Дело о пропавшем комиссаре

Дверь приоткрылась. Вдовина оказалась женщиной лет сорока, но выглядела гораздо старше. На ней было темное, поношенное платье, поверх которого была накинута шаль. Когда-то она, должно быть, была красива, но теперь от былой красоты остались только огромные, полные ужаса глаза на бледном, осунувшемся лице. Она смотрела на Рожина так, словно он был призраком.

Комната была крошечной. Узкая кровать, стол, стул. Из всей прошлой жизни здесь была лишь одна вещь – маленькая икона в серебряном окладе в углу. Воздух был холодным.

«Я не знаю, о каких бумагах вы говорите», – сказала она тихо, не приглашая его сесть.

«Не бойтесь», – сказал Рожин так мягко, как только мог. – «Я не из ЧК. Наоборот. Я пытаюсь помочь тем, кто попал в беду. Иван Аркадьевич перед смертью просил меня позаботиться о некоторых его клиентах».

Ее глаза сузились. «Я вам не верю. Все лгут. Уходите».

«Пятнадцать тысяч», – сказал Рожин почти шепотом. – «В валюте. Сделка "в работе". Я знаю. Я знаю, во что вы ввязались, Елизавета Павловна. И я знаю, что это смертельно опасно. Я не хочу вам вреда. Я хочу понять, кто они».

При упоминании суммы ее лицо стало белым как бумага. Она пошатнулась и схватилась за спинку стула. Страх в ее глазах сменился отчаянием. Она поняла, что он не лжет. Что он знает.

«Кто вы?» – прошептала она.

«Человек, который ищет убийц. Эти люди, которым вы платите… они не спасают. Они торгуют. И иногда их товар оказывается порченым. Они убили человека. Очень важного человека. И я должен их найти».

Она молчала, глядя в пол. Ее руки теребили край шали.

«Помогите мне, и, возможно, я смогу помочь вам», – продолжал Рожин. – «Где вы с ними встречаетесь? Как передаете деньги?»

Она медленно подняла на него глаза. В них не было надежды, только горькое смирение.

«Нигде. Они сами приходят. Вернее, приходит один. Он не говорит, куда и как меня вывезут. Он только говорит, когда принести следующую часть. Он должен был прийти вчера. Но не пришел».

«Как он выглядит? Имя?»

«Он не называл имени. Высокий, в хорошем пальто, хоть и не новом. Лицо… злое. И у него трость. С набалдашником из слоновой кости в виде головы волка. Он всегда с ней».

Человек с тростью. Это была деталь. Конкретная, осязаемая деталь.

«И куда вы должны были принести деньги?» – надавил Рожин.

Она покачала головой. «Я не скажу. Они убьют меня. Они убьют моего сына. Он в Кронштадте, они обещали его вытащить…»

«Они его не вытащат, если я их не остановлю. Они возьмут ваши деньги и исчезнут. Или убьют вас как ненужную свидетельницу. Поймите же!»

Ее губы дрожали. Она смотрела на икону, словно моля о знаке.

«Последний раз, – прошептала она, – я должна была оставить пакет в камере хранения на Варшавском вокзале. Ключ – в условленном месте, в щели кирпичной кладки у входа в багажное отделение».

«А до этого?»

«До этого… в заброшенной часовне на Смоленском кладбище. В склепе. Он каждый раз меняет места. Он умен. Осторожен».

Рожин кивнул. Этого было достаточно. Он получил то, за чем пришел. Образ – человек с тростью. И принцип их работы – безличная передача через тайники.

«Если он появится, не говорите ему обо мне. Сделайте вид, что ничего не было. Соберите остатки ценностей и уезжайте из города. Сегодня же. Не ждите сына. Бегите», – сказал он и, не дожидаясь ответа, вышел из дворницкой, оставив женщину наедине с ее рухнувшей надеждой.

