Коснуться Времени. Книга 1

Анастасия Эймс

Коснуться Времени. Книга 1

Все права защищены.

Никакая часть данного издания не может быть воспроизведена или использована в любой форме без письменного разрешения автора или правообладателя.

Предупреждение

Книга является художественным произведением. Все персонажи и события вымышлены. Любое сходство с реально существующими людьми случайно.

Текст содержит сцены, не предназначенные для лиц младше 18 лет, включая описания сексуального насилия, изнасилования и употребления наркотических средств. Рекомендуется осторожность при прочтении.

Глава 1

Весной девяносто восьмого Москва напоминала человека, который с трудом выбрался из затянувшегося кошмара и теперь сидел на краю постели, не решая – умыться или лечь обратно. Снег превращался в вязкие ручьи, обнажая серую жижу, сквозь которую проступал город: сонный, помятый, с облупившейся штукатуркой, балконами, будто наклонившимися вперёд в попытке подслушать.

Семнадцатилетняя Наташа стояла на лестничной площадке, кутаясь в воротник пальто. Она, как всегда, опаздывала. Сумка болталась на плече, альбом зажат под мышкой, рукава всё ещё пахли терпким скипидаром. Она задержала дыхание и крикнула:

– Пока, мам!

Хотя прекрасно знала: матери уже давно нет дома. Людмила ушла два часа назад – на каблуках, оставив за собой лёгкий след духов, в настроении человека, который одновременно догоняет поезд и диктует секретарше письмо.

Из кухни важно вышел кот Тишка – как хозяин квартиры, платящий за всё сам. Наташа нагнулась, почесала его за ухом:

– Только не захватывай всё, пока меня нет.

Кот посмотрел так, что сомнений не оставалось: именно этим он и займётся.

Они жили на третьем этаже довоенной пятиэтажки. Квартира была просторной: мебель с резными ножками, ковры, жестянки от французского печенья на полках, и люстра в коридоре, которую мать называла «характером дома». Она мигала, как телевизор без антенны.

Людмила работала в банке и всегда двигалась так, словно опаздывала. Даже если приходила вовремя, казалось, что она уже опаздывает минут на пять. Наташа, наоборот, жила в мягком беспорядке: волосы не слушались расчёски, одежда была испачкана тушью и краской, поручения мамы испарялись из памяти. Любовь между ними была настоящей, но чаще напоминала шахматную партию с одними защитными ходами.

Наташа поправила шарф и пошла вниз. В зеркале она себе не нравилась: глаза – зелёные, слишком острые, слишком грустные; тело – худощавое, с длинными руками и широкими плечами; волосы собраны в небрежный пучок, придававший вид вечной сонливости. В отражении она видела нескладность: сутулую девочку, которая не знает, как держать губы на фотографиях. Девушкам на Тверской, уверенным и сияющим, она завидовала как существам другого биологического вида. Сама же могла переодеться пять раз и всё равно уйти недовольной.

На улице её встретил утренний ветер. По асфальту перекатился пластиковый пакет, похожий на потерявшийся дух. Наташа крепче прижала альбом к груди и влилась в поток людей к метро, стараясь шагать так, будто точно знала, куда идёт.

Россия весной девяносто восьмого жила в режиме ожидания сбоя. Экономика трещала, но держалась. В разговорах звучали слова «МВФ», «зарплата», «курс доллара». В воздухе висело напряжение, которому ещё не дали имени. Витрины сияли импортной техникой, а на рынках бывшие доценты продавали турецкие джинсы. Рабочие по ночам таксовали. Все жили, как актёры без сценария.

Наташа родилась в этом парадоксе. У семьи ещё оставались деньги – остатки старого благополучия, – но и они казались зыбкими. Мать держала дом. Отец жил неподалёку с новой женой и младенцем, раз в месяц приносил конверт с деньгами, вложенный в открытку с почерком, похожим на трещины асфальта. Их встречи были грустными и короткими. Наташа никому об этом не рассказывала, несла в себе, как ненужную книгу.

Она училась в Суриковской академии. Утром мечтала стать самостоятельной, вечером рисовала. Хотела съехать, покупать продукты сама, устроить свой маленький хаос, но для этого нужна была работа. Она отправила свое резюме в несколько мест, но ответила только одна женщина – Лариса, которой требовалась помощница для выгула четырёх пекинесов с обязательным протиранием лап тёплой тряпочкой. Наташа не могла понять для себя: смешно ли это, унизительно или просто опасно для психики.

