Дело о пропавшем комиссаре

Сергей Вяземский

Дело о пропавшем комиссаре

Мертвец на Неве

Ветер с залива нес по улицам стылую крошку, бился в обледенелые стекла и завывал в печных трубах так, словно оплакивал целый город. Петроград в эту зиму тысяча девятьсот восемнадцатого года напоминал гигантский морг, где замерзшие покойники еще пытались делать вид, что живы. Они ходили, кутаясь в немыслимые тряпки, стояли в очередях за хлебом, которого не было, и читали налепленные на стены декреты, в которых обещали будущее, пока настоящее отбирало последнее тепло. Алексей Рожин, бывший следователь сыскной полиции, а ныне – специалист по уголовным делам при революционном комиссариате, чувствовал этот холод не кожей, а костями. Он пробирал его до самого нутра, где вместо души давно уже поселился такой же ледяной сквозняк.

Стук в дверь был не стуком, а ударом. Резким, требовательным, не оставляющим сомнений в том, кто стоит по ту сторону. Не жилец, не сосед. Власть. Рожин нехотя открыл глаза. В комнате, которую он снимал на Гороховой, было едва светлее, чем под закрытыми веками. Серый, скупой рассвет едва просачивался сквозь заиндевевшее стекло, рисуя на стене узоры, похожие на трещины в старой кости. Воздух пах остывшей буржуйкой, дешевым табаком и одиночеством. Он медленно сел на скрипучей кровати, нащупывая ногами ледяной пол. Времени на сборы было мало. Те, кто так стучат, ждать не любят.

Накинув потертый, еще дореволюционного сукна пиджак на несвежую рубаху, он подошел к двери. На пороге стояли двое. Один, в долгополой солдатской шинели и папахе, сдвинутой на затылок, держал в руке винтовку с примкнутым штыком. Второй, помоложе, в кожаной куртке, скрипевшей на морозе, и с маузером в деревянной кобуре на боку, вглядывался в лицо Рожина цепкими, бесцветными глазами.

– Гражданин Рожин? – голос у кожаного был под стать погоде, резкий и безжизненный.

– Он самый, – Рожин кивнул, не приглашая войти. Незачем.

– Собирайтесь. Ваше присутствие требуется на месте происшествия. Срочно.

Рожин не стал спрашивать, что за происшествие. В этом городе каждый угол мог стать местом происшествия. Убийство, грабеж, обыск, расстрел – меню было обширным, но одинаково безвкусным. Он молча натянул стоптанные сапоги, надел тяжелое, латаное-перелатаное пальто, которое помнило лучшие времена, и водрузил на голову старую шляпу, поля которой упрямо хранили форму, сопротивляясь новой эпохе.

Улица встретила его порывом ветра, швырнувшим в лицо горсть колючего снега. Город был пуст и гулок. Редкие прохожие, похожие на серые тени, жались к стенам домов, стараясь как можно быстрее проскочить открытые пространства. На углах дымили кострами патрули, грея озябшие руки над чадящим пламенем. Их лица в неверном свете огня казались высеченными из камня. Рожина подвели к автомобилю, черному, угловатому «Руссо-Балту», который фырчал и отплевывался сизым дымом, словно больное животное. Такие машины теперь возили только тех, кто отдавал приказы, или тех, кому их предстояло выполнить.

– Куда едем? – спросил Рожин, усаживаясь на холодное сиденье.

– На набережную. Адмиралтейскую, – бросил кожаный, садясь рядом. Солдат с винтовкой устроился впереди, рядом с водителем.

Машина тронулась, подпрыгивая на обледенелых булыжниках. Рожин смотрел в окно на проплывающий мимо город-призрак. Величественные фасады дворцов и особняков, еще недавно блиставшие золотом и лепниной, теперь стояли темные, с выбитыми окнами, словно слепые старики. С их стен облезали не только штукатурка, но и целая жизнь, целая история. Теперь их пачкали аляповатые плакаты, призывающие к мировой революции и беспощадной борьбе с врагами. Врагом мог стать каждый. Достаточно было косого взгляда, неосторожного слова или просто приличного пальто. Рожин чувствовал себя реликтом, случайно уцелевшим экспонатом из музея свергнутой эпохи. Его опыт, его знания в криминалистике, его умение читать по следам и разбираться в человеческой гнили оказались нужны новой власти. Нужны, но не уважаемы. Ему не доверяли, за ним присматривали, его использовали, как отточенный, но чужой инструмент, который не жалко выбросить, когда надобность в нем отпадет.

