Дело о пропавшем комиссаре

Адрес подпольной типографии был на Песках, в одном из глухих, серых переулков, где дома стояли так близко друг к другу, что, казалось, поддерживают друг друга, чтобы не рухнуть от усталости. Рожин добирался туда долго, сначала пешком, потом на набитом до отказа, звенящем и скрипящем трамвае, где люди стояли молча, плотно прижавшись друг к другу, делясь не теплом, а только общей безнадежностью. Воздух был спертый, пах мокрой одеждой, махоркой и страхом.

Нужный дом оказался шестиэтажным гигантом с темным, гулким двором-колодцем. Парадная, в которую ему нужно было войти, встретила его запахом кошек, гнилой капусты и сырости. На четвертом этаже он нашел квартиру номер двенадцать. Дверь была опечатана сургучной печатью ЧК, но сама печать была сорвана, а дверь приоткрыта. Кто-то уже побывал здесь после официального обыска.

Внутри царил хаос. Не беспорядок обыска, а что-то более яростное, исступленное. Словно здесь искали не компрометирующие бумаги, а нечто маленькое, но жизненно важное. По полу были разбросаны книги, вывороченные ящики комода, разбитая посуда. Обои в нескольких местах были содраны со стен. Кто-то простукивал стены. Или уже нашел то, что искал. Рожин медленно прошел по комнатам. Маленькая гостиная, спальня, кухня. В спальне на полу валялся распоротый матрас, из которого жалкими клочьями торчала вата. В углу стоял небольшой печатный станок, измазанный типографской краской. Рядом – стопки листовок с призывами свергнуть «комиссародержавие». Дело было ясным. Типограф, некий Марк Голубев, действительно был врагом власти. Но Рожина интересовало не это. Его интересовала связь Голубева с Костровым.

Он ничего не нашел. Ни бумаг, ни записок, ни намека на то, что здесь бывал комиссар. Тот, кто устроил здесь второй обыск, работал тщательно. Рожин уже собирался уходить, когда его взгляд упал на маленькую деталь, которую в общем хаосе легко было пропустить. На подоконнике, за пыльной шторой, стояла пепельница, полная окурков. Но один окурок был другим. Он был от дорогой папиросы, с золотым ободком и монограммой «Г.К.». Костров курил именно такие. Рожин знал это по окуркам, которые видел в пепельнице в его кабинете. Значит, он был здесь. И был недавно.

Рожин осторожно взял окурок, завернул его в бумажку и спрятал в карман. Он вышел из квартиры и постучал в соседнюю дверь. Долгое время было тихо. Потом за дверью послышался шаркающий звук и испуганный женский голос спросил: «Кто там?».

«Открытое письмо, гражданка», – спокойно сказал Рожин, используя старую формулировку. Он услышал, как за дверью замерли, потом загремела цепочка. Дверь приоткрылась на ее длину. В щели виднелся выцветший глаз и седая прядь волос.

«Мне писем не носят», – прошептала старуха.

«Я по поводу вашего соседа, Голубева», – так же тихо сказал Рожин. – «Я не из ЧК. Мне нужно задать всего один вопрос». Он не знал, почему она ему поверит, но что-то в его голосе, в его усталом лице, не похожем на лица одержимых идеей чекистов, заставило ее снять цепочку.

Она впустила его в крохотную, заставленную старой мебелью прихожую. Пахло нафталином и валерьянкой.

«Вы его знали?» – спросил Рожин.

Старуха кивнула, глядя в пол. «Тихий был. Вежливый. Всегда здоровался».

«К нему приходили гости?»

Она испуганно вскинула на него глаза. «Я ничего не видела. Я старая, плохо слышу».

Рожин вздохнул. Он достал из кармана маленькую плитку шоколада, которую берег на крайний случай. Реликвия из прошлой жизни. Он протянул ее старухе. «Это не вам. Вашим внукам, если они есть. Пожалуйста. Это очень важно».

Ее рука дрогнула, но она взяла шоколад. Она смотрела на него несколько секунд, словно решая, стоит ли эта маленькая радость возможной большой беды.

«Приходил один», – наконец прошептала она. – «Дня три-четыре назад. Несколько раз приходил. Важный такой, в хорошем пальто. И в шляпе. Они говорили громко, спорили. Я слышала, как сосед кричал: "Это безумие! Нас всех расстреляют!" А тот, важный, отвечал тихо, но я разобрала слова: "У тебя нет выбора, Марк. Ты в игре. И выйдешь из нее только так, как я скажу"».