У входа в метро Смоленская она остановилась. Люди шли вниз по ступеням, словно застрявший кадр чёрно-белого фильма. Наташа вдохнула. Это теперь её жизнь – странная, неоформленная.

Спустившись в метро, она втиснулась между мужчиной в кожанке, пахнущем бензином, и старушкой с сеткой картошки. Поезд ворвался на станцию, двери зашипели, толпа двинулась внутрь единым телом. Наташа вцепилась в поручень, глядя на мутное стекло напротив. Пучок распадался, прядь волос упала на щёку. Она пыталась убрать её, не ткнув никого локтем. Напротив мальчишка играл в «Тетрис», женщина в меховой шапке смотрела так, будто весь вагон ей должен, а двое бизнесменов шептались про «курс доллара» и «иностранных клиентов». Наташа опустила глаза. Грохот и качка метро были для неё почти колыбельной.

Через пару остановок она вышла в светлый, но колючий день. Перед ней вырастало здание школы – жёлтый фасад с трещинами на колоннах и лениво трепыхающимся флагом. Внутри пахло мелом, краской и мокрой шерстью. Занятия начинались через несколько часов, но она пришла пораньше – рисовать. Вахтёр даже не поднял глаз от газеты: он знал её в лицо. Наташа поднялась по лестнице, стараясь не смотреть на облупленные стены и старые афиши.

В мастерской было почти пусто. На полу сидела девочка и рисовала сломанную табуретку с такой сосредоточенностью, словно это было откровение. Наташа устроилась в своём углу, достала альбом, карандаши, ластик в форме спящей кошки. Кивнула соседке – та не ответила. И Наташе понравилась эта тишина. В ней мысли выпрямлялись, становились легче. Она начала рисовать: коридор, мягкий свет, фигура вдали. Пальцы двигались сами, и только в эти минуты она чувствовала, что существует по-настоящему – не через слова, не через зеркало, а через линии и тени. Прошёл час. Потом другой. Свет изменился, в мастерскую ввалились студенты с кофе и жалобами. Наташа молча собрала вещи и вышла.

Москва в девяностые жила на разломе. Бутики соседствовали с советскими киосками, где продавали пирожки, пиратские кассеты и носки. Рестораны делились на прокуренные столовки с меню 1975 года и заведения с названиями вроде «Кафе Манхэттен», где «калифорнийские роллы» напоминали рис с майонезом. Говорили о миллиардерах, пьющих водку с золотыми хлопьями, и о людях, считавших копейки на хлеб. Мужчины в чёрных пальто стояли на углах с дипломатами. Реклама обещала иномарки и косметику «из Европы», а в кухнях и подъездах всё ещё пахло бедностью.

Наташа купила в киоске шоколадку у бабки в платке. Та кивнула ей так, будто вручила государственную тайну.

Дома её ждали друзья. Катя – соседка, с которой они выросли, две еврейские девочки, читавшие друг другу дневники и учившиеся краситься косметикой своих мам. Катя была умная, строгая, увлеченная политой; её мать работала врачом, и при этом успевала и гладить рубашки, и держать дом в абсолютном порядке. С ней Наташа могла смеяться даже в самые тёмные дни. Вика – рыжая, невероятно красивая и худая, сдержанная, загадочная. Наташа никогда не понимала, что та о ней думает, но в их молчании было что-то настоящее. И Оксана – блондинка, старше, безрассуднее. Встретившаяся Наташе случайно и ставшая незаменимой. Она работала в страховой компании и жила ради выходных, смеялась так, что смех заполнял комнату, и могла увлечь людей куда угодно: в караоке, на крыши, в заброшенные склады, куда угодно. Наташу она называла "малютка", но обнимала крепко и умела драться за подруг.

Они были её маленьким созвездием. С ними она переставала быть просто застенчивой девочкой в хаотичном городе. С ними она становилась кем-то большим.

Вечерами они бродили по кварталам и говорили обо всём.

– Почему ты не возьмёшь работу с собаками? – спросила Катя. – Четыре пекинеса. Что в этом страшного?

– Протирать лапы в минус пятнадцать? Это унижение для обеих сторон, – буркнула Наташа.

– Тогда ищи смысл. Но смысла в подработке не будет. Будет только выживание. Отнесись к этому как к перформансу и будет легче.