Теперь у него был след. Человек с тростью. Это был исполнитель, связной. Он не был организатором. Но через него можно было выйти на всю цепочку. Где его искать? Он мог быть кем угодно. Но трость с головой волка… это была примета. Заметная, аристократическая деталь. Такой человек должен был выделяться в серой толпе нового мира.

Рожин не пошел домой. Он знал, что там его ждут. Вместо этого он отправился туда, где прошлое еще цеплялось за жизнь, где осколки старого мира продавались и покупались. На Апраксин двор. Он уже был здесь в поисках Антуана, парфюмера. Теперь он искал другого человека. В воровском, спекулянтском мире Апрашки были свои законы и своя осведомительная сеть, которая работала порой лучше, чем агентура ЧК. Он искал человека по кличке Филин, старого скупщика краденого, который знал все и всех, кто имел дело с антиквариатом и ценностями.

Он нашел Филина в грязной чайной, где воздух можно было резать ножом. Старик с бельмом на глазу и цепкими пальцами выслушал его, не выказывая никаких эмоций. Рожин не стал ничего объяснять. Он просто описал трость. И положил на стол несколько купюр – остатки своего дореволюционного жалованья.

Филин долго смотрел на деньги, потом на Рожина.

«Любопытная вещица», – проскрипел он. – «Таких в городе по пальцам пересчитать можно. Была одна у графа Зубова, да только у его волка в глазах изумруды были. А та, что вы описываете… была такая у одного полковника жандармского. Фамилия на «Я»… Яновский, кажется. Феликс Адамович. Говорят, большой ценитель был всяких таких штук. Да только сгинул он. Говорят, большевики его к стенке поставили, еще в семнадцатом».

Рожин почувствовал, как холод пробежал по его спине. Яновский. Феликс Яновский. Заместитель председателя Петроградской ЧК. Не может быть. Совпадение? Или…

И тут он все понял. Жестокость. Беспринципность. Ум. Умение извлекать выгоду из всего. Слова Зайцева: «Товарищ Яновский этого так не оставит». Конечно, не оставит. Убийство Кострова – это удар по его бизнесу. А он, Рожин, – идеальный инструмент, чужак, которого не жалко, чтобы найти и наказать виновных, которые посмели вмешаться в его игру. Или, что еще хуже, он сам устранил Кострова, ставшего помехой, и теперь руками Рожина заметает следы, ища подставного «врага революции».

Чернила и кровь. Список, составленный рукой Кострова, был пропуском в жизнь. А трость Яновского, если Филин был прав, была инструментом, который собирал плату за этот пропуск. Чернила Кострова и кровь на руках Яновского. Они были связаны.

В голове все встало на свои места. Это была не просто банда внутри ЧК. Это была организация, возглавляемая, возможно, вторым человеком в петроградской Чрезвычайке. И Костров, который в ней состоял, решил либо выйти из игры, либо забрать кассу, либо его просто решили убрать как слабое звено. Его записка Наталье «Я жив. Молчи» приобретала новый смысл. Это был крик о помощи, адресованный единственному человеку, которому он мог доверять. Он жив, он в бегах, и за ним охотятся его бывшие партнеры.

Рожин вышел из смрадной чайной на морозный воздух. Город вокруг него изменился. Он стал еще более враждебным, еще более опасным. Теперь враг имел лицо. Лицо его собственного нанимателя. Каждый шаг, который он делал в рамках официального расследования, вел его в ловушку. Каждый доклад Зайцеву был докладом врагу. Он был один против системы, которая сама себя создала, сама себя пожирала и сама себя прикрывала.

Он шел по темным улицам, не разбирая дороги. Лабиринт стал ясен, но от этого не стал менее смертельным. Выхода из него не было. Любая дверь вела к стене. Он мог пойти к Яновскому и обвинить его. Его бы расстреляли в подвале на Гороховой в течение часа. Он мог попытаться найти Кострова сам. Но за ним следили люди Яновского. Он мог попытаться бежать из города. Но без документов, без денег он был обречен.