Машина остановилась у спуска к Неве. Ветер здесь был еще злее, он гнал по замерзшей реке поземку, закручивая ее в белые смерчи. Впереди, у самого парапета, чернела группа людей. Несколько милиционеров в разномастной форме, пара матросов с винтовками и еще двое в таких же, как у его спутника, кожаных куртках. Они топтались на месте, переговариваясь вполголоса, и их дыхание белыми облачками тут же уносило ветром.

Рожин вышел из машины, плотнее запахивая пальто. Снег под ногами скрипел жалобно, как под сапогами палача. Он подошел к группе. Все взгляды тут же обратились на него. Взгляды были разные: любопытные, враждебные, настороженные.

– Это Рожин, – представил его кожаный. – Специалист.

Один из чекистов, высокий, с резкими чертами лица и шрамом, пересекающим левую бровь, кивнул.

– Зайцев. Комиссар следственного отдела. Долго же вы. Мы тут мерзнем.

– Город большой, товарищ комиссар. А дороги плохие, – ровным голосом ответил Рожин, окидывая взглядом место происшествия.

То, что он увидел, заставило даже его, видевшего за свою карьеру немало, внутренне содрогнуться. На припорошенном снегом граните, почти у самой кромки льда, лежало тело. Оно лежало неестественно, вывернувшись, словно сломанная кукла. На нем было дорогое, хорошо сшитое пальто, но оно было распахнуто, а под ним – гимнастерка с портупеей. Комиссар. Высокого ранга, судя по всему. Но не это бросалось в глаза. Лицо… Лица практически не было. Оно превратилось в кровавое месиво, в котором угадывались лишь общие очертания. Кто-то поработал над ним с особой, лютой жестокостью.

Рожин медленно, обходя тело по кругу, подошел ближе. Он опустился на одно колено, не обращая внимания на холод, идущий от камня. Воздух пах морозом и кровью.

– Кто нашел? – спросил он, не поднимая головы.

– Патруль. Часа два назад, – ответил Зайцев, подходя и становясь за его спиной. – Еще до рассвета.

– Что-нибудь трогали?

– Нет. Ждали вас. Приказ товарища Яновского.

Рожин хмыкнул про себя. Яновский. Заместитель председателя Петроградской ЧК. Умный, жестокий и абсолютно беспринципный человек, который умел извлекать пользу из всего, даже из старых царских ищеек. Это его решением Рожина вытащили из небытия, куда его забросила революция.

Рожин аккуратно, кончиками пальцев в перчатке, приподнял край пальто убитого. Ткань была пропитана замерзшей кровью, ставшей жесткой, как картон. На гимнастерке, в районе сердца, темнело несколько рваных отверстий. Ножевые.

– Стреляли? – спросил он.

– Никто ничего не слышал. Ночь, ветер… Да и кто сейчас на выстрелы внимание обращает? Привыкли, – сплюнул Зайцев.

Рожин проигнорировал реплику. Он осматривал снег вокруг тела. Следов было множество, но все они принадлежали тем, кто стоял сейчас здесь. Патрульные, чекисты. Ничего полезного. Убийца либо пришел и ушел по льду, либо снег, который шел всю ночь, замел его следы. Второй вариант был более вероятен.

– Документы при нем?

– Есть. Во внутреннем кармане. Мы проверили, но не изымали.

Зайцев указал на карман гимнастерки. Рожин осторожно расстегнул его и извлек небольшую книжечку в кожаном переплете и несколько бумаг. Книжечка была удостоверением. Он сдул с нее налипший снег. «Костров Глеб Игнатьевич. Чрезвычайная комиссия. Уполномоченный особого отдела». Фотография была залита кровью. Рядом лежало несколько листков, исписанных убористым почерком. Списки. Фамилии, адреса, короткие пометки: «контра», «саботажник», «бывший офицер».

– Костров… – протянул Зайцев. – Архитектор списков, так его у нас называли. Серьезная фигура. Многим он дорогу перешел. Врагов у революции хватает.

– Убийца не похож на врага революции, – тихо сказал Рожин, продолжая осмотр. – Враг революции выстрелил бы в спину из-за угла. А здесь… здесь что-то личное. Эта ярость… она не политическая.

Он указал на изуродованное лицо.

– Зачем так стараться? Чтобы не опознали? Но документы на месте. Значит, это послание. Демонстрация.