«Вы видели лицо этого человека?»

Она покачала головой. «Нет. Он всегда стоял спиной к моему глазку. Высокий, темноволосый. Уверенный. Властный. Таким раньше полицмейстеры были».

Описание подходило под сотни людей. И под Глеба Кострова тоже.

«Спасибо», – сказал Рожин, поворачиваясь к выходу. – «Вы мне очень помогли. И я здесь не был».

Она ничего не ответила, только поспешно закрыла за ним дверь на все замки.

Следующая нить – бархат. Запах духов. В старом мире Рожин знал бы, куда идти. На Невском или на Большой Морской были десятки парфюмерных лавок, где хозяева знали своих клиенток в лицо и по шлейфу их ароматов. Но тот мир сгорел. Теперь такие вещи можно было найти только на черном рынке, в тех местах, где осколки старой роскоши продавались за мешок муки или несколько поленьев дров.

Он поехал на Апраксин двор. Рынок был огромным, грязным, крикливым организмом, живущим по своим, неписаным законам. Здесь торговали всем: крадеными подсвечниками, солдатскими сапогами, американской тушенкой, фамильным серебром. Воздух был пропитан смесью запахов гнили, дешевого табака и отчаяния. Рожин пробирался через толпу, где лица бывших княгинь и профессоров мешались с лицами спекулянтов и откровенных бандитов. Он искал человека по имени Антуан. До революции у него был лучший парфюмерный салон в городе. Теперь, как говорили, он промышлял тем, что скупал у разорившихся аристократок остатки их былой роскоши и перепродавал их женам новых хозяев жизни.

Он нашел его в одном из самых темных рядов, за занавеской из мешковины. Антуан сильно изменился. Он высох, осунулся, от былого лоска не осталось и следа. Только руки, тонкие, с длинными пальцами, все еще были руками артиста, волшебника, способного смешивать ароматы. Он сидел на ящике и сортировал флаконы.

«Мсье Рожин», – сказал он, не поднимая головы, когда Алексей вошел в его закуток. – «Какая неожиданность. Не думал, что в новой России есть место для таких тонких материй, как работа следователя».

«Иногда старые навыки пригождаются, Антуан. Как и ваши».

Рожин протянул ему платок с кусочком бархата. Антуан взял его двумя пальцами, поднес к лицу, прикрыл глаза. Его ноздри дрогнули. На мгновение он снова стал тем самым Антуаном с Невского, королем ароматов.

«Ах…», – выдохнул он. – «Герлен. "L'Heure Bleue". Сумеречный час. Анис, бергамот, гвоздика и очень много ириса. Аромат для меланхоличных и страстных натур. Очень редкий. До войны его привозили из Парижа по специальному заказу. Теперь… теперь его можно найти только во флаконах, которые прячут на дне сундуков».

«Кто в городе мог им пользоваться?»

Антуан открыл глаза. В них мелькнула хитрая, рыночная искра. «Информация стоит денег, мсье Рожин. Или товаров».

«У меня нет ни того, ни другого, Антуан. Но если я найду того, кого ищу, возможно, у вас станет меньше проблем с людьми в кожаных куртках, которые интересуются происхождением вашего товара».

Это был грубый шантаж, но он сработал. Антуан поморщился. «Вы не меняетесь. Хорошо. Этот парфюм любили в артистической среде. Балерины Мариинки. Актрисы Александринского театра. Это был их знак, их шик. Покойная Вера Холодная, когда бывала в Петрограде, всегда покупала его у меня. Из тех, кто остался…» Он замялся. «Многих он мог украшать. Например, госпожу Кострову. Она была моей постоянной клиенткой. У нее был безупречный вкус».

Сердце Рожина сделало неприятный, холодный скачок. Наталья. Он ожидал этого, боялся этого, и все равно это был удар.

«Давно она у вас была?» – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

«О, мсье, я не видел госпожу Кострову уже больше года. С тех самых пор, как мой магазин… национализировали. Но женщина не меняет любимый аромат, как перчатки. Она верна ему, как старому любовнику».