Он остановился на набережной одного из каналов. Вода была скована черным, грязным льдом. Таким же льдом были скованы его мысли. Он достал из кармана браунинг. Тяжелый, холодный металл привычно лег в руку. Единственный аргумент, который еще имел вес в этом мире. Он не знал, что будет делать дальше. Он знал только одно. Он не остановится. Если это игра без правил, он будет играть по своим. Он найдет доказательства. Не для суда, которого не будет. Не для справедливости, которая умерла. А для себя. Чтобы в этом мире тотальной лжи осталась хотя бы одна крупица правды, пусть даже она будет стоить ему жизни. Он посмотрел на темные громады домов, на редкие тусклые огни в окнах. Где-то там, в этом промерзшем городе, скрывались двое. Один – призрак, который пытался выжить. Другой – палач, который рядился в одежды революционного судьи. И он, Рожин, был между ними. Между чернилами и кровью. И ему предстояло смешать их, чтобы на этой кровавой бумаге проступила истина.

Белый след на красном

Воздух на набережной был другим. Когда Рожин вышел из смрадного тепла чайной, ему показалось, что он шагнул не на улицу, а в ледяную воду. Мороз не просто кусал – он впивался в легкие тысячами игл, вымораживая дыхание, превращая мысли в хрупкие, звенящие кристаллы. Истина, которую он только что купил за несколько дореволюционных ассигнаций и остатки своего душевного покоя, была тяжелее свинца. Яновский. Феликс Яновский, его наниматель, его куратор, серый кардинал петроградской ЧК, человек с холодными, как зимнее небо, глазами и тихим, въедливым голосом. Человек с тростью из слоновой кости. Палач и организатор. Враг, который все это время смотрел ему в лицо, оценивал, направлял, играл им, как фигурой на шахматной доске. Доске, где все клетки были черными.

Рожин побрел вдоль канала, не разбирая дороги. Черная, скованная льдом вода под тонким слоем грязного снега была похожа на застывшую кровь. Город больше не был просто декорацией трагедии. Теперь он стал ее полноправным участником. Каждый темный провал подворотни казался засадой. Каждая тень, скользнувшая по стене противоположного дома, была тенью убийцы. Паранойя была профессиональным инструментом сыщика, но сейчас это было другое. Это было знание. Холодное, трезвое, убийственное знание того, что он мертвец. Отложенный мертвец. Яновский не оставит его в живых. Не потому, что он что-то узнал – Яновский еще не знал, что он знает. А потому, что такова была логика их мира. Свидетелей не оставляют. Инструменты, выполнившие свою работу, выбрасывают. Или ломают.

Он остановился, прислонившись к холодному граниту парапета. Дрожь била его не от холода. В голове все встало на свои места, образуя картину настолько чудовищную, что хотелось вырвать себе глаза. Подмена тела на набережной. Записка Наталье. Призрак на Литейном. Все это была работа Яновского. Он инсценировал смерть Кострова, чтобы его кровавый бизнес мог продолжаться без помех. Костров, видимо, стал проблемой. Слишком много знал, или захотел слишком много денег, или, быть может, в нем проснулось нечто похожее на совесть. Яновский убрал его, но не по-настоящему. Он заставил его исчезнуть, а для всего мира, для ЧК, для врагов и друзей, подсунул другого покойника, обезобразив ему лицо. А потом, чтобы придать расследованию видимость и направить его по ложному следу, он привлек Рожина. Бывшего, чужого, которого не жалко. Идеальный козел отпущения. А погоня за призраком? Это была издевка. Демонстрация силы. Предупреждение. Яновский показывал ему, что может создать двойника, может вылепить из тумана любую реальность. Он играл с ним, как кот с мышью, наслаждаясь его растерянностью, его тщетными попытками сложить головоломку, ключи от которой были в руках самого игрока.