Он поднялся, отряхивая снег с колена.

– Что еще? Что-нибудь необычное?

Один из милиционеров, молодой парень с испуганными глазами, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно кашлянул.

– Там… товарищ начальник… вот это.

Он показал на небольшой темный предмет, лежащий в нескольких шагах от тела, у самого парапета. Пуговица. Металлическая, с гербом. Явно не с комиссарской гимнастерки и не с его пальто. Рожин подошел, поднял ее. Пуговица была со старого гвардейского мундира. Реликвия из прошлой жизни. Он повертел ее в пальцах. Могла упасть с одежды убийцы. А могла лежать здесь уже неделю. Улика слабая, почти ничтожная, но это было хоть что-то. Он молча положил ее в карман.

– Тело нужно увозить, – сказал Зайцев, нетерпеливо потирая замерзшие руки. – Протокол составим на Гороховой. Вы, Рожин, займетесь этим делом. Лично. Таков приказ.

– Мне нужны полномочия, – Рожин посмотрел прямо в глаза комиссару.

– Будут у вас полномочия. Доступ в архив, право на допросы. Все, что нужно. Только найдите гадину. Товарищ Яновский этого так не оставит. Убийство нашего сотрудника – это вызов всей советской власти.

Рожин едва заметно усмехнулся. Для Зайцева это было политикой, классовой борьбой. Для него же это было просто еще одно тело на холодном граните. Еще одна загадка, состоящая из лжи, страха и ненависти. И не имело значения, какие лозунги кричат на улицах. Суть человеческая не менялась.

Пока санитары, кряхтя, укладывали окоченевшее тело на носилки, Рожин еще раз обошел место преступления. Его взгляд скользил по набережной, по темным громадам зданий на том берегу, по свинцовой глади замерзшей Невы. Где-то здесь, в этом промерзшем городе, ходил человек, чьи руки были в крови комиссара Кострова. Человек, который не просто убил, а выместил на своей жертве страшную, испепеляющую ненависть.

– Есть у него родственники? – спросил Рожин, когда они снова сели в машину.

– Сестра. Единственная, насколько известно, – Зайцев листал свой блокнот. – Кострова Наталья Игнатьевна. Актриса. Играет в одном из этих… бывших императорских театров.

При звуке этого имени что-то внутри Рожина сжалось, словно старая рана. Наталья. Наташа. Он не видел ее уже больше года, с тех самых сумасшедших дней, когда старый мир рушился, а новый еще не родился. Он думал, что прошлое похоронено под обломками империй и личных трагедий. Но оно, как и этот мертвец на Неве, имело свойство всплывать на поверхность в самый неподходящий момент.

– Адрес? – его голос прозвучал глуше, чем он хотел.

– Лиговский проспект, сорок семь. Но вам туда пока не нужно. Сначала на Гороховую. К Яновскому. Он хочет говорить с вами лично.

Дорога до Гороховой, 2, заняла не много времени. Здание бывшей градоначальственной управы теперь внушало еще больший трепет. У входа стояли часовые, проверяли документы у всех входящих. Внутри кипела своя, лихорадочная жизнь. По широким лестницам и гулким коридорам сновали люди в кожанках и шинелях, пролетали с бумагами в руках курьеры, в углах сидели, ожидая своей участи, бледные, испуганные люди. Воздух был пропитан запахом махорки, карболки и застарелого страха.

Кабинет Яновского находился на третьем этаже. Это была большая, просторная комната с высоким потолком, лепниной и огромным окном, выходящим на улицу. Прежний хозяин кабинета наверняка любил комфорт. У Яновского из всей обстановки остались лишь массивный дубовый стол, несколько жестких стульев и огромная карта Петрограда на стене, истыканная красными флажками.

Сам Яновский сидел за столом, перебирая бумаги. Он был человеком среднего роста, худощавым, с высоким лбом и пронзительными, очень светлыми, почти бесцветными глазами. Когда Рожин вошел, он поднял голову, и его взгляд был похож на укол иглой.

– Садитесь, Рожин.

Рожин сел на стул напротив стола, положив шляпу на колени.

– Докладывайте.

Кратко, без эмоций, отсекая все лишнее, Рожин изложил то, что увидел на набережной. Множественные ножевые ранения. Изуродованное лицо. Документы на имя Кострова. Отсутствие следов борьбы или ограбления. Пуговица.

Яновский слушал молча, не перебивая, его пальцы с тонкими, ухоженными ногтями выстукивали по столешнице едва слышную дробь.

