаса. – ТВОИХ КОСТЕЙ ХВАТИТ, ЧТОБЫ ВЫЛОЖИТЬ ДОРОГУ К МОЕМУ НОВОМУ ПРЕСТОЛУ!

Он взмахнул рукой, и стая с ревом ринулась вперед.

То, что последовало, не было сражением. Это был разгром. Холодный, методичный, безжалостный.

Альстон не сдвинулся с места. Он стал осью, вокруг которой вращался вихрь когтей и клыков. Его руки, все еще в перчатках, двигались с непостижимой скоростью, описывая в воздухе сложные, смертоносные траектории. Он не нападал – он отводил, ломал, отшвыривал. Костлявые пальцы впивались в глотки, ломали шеи, разрывали мышцы. Он не пил их кровь – он уничтожал ее носителей, как садовник выпалывает сорняки. Каждое его движение было экономным, точным, лишенным эмоций. Это была не ярость, а работа. Санитарная очистка.

Элеонора была его тенью и клинком. Она использовала свою скорость, нанося удары с флангов, уворачиваясь от неуклюжих атак. Ее изящные пальцы с ногтями, отточенными в бритвы, вспарывали плоть, перерезали сухожилия. Она была моложе, в ее движениях еще проглядывали отголоски человеческой ярости, направленной на этих осквернителей. Она видела, как они нападают, полагаясь лишь на слепую ярость и инстинкты, без капли дисциплины, которую столетия вбили в Альстона.

Один из новообращенных, огромный мужчина с ржавым тесаком, попытался ударить Альстона сзади. Альстон, не оборачиваясь, сделал полшага в сторону, поймал его руку и, с легкостью, с которой ломают сухую ветку, вывернул ее. Тесак с глухим стуком упал в грязь. Другая, молодая девушка с пустыми глазами, кинулась на него, пытаясь вцепиться в горло. Он просто посмотрел на нее, и ее собственный вопль застрял в глотке, парализованный тем ужасом, что исходил от его багрового взора. Элеонора, метнувшись вперед, оборвала ее атаку одним резким движением.

Мортимер наблюдал за истреблением своего воинства с нарастающей яростью. Его расчет на численность, на животный ужас, рушился на глазах. Он столкнулся не с противником, а с живым воплощением рока, неумолимого и безжалостного.

– ДОВОЛЬНО! – заревел он и сам ринулся в бой.

Его атака была стремительной и яростной. Он был старше Элеоноры, сильнее, и его безумие придавало ему дикую, непредсказуемую мощь. Он обрушился на Альстона, как ураган, сметая все на своем пути.

Их схватка была сердцем этого ночного кошмара. Два древних хищника, две ипостаси одной сущности. Альстон – холодный, расчетливый, несущий смерть как неизбежный закон. Мортимер – яростный, истеричный, видящий в смерти и страдании высшую форму бытия.

Они сошлись у входа в часовню. Удары сыпались градом. Мортимер дрался как одержимый, пытаясь вцепиться, укусить, разорвать. Альстон парировал, уворачивался, его движения были экономны и выверены. Он не атаковал – он изучал, выжидал.

И дождался. Мортимер, ослепленный яростью, совершил промах, слишком широко занеся руку для удара. Альстон поймал его запястье. Раздался сухой, кошмарный хруст. Мортимер вскрикнул от боли и ярости. В следующее мгновение Альстон вонзил свободную руку ему в грудь, словно коготь, обходя ребра.

Мортимер замер, его безумные алые глаза расширились от неверия. Он смотрел на неподвижное лицо Альстона, находящееся в сантиметрах от его собственного.

– Ты… мы… одного рода…

– Мы никогда не были одного рода, – тихо, но с ледяной, абсолютной ясностью произнес Альстон. – Ты – болезнь. А я – лекарство. Горькое и смертельное.

Он сжал пальцы внутри его груди. Мортимер издал предсмертный хрип, и его тело начало быстро, на глазах, чернеть и рассыпаться, словно трухлявое дерево, тронутое огнем. Через несколько секунд на месте, где он стоял, осталась лишь небольшая кучка черного пепла и тлеющая одежда.

С его смертью оставшиеся новообращенные, и без того деморализованные, пришли в полное замешательство. Часть из них, обезумев от страха, бросилась бежать в болота. Другие, утратив волю своего повелителя, стояли в оцепенении. Элеонора двинулась к ним, но Альстон остановил ее.

– Довольно. Без своего вожака они не опасны. Рассвет довершит начатое.

Он повернулся и пошел прочь с кладбища. Позади оставалось поле боя, усеянное искалеченными телами и клубящимся страхом. Победа была одержана, но вкус ее был горьким, как прах, и холодным, как вечность.

Они вернулись в деревню на рассвете. Небо на востоке тронулось грязно-розовым сиянием, но свет этот не нес надежды – он был похож на язву на теле ночи. Дождь прекратился, но мир все равно тонул в сырости и безысходности.

Калеб ждал их на краю деревни. Он выглядел постаревшим на двадцать лет.

– Кончено?

– Кончено, – подтвердил Альстон.

– А другие? Те… твари?

– Рассвет решит их судьбу. Огонь дня очистит болота.

Калеб кивнул. Он смотрел на бледные, неподвижные лица пришельцев, на их темные одежды.

– Кто вы? – прошептал он. – Ангелы? Демоны?