И он, Рожин, прилежно шел по этому пути. Докладывал Зайцеву, который, без сомнения, был ухом и глазом Яновского. Каждый его шаг, каждая находка становились известны врагу. Он сам вел себя на бойню. Нужно было что-то менять. Прямо сейчас. Играть по своим правилам. Но какие у него были правила? У него не осталось ничего, кроме собственного упрямства и тяжелого браунинга в кармане пальто.

Первое – Наталья. Она в опасности. Если Яновский знает о связи Рожина с ней, а он, скорее всего, знает, то она – его слабое место. Клочок бархата, найденный в кабинете Кострова, мог быть не случайностью, а подброшенной уликой, еще одной ниточкой, за которую дергал кукловод. Он должен ее предупредить. Но идти к ней на Лиговский было самоубийством. За ним наверняка следят. И ее дом теперь под наблюдением. Он не мог привести смерть к ее порогу.

Рожин оттолкнулся от парапета и зашагал быстрее, целенаправленнее. В его голове зрел план. План отчаянный, построенный на обрывках прошлого, на том, чего Яновский и его ищейки знать не могли. Он свернул на Гороховую, но не пошел к своему дому. Он прошел мимо, даже не взглянув на окна своей комнаты, где, возможно, его уже ждали. Он шел к книжной лавке старьевщика на Фонтанке. Место, которое они с Натальей когда-то любили. Она смеялась, что здесь пахнет вечностью и пылью, а он говорил, что это запах историй, которые уже закончились.

Лавка была на месте. Такая же темная, заваленная стопками книг до самого потолка. Старик-хозяин, похожий на древнего филина, поднял на него слезящиеся глаза из-за конторки. Рожин молча прошел вглубь, к полкам с поэзией. Он нашел то, что искал. Маленький, зачитанный томик Блока. Он открыл его на знакомой странице. «И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу…». Он помнил, как она читала эти строки в полумраке своей гримерки, и ее голос дрожал от скрытого волнения. Подчеркнув карандашом слово «качаются», он вернулся к старику.

«Мне нужно, чтобы эту книгу доставили сегодня же актрисе Костровой. На Лиговский, сорок семь», – сказал он, кладя на конторку несколько купюр – больше, чем стоила вся эта полка. «Передайте, что это от старого поклонника ее таланта».

Старик посмотрел на деньги, потом на Рожина. В его старых глазах не было ни любопытства, ни страха. Только деловая хватка выжившего. Он кивнул. «Будет исполнено, сударь».

Это был сигнал. Условный знак, который они придумали в другой жизни, во время одной из своих ссор. «Качаются». Это означало опасность, шаткое положение, необходимость залечь на дно, исчезнуть. Она поймет. Она должна понять.

Теперь второе. Костров. Где он? Если Яновский его не убил, значит, он ему нужен. Живым. Возможно, как заложник. Возможно, он единственный знает, где деньги. Или у него есть документы, компрометирующие самого Яновского. Нужно было найти его раньше, чем это сделают чекисты. И единственной ниточкой, которая вела не к Яновскому, а от него, был Марк Голубев. Типограф. Испуганный человек, которого втянули в игру. Человек, в чьей квартире был настоящий Костров. И старуха-соседка слышала их разговор. «У тебя нет выбора, Марк». Голубев был слабым звеном. Он знал что-то важное. И он был напуган. А напуганный человек – это источник информации. Или труп. Рожин должен был успеть.

Он не стал возвращаться на Пески тем же путем. Он начал петлять. Вошел в проходной двор на Садовой, вышел на Сенной. Смешался с густой, серой массой людей на рынке, где отчаяние продавалось и покупалось наравне с мороженой картошкой и воблой. Он долго стоял у лотка с папиросами, наблюдая за толпой в отражении мутного стекла. Да. Вот он. Неприметный человек в поношенной шинели, который уже полчаса делал вид, что выбирает махорку. Он не смотрел на Рожина, но его внимание было приковано к нему.