– Ваше мнение? – спросил он, когда Рожин закончил.

– Слишком много жестокости для простого убийства. Это либо месть, либо попытка инсценировать месть, чтобы пустить следствие по ложному пути. Лицо изуродовано неслучайно. Возможно, убийца хотел, чтобы мы поверили, что это Костров, но при этом сомневались. Или же он просто ненавидел его так сильно, что не мог остановиться.

– Кострова было за что ненавидеть, – Яновский откинулся на спинку стула. – Он составлял списки. Списки тех, кто должен был быть… изолирован. Враги, шпионы, бывшие жандармы, спекулянты. Он был нашим скальпелем. Острым и безжалостным. Он вскрывал гнойники контрреволюции. Естественно, у него были враги. Десятки, сотни.

– Убийца был один, – возразил Рожин. – И он подошел к Кострову вплотную. Возможно, Костров его знал. Доверял ему.

– Доверие в наше время – непозволительная роскошь, Рожин. Вы, как никто, должны это понимать. – В глазах Яновского промелькнула холодная усмешка. – Что ж. Ваша задача – найти этого… мстителя. Мне не важно, кто он – обманутый аристократ, эсер-террорист или агент иностранной разведки. Мне нужен результат. И как можно скорее. Убийство видного чекиста в центре города – это плевок нам в лицо. Мы должны утереться, но так, чтобы у плюнувшего не осталось рук.

Он встал и подошел к карте.

– Город – это организм. Больной, лихорадящий, но организм. И в нем завелись паразиты. Работа Кострова была санитарной. Теперь кто-то убил санитара. Вы – мой новый инструмент. Вам предоставят все необходимое. Но помните, Рожин, – он обернулся, и его голос стал жестким, как сталь, – я не терплю ошибок. И не терплю двойной игры. Вы работаете на нас. Только на нас. Ваше прошлое – это ваше прошлое. Но если оно попытается бросить тень на ваше настоящее, я эту тень сотру. Вместе с вами. Вам ясно?

– Вполне, – спокойно ответил Рожин. Он привык к угрозам. В новой жизни они заменяли рукопожатия.

– Хорошо. Начинайте с окружения. Проверьте его дела, последние списки, над которыми он работал. Возможно, кто-то из фигурантов решил сыграть на опережение. Зайцев будет вашим связным. Все доклады – через него, мне на стол. А сейчас… – Яновский вернулся к столу и сел. – Вам нужно официально уведомить сестру. Это формальность, но ее нужно соблюсти. Проявите такт. Она… известная личность. Нам не нужен скандал.

Он махнул рукой, давая понять, что разговор окончен. Рожин поднялся, кивнул и вышел из кабинета. В коридоре его уже ждал Зайцев.

– Ну что? – спросил он с нетерпением.

– Работаем, – коротко ответил Рожин. – Мне нужна бумага на право проведения следственных действий. С печатью и подписью товарища Яновского.

– Будет, – кивнул Зайцев. – Что теперь?

Рожин на мгновение задумался, надевая шляпу. Он должен был начать с архива, с бумаг Кострова, с его кабинета. Это было логично, правильно, профессионально. Но образ из прошлого, имя, произнесенное в ледяном кабинете, не отпускало его. Наталья.

– Теперь я поеду на Лиговский, – сказал он, сам удивляясь своему решению. – Нужно сообщить сестре.

Зайцев посмотрел на него с удивлением, смешанным с подозрением.

– Могли бы и по телефону… Или послать кого-нибудь.

– Такие вещи сообщают лично, товарищ комиссар, – ответил Рожин, и в его голосе прозвучали нотки, которых Зайцев не понял. – Это называется… старой школой.

Он вышел из здания ЧК на улицу. Сумерки уже начали сгущаться, окрашивая грязный снег в лиловые тона. Ветер не утихал. Рожин поднял воротник пальто и пошел пешком. Ему нужно было пройтись, собраться с мыслями, приготовиться к встрече, которая обещала быть куда более сложной, чем допрос любого контрреволюционера.

Путь до Лиговского был неблизким. Он шел мимо темных витрин магазинов, где на полках стояла лишь пыль. Мимо заколоченных парадных, где когда-то швейцары в ливреях открывали двери перед господами. Мимо людей с потухшими глазами, в которых плескались страх и голод. Этот город был ему знаком и в то же время совершенно чужим. Он знал его вены – улицы и переулки, его сердце – площади и соборы, но кровь, что текла теперь по этим венам, была другой. Горячечной, ядовитой.