Он поблагодарил Антуана и вышел из его затхлого укрытия обратно в бурлящую, смрадную толпу. Итак, Наталья. Мог ли кусочек ее платья оказаться в кабинете ее брата? Мог. Она могла приходить к нему. Но почему он был спрятан под столом? Она могла его просто обронить. Но это не вязалось с идеальным порядком, царившим в кабинете. И с тем фактом, что мусорная корзина была пуста. Кто-то убирал следы. И упустил эту маленькую деталь. Или Костров сам спрятал его? Как знак? Как улику, которую он оставлял тому, кто будет искать? Улику против собственной сестры? Бред. Но в этом деле все было бредом.

Сумерки уже сгустились окончательно, когда он вышел с рынка на Садовую и повернул в сторону Литейного. Снег повалил гуще, превращая город в белую, зыбкую декорацию. Рожин шел, не замечая ничего вокруг. Мысли о Наталье вытеснили все остальное. Она солгала ему? Она в игре? Она защищает брата или того, кто его убил? Их прошлое, их мучительная связь, которая, как он думал, оборвалась навсегда, теперь казалась не оконченной драмой, а лишь антрактом.

Он остановился у витрины закрытой булочной, чтобы закурить. Руки дрожали от холода и внутреннего напряжения. Он чиркнул спичкой, прикурил папиросу и поднял глаза. И в этот момент он его увидел.

На другой стороне улицы, в неверном свете фонаря, стоял человек. Он покупал у уличной торговки жареные пирожки. Человек был в длинном темном пальто, на голове – зимняя шапка-ушанка. Ничего примечательного. Но когда он повернулся, чтобы взять свой пирожок, Рожин увидел его профиль. Всего на секунду. Но этой секунды было достаточно. Высокий лоб. Прямой нос. Резко очерченный подбородок. Профиль Глеба Кострова.

Рожин замер. Дыхание перехватило. Папироса выпала из пальцев, погаснув в снегу. Этого не могло быть. Галлюцинация. Игра света и тени. Усталость. Но тело уже действовало само. Он шагнул с тротуара на мостовую, не глядя по сторонам. Проехавший мимо извозчик обругал его, но Рожин не слышал. Он смотрел только на фигуру на той стороне улицы.

Человек, словно почувствовав его взгляд, обернулся. Их глаза встретились на долю секунды через заснеженное пространство. В глазах незнакомца мелькнул не испуг, а скорее узнавание и досада. И он, бросив пирожок, быстрым шагом, почти бегом, свернул в ближайший темный переулок.

Призрак.

Рожин бросился за ним. Он перебежал Литейный, едва не попав под редкий автомобиль, который взвизгнул тормозами и обдал его грязным снегом. Он влетел в переулок. Тот оказался узким и темным. Впереди, метрах в пятидесяти, мелькала спина убегающего. Рожин бежал, не чувствуя, как ледяной воздух обжигает легкие. Сапоги скользили на обледенелых булыжниках. Он был не так быстр, как раньше, годы кабинетной работы давали о себе знать. Но он не отставал.

Они выскочили в глухой двор-колодец. Убегающий метнулся к одной из арок, ведущих в следующий двор. Лабиринт. Рожин следовал за ним, ориентируясь на звук шагов, на мелькающую во тьме тень. Он вытащил из кармана тяжелый браунинг – единственное, что связывало его с прежней жизнью, и что новая власть милостиво позволила ему оставить.

В третьем дворе призрак исчез. Двор был тупиковым, окруженным глухими стенами. Несколько темных дверей парадных. Ни звука. Рожин остановился посреди двора, тяжело дыша, пытаясь услышать хоть что-то, кроме стука собственного сердца. Пар валил изо рта. Снежинки таяли на разгоряченном лице.

Он медленно двинулся вдоль стены, заглядывая в каждую темную нишу, проверяя каждую дверь. Все было заперто. Он не мог испариться. Он должен был быть где-то здесь.

И тут он услышал. Тихий скрип наверху. Он поднял голову. На уровне четвертого этажа одна из черных полос пожарной лестницы едва заметно качнулась. Он здесь. Он лезет на крышу.

Рожин бросился к лестнице. Она была ледяной, скользкой. Он полез наверх, цепляясь окоченевшими пальцами за холодный металл. Ветер здесь, на высоте, был сильнее, он раскачивал хлипкую конструкцию, пытался сбросить его вниз. Он добрался до крыши и с трудом перевалился через заснеженный парапет.

Крыша была покатой, скользкой. Трубы, покрытые инеем, торчали, как надгробия. Вдалеке виднелись огни Смольного. А впереди, у самого края крыши, стояла темная фигура. Призрак ждал его.

Рожин медленно пошел к нему, держа браунинг перед собой.