Нужно было отрываться. Рожин нырнул в узкий проулок между рядами, потом еще в один. Лабиринт Апраксина двора был лучшим местом в городе, чтобы затеряться. Он бежал, лавируя между людьми, перепрыгивая через смерзшиеся кучи мусора, пока не выскочил на набережную канала Грибоедова. Он отдышался в темной подворотне, прислушиваясь. Кажется, чисто. Но он не был уверен. Они были профессионалами. Они могли передать его друг другу по цепочке.

До Песков он добирался уже в глубоких сумерках. Снег повалил гуще, превращая город в белую, молчаливую декорацию к последнему акту. Он не пошел прямо к дому Голубева. Он обошел квартал, заходя со стороны глухих дворов. Сердце глухо стучало в ребра. Это была авантюра. Он шел в ловушку, но другого пути не было.

Подъезд встретил его той же знакомой вонью гнилой капусты и кошек. Он поднимался по лестнице тихо, как тень, держа руку на рукояти браунинга. На четвертом этаже он замер. Дверь в квартиру Голубева была приоткрыта. Из щели не пробивался свет, но тянуло могильным холодом. Рожин толкнул дверь кончиком сапога. Она бесшумно отворилась.

Внутри царил тот же хаос, что он видел в прошлый раз. Но к нему добавилось что-то новое. Ощущение завершенности. Точка, поставленная в конце предложения. Воздух был густым, неподвижным, и в нем висел слабый, тошнотворно-сладкий запах. Запах крови.

Рожин вошел, затворив за собой дверь. Он зажег спичку. Короткое, дрожащее пламя выхватило из темноты разбросанные бумаги, перевернутую мебель. Он прошел в комнату. Вторая спичка. И он увидел его.

Марк Голубев сидел в кресле, откинув голову назад. Его глаза были широко открыты и удивленно смотрели в облупившийся потолок. На его груди, на серой рубахе, расплылось большое темное пятно. Кто-то ударил его ножом. Один раз, но очень точно. Рядом с креслом на полу валялась пустая бутылка из-под самогона. Убийцы хотели обставить все как пьяную поножовщину, бытовуху. Грубая, топорная работа. Они спешили.

Рожин погасил спичку. Он стоял в темноте, прислушиваясь. Тишина. Он был один. Он снова зажег свет, на этот раз от своей керосиновой зажигалки, прикрыв пламя ладонью. Нужно было осмотреться. Быстро. Убийцы могли что-то упустить. Они искали то же, что и он. Место, где прятался Костров.

Он опустился на колени рядом с телом. Руки Голубева безвольно свисали с подлокотников. Рожин осторожно взял одну из них. Холодная, окоченевшая. Он разжал пальцы мертвеца. Пусто. Он проверил карманы. Несколько мелких монет, носовой платок. Ничего.

Он обвел взглядом комнату. Хаос был не случайным. Они что-то искали. Они вскрыли матрас, вытряхнули все из ящиков. Они простукивали стены. Он уже видел это в квартире типографа. Нет, не здесь. В квартире на Песках. Это была та же квартира. Что он упустил в прошлый раз?

Его взгляд упал на печатный станок в углу. Он подошел к нему. Стопки листовок, которые он видел раньше, были разбросаны. Краска, запах свинца. Он провел рукой по станку. Холодный металл. И вдруг его пальцы наткнулись на что-то, засунутое в щель между валиком и станиной. Маленький, плотно сложенный комок бумаги. Он был пропитан краской, почти сливался с механизмом.

Рожин осторожно вытащил его. Его руки дрожали. Он развернул бумажку при свете зажигалки. Это была не записка. Это был квиток. Ломбардный квиток. На нем стоял штамп с адресом: Васильевский остров, 14-я линия, дом 7. И описание заложенной вещи: «Портсигар серебряный, с гравировкой». И подпись клиента, неразборчивая, но одна буква читалась ясно: «К».