Он вспоминал Наталью. Актрису, богемную диву, женщину, смеявшуюся так заразительно, что, казалось, сам воздух вокруг нее начинал искриться. Они встретились за два года до катастрофы. Случайное знакомство, переросшее в бурный, мучительный роман. Она была слишком живой, слишком яркой для его размеренного, упорядоченного мира. А он – слишком мрачным и приземленным для ее полета. Они были как огонь и вода, и их связь не могла не закончиться ожогом или холодным пеплом. Так и случилось. Революция стала последним аккордом в их драме, разбросав их по разные стороны рухнувшего мира. Он остался в Петрограде, пытаясь выжить и не потерять остатки себя. Она, как он слышал, продолжала играть на сцене, даря иллюзию жизни тем, у кого настоящей жизни уже не осталось.

Вот и нужный дом. Старый доходный дом с атлантами, поддерживающими балкон. Штукатурка на их могучих плечах облупилась, обнажив кирпичную кладку, и казалось, что титаны страдают не от тяжести камня, а от какой-то неизлечимой болезни. Рожин вошел в темную, пахнущую кошками и сыростью подворотню, нашел нужную парадную. Лестница была грязной, перила липкими. Он поднялся на четвертый этаж и остановился перед дверью, обитой потрескавшимся дерматином. Номер квартиры – семнадцать. Он помедлил секунду, собираясь с духом, и нажал на кнопку звонка.

Звонок не работал. Тогда он постучал. Сначала тихо, потом настойчивее. За дверью послышались шаги. Щелкнул замок, и дверь приоткрылась. На пороге стояла она. Наталья. Она почти не изменилась. Все те же огромные, темные глаза, в которых можно было утонуть. Все та же копна непослушных темных волос. Только в уголках губ залегла горькая складка, а в глазах появилось что-то новое – настороженность, усталость. Она была одета в простое темное платье, поверх которого была накинута шаль.

Она смотрела на него, не узнавая. Или делая вид, что не узнает.

– Вы к кому? – ее голос был низким, с легкой хрипотцой. Голос актрисы.

– Здравствуй, Наташа, – тихо сказал он.

Она вздрогнула. Узнавание промелькнуло в ее глазах, сменившись удивлением, а затем – холодной отчужденностью.

– Алексей? Какими судьбами? Мир тесен, не правда ли? Особенно, когда он сжался до размеров одной большой тюрьмы.

Она не предложила ему войти. Стояла в дверях, преграждая путь.

– Я по делу, Наталья. По очень неприятному делу.

– У тебя всегда были неприятные дела, – она криво усмехнулась. – Что на этот раз? Новая власть решила вспомнить о моих аристократических корнях? Или мой репертуар не соответствует линии партии?

– Это касается твоего брата. Глеба.

При упоминании брата ее лицо стало жестким. Маска безразличия треснула.

– Что с Глебом? Его куда-то переводят? Он уже неделю не давал о себе знать.

Рожин смотрел в ее встревоженные глаза и понимал, что слова, которые он должен сейчас произнести, будут подобны удару.

– Наталья, мне очень жаль… Сегодня утром… на Адмиралтейской набережной было найдено тело.

Он сделал паузу, давая ей подготовиться. Но к такому подготовиться невозможно.

– Документы были при нем. Это был Глеб. Его убили.

Он ожидал слез, крика, истерики. Но Наталья лишь побледнела. Ее глаза расширились, но в них был не столько ужас, сколько недоверие. Она медленно покачала головой.

– Нет.

– Наташа, я понимаю, это шок, но…

– Нет, – повторила она тверже, глядя ему прямо в глаза. – Этого не может быть. Вы ошиблись. Кто-то подбросил его документы.

– Тело… его опознают. Хотя лицо сильно повреждено.

– Это не он, – ее голос звенел от странной, отчаянной уверенности. – Я знаю. Я чувствую. Это не мой брат.

Рожин молчал. Он был готов ко всему, но не к этому. Не к такому категоричному, иррациональному отрицанию. Он видел, как горюют люди. Но это было не горе. Это была убежденность.

– Почему ты так уверена? – спросил он мягко.

Она на мгновение закусила губу, словно решая, стоит ли ему говорить. Затем она шагнула назад, впуская его в квартиру.

– Входи. Не на пороге же об этом говорить.