«Костров?» – хрипло спросил он.

Фигура не двигалась.

«Глеб, это я, Рожин. Что происходит?»

Когда он подошел ближе, он понял свою ошибку. Это была не фигура. Это была водосточная труба сложной формы, облепленная снегом и льдом так, что в полумраке она приобрела очертания человеческого силуэта. Он был один на крыше. Призрак исчез. Растворился в петроградской ночи.

Он опустил пистолет. Усталость навалилась на него свинцовой тяжестью. Он был одурачен. Его завели в ловушку и оставили. Или это действительно была лишь игра его воображения? Нет. Он видел его глаза. Узнавание. Это был человек. И этот человек был дьявольски похож на Глеба Кострова.

Обратный путь, вниз по обледенелой лестнице, в темные дворы, показался ему вечностью. Когда он снова вышел на Литейный, улица казалась ему уже совсем другой. Она была живой. В каждой тени ему мерещилось движение. Каждый прохожий казался либо шпионом, либо убийцей. Он больше не был охотником. Он был дичью. Тот, кого он преследовал, знал его в лицо. А он… он гнался за призраком.

Он шел домой медленно, стараясь держаться освещенных мест. Паранойя – профессиональная болезнь сыщика. Но сейчас это было нечто иное. Это была холодная, расчетливая уверенность. За ним следят. Он не мог их видеть, но чувствовал их присутствие спиной, затылком. Это было похоже на давление, на изменение плотности воздуха вокруг него. Они были здесь. Они видели, как он гнался за призраком. Они оценивали его. Ждали его следующего шага.

Подойдя к своему дому на Гороховой, он остановился на противоположной стороне улицы, прячась в тени арки. Он смотрел на свои окна на втором этаже. Темные, безжизненные. Потом его взгляд скользнул ниже, к подворотне напротив его парадной. Там было темнее обычного. И в этой темноте на мгновение вспыхнул и тут же погас крохотный оранжевый огонек папиросы.

Они ждали.

Рожин не стал показывать, что заметил их. Он вышел из тени и спокойным, размеренным шагом пересек улицу. Каждый шаг отдавался гулким эхом в его голове. Он чувствовал себя актером на сцене, вышедшим под свет рампы. Он знал, что на него нацелены невидимые взгляды. Возможно, и не только взгляды. Он вошел в свою парадную, и тяжелая дверь за ним захлопнулась, отрезая его от внешнего мира. Но он знал, что это иллюзия. Настоящая тюрьма была не снаружи. Он был заперт в этом деле, в этом городе, в этом времени. И призрак, которого он видел сегодня, был не просто ключом к разгадке. Он был его тюремщиком.

Чернила и кровь

Дверь за его спиной захлопнулась, и звук щелкнувшего замка показался громче выстрела в оглохшем мире. Рожин не стал зажигать свет. Он остался стоять в темноте прихожей, прислушиваясь не к звукам снаружи, а к гулкому стуку крови в собственных висках. Иллюзия безопасности, которую давала эта хлипкая дверь и три пролета грязной лестницы, была не просто тонкой – ее не было вовсе. Тюрьма была не снаружи. Он принес ее с собой, в своей голове, в кармане своего пальто, в ледяном ужасе, который сковал его внутренности там, на крыше, когда он понял, что гнался за искусно созданной тенью.

Он был одурачен. Профессионально, чисто, с издевательской легкостью. Его, Алексея Рожина, который когда-то мог по едва заметной царапине на паркете рассказать о последних мгновениях жизни человека, провели как мальчишку. Ему показали приманку, и он, забыв обо всем, бросился за ней, пока те, кто дергал за ниточки, спокойно наблюдали за его бегом из какой-нибудь теплой комнаты, посмеиваясь над его тщетностью. Призрак с Литейного. Это был не ключ к разгадке. Это было предупреждение. Знак, вывешенный специально для него. «Мы знаем, кто ты. Мы знаем, где ты. И мы можем появиться где угодно и когда угодно». И главное – «Мы похожи на того, кого ты ищешь». Это была самая жестокая часть их игры. Они не просто следили, они дразнили его, играли с ним, превращая его расследование в фарс.