Наташа рассмеялась. Катя всегда пробивала её туман – быстро и точно.

– Ты рассуждаешь как моя мама.

– Это комплимент!

На остановке подростки курили и орали матом, словно репетировали спектакль. Один выкрикнул им что-то в спину. Катя бросила взгляд, и мальчишка сразу замолчал. Наташа завидовала её умению быть красивой и устрашающей одновременно.

– Ты думаешь уехать отсюда когда-нибудь? – спросила Наташа тихо.

– Постоянно, – ответила Катя. – Представляю: я во Франции, в тренче, пью кофе и встречаюсь с мужчиной, который читает умные книги.

Они шли мимо бабки с голубями, мимо старой «Лады», которая грохнула выхлопом и оставила дым.

– А вообще, – сказала Катя, – нам повезло. Мы растём в хаосе, что будет завтра никто не знает, а значит, возможно всё.

Наташа кивнула, не зная – вдохновляет это или утомляет.

Позже, дома, она села у окна с кружкой сладкого чая. Небо было серым, город мерцал, как усталый компьютер. Она раскрыла альбом и нарисовала фигуру – длинноволосую, без лица, стоящую на мосту. Контуры дрожали, и в этом дрожании было что-то знакомое.

Телефон зазвонил резко. Это была Оксана.

– Малютка, мы сегодня тусим, я заеду за тобой через час. Одевайся и будь неотразимой.

Наташа хотела возразить, но та уже отключилась. Она посмотрела на кота.

– Нужно было сказать «нет».

Кот моргнул.

– Но я же не скажу.

Москва не спала. Она крутилась в своей орбите, как уставшая планета, и ночные клубы становились её клапанами сброса – местами, где напряжение хаоса выходило наружу, как пар из перегретой машины.

Безумнее всего был «Hungry Duck». За тяжёлой железной дверью скрывался собственный ад на подряде: голые женщины танцевали а на столах, мужчины бросали купюры, экспаты горланили свои гимны, будто это был финал Олимпиады. В воздухе стоял запах водки, пота и чего-то похожего на конец империи. Оксана говорила: «Это как посмотреть на ад, пока он рядом». Наташе хватило одного визита, чтобы понять: всё там происходящее было и абсолютно реальным, и совершенно нереальным, как сон, от которого невозможно отмахнуться. Больше всего в то время они любили «Club XIII», где стены ходили ходуном от техно, а люди казались персонажами чужих сновидений. Модели, художники, банкиры, случайные иностранцы – все растворялись в общем ритме. Никаких меню, никаких правил: только дым, свет и бесконечная музыка. Оксана в блестящем платье сияла, как будто сама стала частью светового шоу; Наташа в своём чёрном платье смеялась и кричала ей в ухо, пока город под ними рушился и собирался снова. Возвращались они обычно под утро. Такси везло их по пустым улицам, и Москва выглядела как сцена, где спектакль уже закончился, но декорации ещё стоят. Дома у Наташи Оксана падала на диван, Тишка обиженно шипел, а Наташа мыла голову дважды, чтобы вымыть из них запах сигарет и ночи.

Иногда они засыпали рядом.

– Я ненормальная, – шептала Наташа.

– И слава богу, – отвечала Оксана. – Нормальные люди скучны. А мы – богини.

В воскресенье Москва дышала иначе – медленно, с похмелья. Люди шли за хлебом, аспирином, сигаретами; улицы были сонными, серыми, как лица прохожих. На Наташиной кухне лежали вчерашние блины, остывал чай, а Оксана спала на диване, раскинувшись в позе святой с иконы постсоветского культа. Тишка свернулся у её ног, впервые смирившись с ее присутствием.

В то утро телефон зазвонил резко. Наташа схватила трубку – это была Вика. Её голос звучал как холодная вода.

– Наташ, есть работа в галерее. Им нужен помощник, я сказала про тебя.

– Серьезно?

– Позвони им завтра утром, но не спеши благодарить, работа тяжелая – придётся много сверлить, перетаскивать стенды и переживать нервный срыв на каждой выставке.

Наташа засмеялась, но после звонка долго сидела неподвижно, будто мир на секунду приоткрыл перед ней потайную дверь.