Он вошел в небольшую прихожую и закрыл за собой дверь. В квартире было холодно, но чисто. Скромная, почти спартанская обстановка. Несколько книг на полке, старое пианино у стены, накрытое шалью. Ничего от прежней богемной жизни.

Она провела его в комнату и указала на стул. Сама осталась стоять у окна, обхватив себя руками, словно пытаясь согреться.

– Неделю назад Глеб пришел ко мне, – начала она тихо, глядя на заснеженные крыши за окном. – Он был не в себе. Напуган, взвинчен. Говорил, что вляпался в какую-то историю. Очень опасную. Что за ним следят, что ему не верят свои же.

– Что за история? Он говорил подробности?

– Нет. Он был очень осторожен. Сказал только, что речь идет о каких-то списках, но не тех, что все знают. О других. Фальшивых. Что кто-то в ЧК ведет свою игру, торгует жизнями. Подставляет одних, спасает других. За большие деньги, разумеется.

Рожин слушал, не перебивая. Это меняло все. Убийство из мести превращалось во внутренние разборки в самом сердце новой власти.

– Он сказал, что должен исчезнуть. Спрятаться на время, пока все не уляжется. Он боялся, что его уберут как ненужного свидетеля. Мы договорились об условном знаке. Если с ним что-то случится, если его схватят, он должен был передать мне весточку. Через одного человека.

– И что?

Наталья повернулась к нему. Ее глаза горели лихорадочным огнем.

– Вчера вечером этот человек принес мне записку. От Глеба. Всего два слова. «Я жив. Молчи».

Она подошла к пианино, подняла крышку и достала изнутри маленький, сложенный вчетверо листок бумаги. Она протянула его Рожину.

Он развернул его. Почерк был неровным, торопливым, но он узнал бы его из тысячи. Почерк Глеба Кострова. Он видел его на документах, найденных у тела. И эти два слова, написанные химическим карандашом, не оставляли сомнений.

«Я жив. Молчи».

Рожин стоял посреди холодной комнаты, держа в руках клочок бумаги, который переворачивал все дело с ног на голову. На заснеженной набережной лежит мертвец, опознанный как комиссар Глеб Костров. А в руках у него записка, написанная рукой Глеба Кострова уже после того, как этот мертвец должен был умереть.

Лабиринт лжи, о котором он думал утром, оказался куда более запутанным, чем он мог себе представить. И он только что сделал в него первый шаг.

– Если это не Глеб… – медленно произнес он, глядя на Наталью, – то кто тогда лежит в морге? И где, черт возьми, твой брат?

Она смотрела на него с отчаянной надеждой. В ее взгляде он увидел не только страх за брата, но и что-то еще. Что-то, что было адресовано ему лично. Молчаливую просьбу о помощи.

И Рожин понял, что это дело перестало быть для него просто работой. Оно стало личным. А в этом городе не было ничего опаснее, чем личные дела.

Кабинет с видом на террор

Кабинет с видом на террор

Холод в комнате Натальи был иного рода, нежели на улице. Там он был честным, резким, физическим. Здесь же он исходил не от заиндевевших окон, а от повисшего в воздухе молчания, от недосказанности, от призрака прошлого, что стоял сейчас между ними, невидимый, но более реальный, чем они сами. Рожин держал в руках маленький клочок бумаги, и его вес казался непомерным. «Я жив. Молчи». Два слова, написанные химическим карандашом, обладали силой, способной перевернуть не только это расследование, но и весь его хрупкий, едва выстроенный мир. Он смотрел на неровные буквы, на размытый фиолетовый след, и пытался разглядеть в них нечто большее, чем простое сообщение. В них была спешка. Страх. Отчаяние. Это был почерк человека на краю пропасти.

Он поднял глаза на Наталью. Она все так же стояла у окна, силуэт на фоне серого, умирающего дня. Она больше не обхватывала себя руками. Ее поза изменилась, в ней появилась напряженная, выжидательная статика. Она ждала его решения. Ждала, поверит ли он. Поможет ли. Или исполнит свой долг перед теми, кто теперь платил ему за его опыт, и сдаст ее вместе с этой безумной историей, с этой нелепой запиской, которая превращала ее из скорбящей сестры в соучастницу.

«Почему ты так уверена?» – его собственный вопрос еще висел в спертом воздухе. Уверенность. Это было не то слово. В ее глазах он видел не уверенность, а отчаянную, иррациональную веру, единственную соломинку, за которую она цеплялась посреди ледяного потока.