Он прошел в комнату. Воздух здесь был спертым, холодным, пахнущим застарелым табаком и одиночеством. Это был запах его новой жизни. Рожин подошел к окну, осторожно, держась сбоку, чтобы его силуэт не был виден с улицы. Он смотрел вниз, на противоположную сторону Гороховой, в темный провал подворотни. Там, где мгновение назад он видел огонек папиросы. Сейчас там была лишь темнота. Но он чувствовал их. Они не ушли. Они просто стали невидимыми, растворились в городском сумраке, но их присутствие ощущалось как падение барометра перед бурей. Он был под колпаком. Каждый его шаг из этой комнаты будет отслежен, каждое слово – подслушано, каждый взгляд – истолкован.

Нужно было думать. Думать так, как он не думал уже много лет. Не как следователь, идущий по следу, а как дичь, пытающаяся понять логику охотника. Что они знали? Они знали, что он был у Натальи. Вероятно. Они знали, что он был в кабинете Кострова. Точно. Но знали ли они, что он нашел? Знали ли они о тайнике в папке? О списке? Если да, то почему он все еще жив? Лишних свидетелей в этом городе убирали быстро и без сантиментов. Значит, они не знали. Или он был им нужен живым. Нужен как ищейка, которая, сама того не ведая, приведет их к настоящему Глебу Кострову и к тому, что он унес с собой. Возможно, к деньгам. К кассе их кровавого предприятия. Эта мысль была самой логичной и самой отвратительной. Они использовали его вслепую.

Рожин отошел от окна и плотно задернул штору. Он зажег фитиль керосиновой лампы. Тусклый желтый свет вырвал из мрака убогую обстановку: железную кровать, шаткий стол, два стула. Его крепость. Его ловушка. Он сел за стол и выложил перед собой то немногое, что у него было. Пуговица с гвардейским орлом. Он повертел ее в пальцах. Металл был холодным. Привет из мира, где такие вещи имели значение, где мундир был символом чести, а не мишенью. Второй уликой был окурок папиросы Кострова, найденный в квартире типографа Голубева. Доказательство того, что комиссар был там. Третьим был мысленный образ клочка бархата с запахом духов Натальи, который сейчас лежал под половицей. И четвертым, самым главным и самым опасным, был список, который он не посмел записать, но выжег в своей памяти. Чернила и кровь.

Он закрыл глаза, восстанавливая его перед мысленным взором. Фамилии, цифры, пометки. «Князь Оболенский, пятьдесят тысяч, золото, оплачено». «Барон фон Мекк, тридцать тысяч, валюта, в работе». «Купчиха Морозова, сто тысяч, бриллианты, ожидание». Это была бухгалтерия смерти и спасения. Кто-то в недрах Чрезвычайной комиссии создал конвейер. Официально эти люди попадали в расстрельные списки, которые составлял тот же Костров. Их имущество конфисковывалось. А неофициально, за огромные деньги, их имена заменялись другими, менее удачливыми, или же им просто давали исчезнуть, инсценировав побег или смерть. Костров был в центре. Но кем? Архитектором? Кассиром? Или винтиком, который слишком много узнал? Его исчезновение и подмена тела говорили о том, что игра продолжается. Они убрали фигуру, но сохранили доску.

И теперь они охотились за ним, за Костровым. И использовали Рожина, чтобы найти его. А что, если призрак на Литейном был не двойником, а самим Глебом? Что, если он пытался выйти на Рожина, связаться с ним, но его спугнули? Маловероятно. Движения человека были слишком уверенными, он вел Рожина, а не убегал от него. Он был частью спектакля.

Нужно было действовать. Но действовать не так, как они от него ожидали. Они ждут, что он продолжит официальное расследование. Будет допрашивать свидетелей, копаться в бумагах Кострова, ходить по официальным адресам. Он должен был дать им это. Он должен был играть роль туповатого царского сыщика. Но параллельно, в тени, он должен был вести свою игру. Ему нужно было проверить список. Найти ниточку, которая вела не к Кострову, а к самой этой подпольной конторе. Найти того, кто платил. Или того, кто не смог заплатить.

Его взгляд снова пробежал по невидимому списку. Большинство фамилий были громкими. Этих людей и их семьи наверняка пасли со всех сторон. Но была одна запись, которая показалась ему странной. «Голубев, Марк. Типограф. Услуга. Оплачено». Та самая типография на Песках. Голубев был не клиентом, который платил деньги за жизнь. Ему оказали «услугу». Какую? Он печатал фальшивые прокламации, рискуя головой. Возможно, услуга заключалась в том, что его «не замечали». Он был мелкой сошкой. Но в его квартире был Костров. И старуха-соседка слышала их разговор. «У тебя нет выбора, Марк. Ты в игре». Значит, Голубев был частью механизма. Он печатал что-то для них. Фальшивые документы? Пропуска? Удостоверения? Вероятнее всего. И если он в игре, то он – слабое звено. Он боится. Испуганный человек говорит. Или совершает ошибки.