К вечеру Оксана ожила: стонала, требовала кофе и жалости. Они смеялись, ели холодные блины, смотрели пиратскую кассету «Свадьбы лучшего друга» и подпевали так, что сама кассета могла бы засмеяться в ответ. А когда Оксана ушла, Наташа осталась одна. Тишка следил за ней с подоконника, словно судья. На столе лежал номер телефона. Наташа смотрела на него и чувствовала, как внутри всё дрожит – страх, надежда и голод к чему-то большему.

Она взяла карандаш и начала рисовать. А за окном Москва снова готовилась к своей бесконечной ночи.

Глава 2

Она записала номер на обороте старого чека и спрятала его в альбом – туда, где между наброском женского профиля и смятым трамвайным билетом оставалось узкое пространство, похожее на тайник. Три дня бумажка торчала оттуда, как знак, о котором никто не спрашивает. Иногда, рисуя, Наташа невольно останавливалась и смотрела на неё, но мысль позвонить сжимала ей живот. Это было не страхом, а скорее вязким сомнением, возвращавшимся раз за разом. Она слышала в воображении голос на другом конце: холодный, сухой, безучастный. «Что вы умеете? Зачем вы нам нужны?»

В среду позвонила Вика.

– Ну? – спросила она.

– Что «ну»?

– Галерея.

– Я ещё не звонила, – призналась Наташа.

– Господи, Наташ. Почему? Чего ты ждёшь?

Она промолчала. В трубке шумело пустое электричество. Через минуту Вика вздохнула, сказала, что ей пора, и отключилась. Наташа долго смотрела на телефон на столе, словно на живое существо, готовое укусить.

В четверг утром она всё же позвонила. На третьем гудке ответил женский голос – отточенный, ровный, на английском:

– Yes?

Наташа прокашлялась:

– Я звоню насчёт работы. Мне сказали, вы ищете помощницу в галерею.

– Ваше имя?

– Наташа Шнайдер.

Повисла пауза. Потом женщина произнесла:

– Завтра в три. Смоленский бульвар, дом четыре. – И повесила трубку.

Ночью Наташа почти не спала. Перемерила четыре варианта одежды, бросила всё на кровать и в конце концов выбрала белую кашемировую футболку и серые брюки. Утром дважды переделала макияж, вышла слишком рано и двадцать минут кружила вокруг квартала, пока стрелки часов не подползли к 14:59.

Галерея оказалась во дворе – новое, безупречно вычищенное пространство с белыми стенами и латунной табличкой у двери. Внутри пахло полиролью и лимонной кожурой. Окон не было, только ровные лампы под потолком, светящие на пустые стены и одинокую скульптуру из покорёженной арматуры. Девушка за стойкой даже не подняла головы, только предложила сесть. Наташа ждала пятнадцать минут, пока не появилась высокая седая женщина и коротким кивком не позвала её внутрь. Её звали Камилль. Она говорила быстро, элегантно, с лёгким французским акцентом. Спросила, где Наташа учится, знает ли французский, готова ли работать по выходным. Пролистала наброски – бегло, почти равнодушно. «Мы с вами свяжемся», – сказала она, поднимаясь, и этим дала понять, что разговор окончен.

Наташа вышла в сырое весеннее солнце, воздух пах бензином и влажной землёй. Звонка не последовало, да она и его не ждала. Ещё пару дней она еще как-то прислушивалась к телефону, потом перестала. Маме о собеседовании рассказала, о чем сразу пожалела. Вике бросила лишь короткое «да нормально все прошло, сказали что позвонят». Но стыд и раздражение держались в ней, как запах дыма, въевшийся в одежду.

В субботу вечером ей нужно было вырваться из дома, и на а этот раз Оксана даже не уговаривала.

– Идём в «Пропаганду», – сказала она в трубку. – Тебе надо бухнуть и расслабиться, почувствовать себя живой.

«Пропаганда» никогда не подводила. Музыка всегда была на уровне, публика – переменчивая, и клуб жил до утра. Наташа бывала там десятки раз: с Оксаной, с Катей, с мальчика, чьи лица потом стирались из памяти. Эти ночи сливались в одну – сигареты, блеск губной помады, пластиковые стаканы, рассветные дороги домой. Она целовалась с людьми, чьи имена не спрашивала, и танцевала с теми, кого уже не вспомнит. Всё это было странно знакомым, как возвращение в дом, где давно не живёшь.