– Мы – то, что стоит на грани. Между вашим миром и той бездной, что жаждет его поглотить. Мы – вечные смотрители этого рубежа. И наш долг – не позволять таким, как он, переступать его.

Он посмотрел на светлеющий, но все еще больной горизонт.

– Разведите костры из полыни и можжевельника. Сожгите одежду мертвых. Хороните их глубоко. Чума отступит. А память об этой ночи… пусть умрет вместе с теми, кто ее видел.

Калеб смотрел им вслед, как они уходили по мокрой дороге, две темные фигуры, растворяющиеся в утренних сумерках. Он не знал, спасители они или вестники чего-то более страшного. Он знал лишь, что мир, в котором он жил, был тонкой коркой на поверхности бездны. И что иногда, чтобы эта корка не провалилась, по ней должны ходить существа, от чьего взгляда кровь стынет в жилах.

Альстон и Элеонора шли молча. Они уходили в тень, в свои убежища, чтобы переждать враждебный день. Вечная ночь звала их. Впереди были другие деревни, другие города, другие Мортимеры. Их путь был долог. И он не имел конца.

Страшные сказки Туманного Альбиона: Художник и Голос Вод

Луга Сомерсета в ту осень дышали последними вздохами уходящего лета. Воздух, густой и влажный, был напоен ароматом перезрелой ежевики, увядающего папоротника и далекого дыма из труб фермерских домов. По утрам земля укрывалась одеялом из хрустальной изморози, которая таяла под робкими лучами октябрьского солнца, обнажая изумрудную пряжу мхов и побуревшую траву. В самой чаще леса, где столетние дубы и ясени сплетали свои ветви в непроницаемый для шума мира купол, находился Плачущий Пруд.

Его называли так не из-за формы или звука, а из-за истории, старой как холмы, что окружали долину. Говорили, что в его темных водах обитает дух, то ли русалка, то ли призрак, то ли сама сущность этого места – древняя и печальная. Местные обходили пруд стороной, особенно с наступлением сумерек, и лишь самые отчаянные мальчишки осмеливались бросать в его гладь камешки, замирая в трепетном ожидании, что вот-вот из глубины покажется бледное лицо с глазами из слез. Но пруд молчал, поглощая и камни, и страхи, и детское любопытство.

Именно сюда, вопреки предостережениям, приходил Оливер Хартли. Он был художником, не признанным столичными критиками, но чья душа была созвучна меланхоличной музыке английской природы. Лондон с его смогом, суетой и натужным блеском салонов душил его. Он сбежал в Сомерсет, снял маленький коттедж на окраине деревушки Эшберн и с тех пор жил в странном симбиозе с окружающим его миром, больше слушая, чем говоря, больше наблюдая, чем участвуя.

Оливеру было около тридцати, но в его серых, внимательных глазах жила усталость, не по годам. Он был строен, волосы его цвета воронова крыла всегда были слегка взъерошены, а на пальцах и манишке вечно красовались следы красок – ультрамарина, умбры, охры. Он не писал грандиозных полотен; его манила тихая, неприметная красота – трещина в коре старого дуба, паутина, украшенная каплями росы, игра света на поверхности ручья.

Но с Плачущим Прудом у него были особые отношения. Это место было его музой и его тайной мукой. Он приходил сюда почти каждый день, садился на свой привычный, покрытый мхом камень на берегу и смотрел на воду. Вода в пруду была и впрямь странной – темной, почти черной, но на удивление прозрачной. Сквозь нее можно было разглядеть древние, покрытые илом коряги, причудливые камни на дне и стайки мелких серебристых рыбок, мелькавших, как мысли.

Оливер тосковал. Тоска его была неопределенной, глухой, как старая рана, что ноет к перемене погоды. Он тосковал не по дому, не по славе, не по забытой любви. Он тосковал по чему-то, чего никогда не знал, по образу, что жил в самых потаенных уголках его души и отказывался обрести форму на холсте. Это было чувство потери чего-то бесконечно дорогого, что было утрачено еще до его рождения. Сидя у пруда, он водил ладонью по холодной, почти ледяной воде, и смотрел, как встающее солнце пробивается сквозь листву, превращая поверхность в живую мозаику из золота и тени.

В то утро, о котором пойдет речь, туман был особенно густым. Он стлался по воде и между деревьями, как призрачная шкура спящего зверя. Воздух был неподвижен, и ни один лист не шелохнулся. Оливер, закутавшись в поношенный шерстяной плащ, сидел на своем камне. Палитра с красками стояла рядом, нетронутая. Сегодня он не мог заставить себя работать. Тоска сжала его горло тугим узлом.

Он опустил руку в воду, и привычный холод показался ему особенно пронзительным. Он водил ладонью по поверхности, рассекая собственное отражение, размывая его в дрожащих кругах. Он наблюдал, как первые лучи солнца, бледные и размытые в тумане, золотили края его искаженного лика на воде. И в этот миг, когда отражение начало понемногу складываться обратно, он увидел.

Рядом с его размытым силуэтом, в самой гуще водной толщи, проступило другое лицо.

Оливер замер, рука его застыла в воде. Он не дышал. Сердце заколотилось где-то в висках. Он медленно, боясь спугнуть видение, поднял взгляд от воды, думая, что кто-то стоит за его спиной и отражается в пруду. Но вокруг никого не было. Лишь туман и молчаливые деревья-свидетели.