Но идти сейчас к Голубеву было самоубийством. За Рожиным следили. Любой его контакт будет зафиксирован. И тогда Голубева уберут. Нужно было найти другой вход. Он снова вернулся к списку клиентов. «Вдовина, Елизавета Павловна. Супруга ювелира. Пятнадцать тысяч. Валюта. В работе». Фамилия не такая громкая, как у князей и баронов. Ювелир. Человек, имевший дело с ценностями. Его наверняка «уплотнили» или расстреляли одним из первых. А вдова осталась. И она «в работе». Это означало, что она в процессе сделки. Она еще не заплатила всю сумму или не получила то, за что платит. Она была в подвешенном состоянии. А значит, она тоже боялась.

Рожин нашел в старом справочнике «Весь Петроград» за семнадцатый год адрес ювелирной лавки Вдовина на Большой Морской и его домашний адрес – доходный дом на Мойке. Вероятнее всего, ее давно переселили из огромной квартиры в какую-нибудь каморку. Но начать стоило оттуда.

На следующий день он играл свою роль. Он пришел на Гороховую, потребовал у Зайцева дела, связанные с последними арестами, произведенными по спискам Кострова. Он сидел в пыльном углу архива, перебирал папки, делал вид, что ищет связь, ищет мстителя среди родственников «врагов революции». Зайцев несколько раз проходил мимо, бросая на него свои бесцветные, холодные взгляды. Рожин чувствовал себя насекомым под стеклом. Он намеренно говорил с архивариусом, задавал глупые, очевидные вопросы, создавая образ человека, который топчется на месте. Это была его дымовая завеса.

Ближе к вечеру он покинул здание ЧК. Он не пошел прямо на Мойку. Он долго петлял по городу, заходил в проходные дворы, смешивался с толпой на Невском, делая вид, что высматривает кого-то. Он должен был убедиться, что оторвался от «хвоста», или, по крайней мере, сделать так, чтобы его маршрут выглядел случайным. Он чувствовал себя чужим в собственном ремесле. Раньше он выслеживал, теперь – заметал следы.

Дом на Мойке был величественным и обветшалым. Фасад, некогда гордый, теперь шелушился, обнажая кирпичную кладку, как раны. Атланты, поддерживающие балкон, казалось, согнулись не столько под тяжестью камня, сколько под тяжестью новой эпохи. В парадной пахло сыростью и кислыми щами – верный признак коммунального быта. Квартира Вдовиных была на третьем этаже. Теперь на ее массивной дубовой двери висело несколько звонков и бумажек с фамилиями новых жильцов. Фамилии Вдовиной среди них не было.

Рожин позвонил в первую попавшуюся. Дверь открыла изможденная женщина в платке, с вечным выражением подозрительности и усталости на лице.

«Вам кого?»

«Я ищу Елизавету Павловну Вдовину. Она здесь проживала».

«Проживала», – подтвердила женщина, находя какое-то злорадное удовольствие в этом слове. – «А теперь не проживает. Их выселили. Как классовый элемент. А нам вот, рабочему классу, жилплощадь предоставили».

«А вы не знаете, куда их могли переселить?» – Рожин постарался придать голосу максимум смирения.

Женщина хмыкнула. «Знаем. Вон, в дворницкую ее определили. Во флигеле, во дворе. Пущай теперь узнает, как пролетариат живет».

Двор-колодец был темным и неуютным. В углу высилась гора смерзшегося мусора. Флигель был двухэтажным, мрачным строением. Дверь в дворницкую была низкой, обитая рваной клеенкой. Рожин постучал. Долгое время ответа не было. Затем за дверью послышался тихий, испуганный женский голос.

«Кто там?»

«Елизавета Павловна? Я от покойного Ивана Аркадьевича. По делу о его бумагах». Иван Аркадьевич был известным в городе адвокатом, который вел дела многих состоятельных людей, включая, наверняка, и Вдовина. Это была ложь, но ложь правдоподобная.

За дверью замолчали. Рожин слышал ее затаенное дыхание. Она решала, впускать ли в свою крохотную жизнь еще одну, возможно, смертельную опасность. Наконец, замок проскрипел.