Они встретились у метро, каблуки Оксаны отбивали ритм по тротуару, сама она наперебой рассказывала историю о романе своей коллеги со скульптором средних лет. Наташа слушала вполуха, всё ещё видя перед глазами равнодушные глаза женщины из галереи. У дверей «Пропаганды» толпились курящие, смеющиеся люди. Девушка в кожанке чмокнула охранника в щёку и прошла без очереди. "Господи эта прям косит под Поли", – фыркнула Оксана. Внутри было жарко и шумно, диджейская будка светилась, как кабина пилота. Стены были коричневыми от дыма, украшенные длинным зеркалом, возле которого девушки поправляли макияж, а мужчины становились рядом, словно случайно. Вентиляторы лениво гоняли тёплый воздух. "Мне нужен коктейль", – крикнула Оксана. Они пробились к бару и бармен плеснул им прозрачного в пластиковые стаканы. Наташа не сразу пошла на танцпол, сначала просто смотрела. Ритм подчинял людей, превращал их в один организм. Мужчина в шубе танцевал в одиночку; рыжая модель с блёстками на веках целовала девушку, пара ругалась у туалета, не произнося ни слова, и в этом хаосе был свой порядок.

Оксана вернулась с парнем, таща его за рукав.

– Это Илья. Писатель, как я понимаю, неудачный. Поганый лузер.

– Мм я все слышал… – обиженно усмехнулся он.

– Вот и хорошо, – ответила Оксана и поцеловала его.

Наташа отошла в сторону. Музыка становилась плотнее, глубже. Она прикрыла глаза, позволив ей заполнить всё изнутри. На какое-то время исчезло всё: неудавшееся собеседование, молчание мамы, тоска по не случившемуся. Оставалось только тело, которое танцует.

Но к половине четвёртого, когда туфли липли к полу, кто-то пролил пиво ей на ногу, а диджей стал повторяться, в ней снова поднялась пустота – тихая боль под рёбрами, и она села в углу на потрескавшийся диван. Сердце ещё билось в такт музыке, но тело стало тяжёлым. Хотелось домой, но не одной, хотелось чужого пальто на плечах, чужих слов и поцелуев.

Через двадцать минут снова появилась Оксана – с растрёпанными волосами, размазанной подводкой, без Ильи.

– Пойдем отсюда, я жрать хочу.

Они вышли в розоватое московское утро – полупьяные, щурящиеся, нелепые. Улицы блестели пустотой, но что то-то надвигалось, Наташа чувствовала это – как перемену погоды, ещё не достигшую кожи.

Свет разбудил её раньше звуков, он разлился по полу полосами, лёг тенями под стол. Голова болела тупо, во рту стоял вкус дыма и кислой сладости. Квартира была слишком тихой. Тишка сидел на подоконнике, наблюдая за голубями, как пушистый Будда.

Они с Оксаной вернулись под утро. Как добрались в такси Наташа почти не помнила – помнила лишь как вернулись домой, а обувь слетела сама в коридоре.

Она встала, приняла душ, надела длинный халат. В кухне у плиты стояла мама – в шёлковой блузке и брюках, размешивая что-то в кастрюле.

– Доброе утро, – сказала она, не оборачиваясь.

Наташа промычала, потянулась к банке с кофе.

– Я слышала, как вы вчера вечером пришли. Вернее, как приперлись с утра.

– Прости мам, разбудили?

– Нет. Я читала новую биографию Набокова. Нудно, но затягивает.

Наташа кивнула, поставила чайник.

– Ты бледная, съезди на дачу, воздухом подыши.

– Мам… серьёзно?

– Да. Всю зиму в городе сидишь. Тебе нужен воздух.

Они сели за маленький стол.

– Из галереи не звонили? – вдруг спросила мама.

– Нет. Пока нет.

– Ну, ясно…

Продолжать разговор не стали.

День тянулся пусто. Наташа пыталась рисовать – лицо, складку пальто, ладонь, но линии не держались. Она вырвала страницу, бросила на пол, и вышла погулять, проветрить голову.

Воздух был мягче, уже не морозный. Она шла без цели по переулкам, вышла к Патриаршим. Вода ещё была во льду. Мальчик ломал палкой корку на воде, бабушка яростно и отчаянно кричала на него. Мужчины крошили хлеб лебедям, несмотря на табличку "птиц не кормить". Девушка в огромной белой шапке сидела одна с книгой. Все будто чего-то ждали.

Наташа обошла пруд, думая о галерее: белые стены, седая женщина, скульптура из арматуры. Может, место уже занято. Может, её просто забыли. Она села на скамейку. Ветер коснулся лица. Мимо прошли подростки с наушниками, девушка смеялась, Наташе вдруг захотелось знать, какую песню они слушают.

Дома она покормила кота и свернулась в кресле с пледом. Небо снова стало серым, телевизор бормотал что-то про министра, аварию, премьеру. Всё мимо. Она позвонила Кате – та не ответила. Подумала набрать Оксану но не стала. О чем говорить? Вчерашняя ночь уже казалась полусном.

Квартира была слишком большой, слишком аккуратной. Мама ушла ужинать в город, её духи ещё висели в коридоре. В ванной Наташа посмотрела на себя: синяки под глазами, сухие губы, печальное зрелище.

Она вспомнила про дачу: грязь на тропинке, скрип качелей, кресло на веранде, где когда-то сидел отец. Может быть и правда стоит поехать в следующие выходные.

Она выключила свет пораньше и легла, не расчёсывая волосы. Снаружи хлопнула дверца машины. Тишка прыгнул ей на грудь – тяжёлый, тёплый.

Глава 3

Апрель в Москве был похож на обещание, которое город всё никак не решался исполнить. Снег сошёл, но края улиц оставались в грязных разводах, в осколках стекла и мусоре, который зима не успела спрятать. Деревья стояли голые, с едва заметными точками почек – как намёк на грядущее пробуждение. Небо чаще висело низко и тускло, цвета мутной воды, но иногда солнце прорывалось сквозь облака, и тогда улицы наполнялись странным ощущением: будто жизнь вот-вот начнётся заново.

Наташа пробиралась сквозь учёбу, словно через густой туман, где каждый шаг требовал усилия. Длинные дни состояли из набросков, лекций, бесконечных разборов. Преподаватели весной становились безжалостными: все спешили, все догоняли сроки, и последний семестр напоминал гонку, в которой нет финиша. Её альбом был переполнен недорисованными лицами и нервными каракулями. Единственным утешением оставалась дорога домой: наушники в ушах, воротник поднят, руки спрятаны в рукавах – и возможность хоть ненадолго остаться наедине с собой.

Дома мама собирала чемодан в Италию. Наташа сидела на краю кровати и молча наблюдала, как та бросает в сумку платья и шарфы – легко, буднично, словно речь шла не о поездке, а о привычном ритуале.

– Ты же только в Праге была, мам.

– Милан – другое. Не смотри так.

Людмила остановилась у зеркала, поправила серьги, взглянула на себя критически и улыбнулась в пол-лица.

– Все нормально будет. В морозилке суп. Кота корми, цветы поливай.

– Мам, мне не двенадцать.

– Спасибо, что напомнила

Мама уехала утром следующего дня. Дверь хлопнула около восьми и в квартире воцарилась тишина. Полдня Наташа она бродила по квартире в халате, пила кофе, открывала морозилку и снова закрывала её, не доставая ничего. Тишина давила: это была не свобода, а какая-то тяжелая пустота.

К полудню она позвонила Оксане.

– Поехали на дачу?

– Ты серьёзно?

– Воздухом подышим, мне нужен воздух.

– Буду через час.

Дорога заняла меньше часа, но ощущение было такое, будто они пересекли границу времени. Оксана вела свой серебристый «Пежо» с открытым окном, курила, вытянув руку наружу, а кассета с французскими песнями играла с перебоями, но музыка всё равно убаюкивала. Наташа смотрела в окно и наблюдала, как город растворяется: камень домов сменялся берёзами, киоски – заборами, неон – кривыми вывесками «Мёд, картошка».

Дача осталась от бабушки и деда: просторный деревянный дом, ремонтированный по кускам. Не идеальный: половицы скрипели, окна запотевали, кран гудел, если открыть слишком резко. Но дом был живой и крепкий. Синие ставни недавно перекрасили, жестяную крышу подлатали, веранда дышала солнцем. Внутри пахло сухой сосной и чем-то неуловимым, словно памятью, впитавшейся в древесину.

Они привезли продукты – хлеб, масло, сыр, колбасу, две бутылки вина. Спали под тяжёлыми одеялами, пахнущими лавандой и пылью. Ночью пошёл дождь. Наташа и Оксана сидели на полу, в пижамах и шерстяных носках, пили из эмалированных кружек и слушали, как крыша поёт барабанную дробь.