Илиабар

– Если уж на то пошло, не мог бы ты мне помочь еще немного? Передай две верхние. Да, они самые. Спасибо, чудесно. Дальше я сама.

Отерев руки о шерстяную ткань, она спрыгнула вниз. Скамейка, стоявшая на неровной поверхности, слегка покачнулась и ударилась о перекладину стеллажа. Мы одновременно вздрогнули. Со стороны Мелит последовал очередной тяжкий вздох.

– Я не гожусь для служения.

Мое дальнейшее пребывание в этой комнате, пока она там находилась, начало становиться опасным.

– Меня ждут внизу. Моя помощь еще нужна?

– Нет, но спасибо.

Уже дойдя до двери, я остановился.

– Мелит?

– Да?

– О чем была песня, которую ты только что пела?

– Разве ты не торопишься в Зал Учета?

– Тороплюсь. Так о чем там была песня?

– Послушаешь в другой раз. Очень глупо будет с твоей стороны…

– Я тебе помог, – ответил я.

Мое любопытство, порожденное скукой, опрометчиво возобладало над разумом.

– Ну, хорошо, дело твое, – в ее голосе почувствовалось нетерпение. – В эпоху, когда Башня Печати… – начала Мелит.

***

В эпоху, когда Башня Печати еще не отбрасывала тень на зеркальные воды Уррима, жил в Илиабаре писец по имени Энмер. Не из Служителей Логоса был он, но из обязанных семей – сын гончара, чьи руки знали лишь грубую глину. Однако Энмер возжелал Истины. Каждую ночь он пробирался к стенам Кандазары и слушал, как жрецы шепчут сны в ниши голоса.

Однажды, когда Печать Соли затмила лик звезд, Энмер увидел сон.

Рыбки-буквы, отлитые из черного стекла, плыли по руслу Хетту. Чешуя их была – строки из утраченных табличек Шепота, плавники – завитки незавершенных печатей. "Девочка, не плачь же!" – шелестели они, обращаясь к тени, что металась меж волн. Но тень была безлика, и слезы ее, падая в воду, становились чернильными каплями.

Проснувшись, Энмер ощутил жжение на ладони. Там, где он касался глины во сне, проступил знак – ключ, пронзенный рыбьим хвостом. Знак этот не значился ни в реестрах храма, ни в проклятых свитках Плато Струящихся Скал.

Той же ночью Энмер украл пустую табличку из Обсидиановой комнаты. Не для себя – для дочери, чье имя стер ростовщик вместе с долговой распиской. Девочка плакала беззвучно, ибо голос ее забрали в уплату за зерно. «Пусть табличка станет ее Ликом», – решил писец.

Но когда Энмер опустил резец, случилось неподвластное Логосу.

Буквы не ложились на глину.

Слова извивались, как угри, и срывались с таблички.

Сам резец дрожал в его руке, будто пытался убежать.

Тогда Энмер вспомнил сон. Он пришел к Рукаву Свидетельств, где вода густеет от незаписанных истин, и крикнул:

– Рыбки-слова! Возьмите боль моей дочери!

Река ответила шепотом:

«Отдай нам свое отражение – и она обретет голос».

Энмер шагнул в воду. Зеркальная гладь Уррима приняла его черты, но не вернула их. Когда он вышел на берег, лицо его стало гладким, а в руке вместо резца держалась стеклянная рыбка с буквой «Аш» (что значит «Слеза») на хвосте.

Дочь его заговорила в ту же секунду. Но голос ее был чужим – звенящим и холодным, будто скрежет обсидиана о камень. Она повторяла одну фразу:

– «Не плачь же!»

А на столе, где лежала украденная табличка, проступили строки:

«Энмер, писец без Лика, отдал реке лицо свое. Дочь его говорит словами утопленных истин. Но истина, вырванная из Покрова Асмы, становится рыбкой в черной влаге. Она шепчет "не плачь", но не утешает, ибо не знает жалости. Горе тому, кто услышит зов речных букв – они выгрызут его имя из памяти».

***

– Неужели мать никогда не рассказывала тебе эту историю? – глаза Мелит странно заблестели.

– Нет.

– Она о неудавшемся освобождении. И о том, что Хаос человечнее Истины, хоть и такой же разрушительный.

– Честно говоря, даже с твоим объяснением я ее не понял. Но ты очень хорошо рассказываешь истории, Мелит.

Я сделал ей комплимент, потому что понял, что на самом деле ей почему-то очень хотелось мне ее рассказать.

– Да, когда-нибудь меня это погубит.

Выходя из архива, я подумал: «Здесь все безумны».

Прямо над моим ухом раздался сухой шепот Безликого:

– Не плачь же.

Я вздрогнул, моя нога запнулась о трещину, что пролегала между плит. Колени больно ударились о холодный камень.

Из-за двери послышался звонкий смех Мелит.

– Не сомневалась. Даже не сомневалась.

***

Почему же мне так медленно думается? Боль в коленях уже не кажется такой сильной, даже почти приятной. На голову словно давит гора, из-за веса которой гнется хребет. Мы подходим к столу хранительницы склада. Глаза ее скрыты за мутными вставками Лика, фигура ее монументальна и непоколебима, как сама Империя. Почему же я чувствую, что она сердится? Кто сердится? Хранительница или Империя? Неважно. Как же она прекрасна. И гнев ее прекрасен.

– Ты задержался.

– Да, Служительница.

– Почему?

– Меня отвлекли.

– Иными словами, ты позволил себя отвлечь.

– Да, Служительница.

– Вазар будет уведомлен.

Мой живот сковало жгучим холодом, который неспособна была погасить даже эйфория от того, что младшие братья и сестры называли Аурой Лика. Как можно было быть таким глупцом? Неужели страшный урок Бардии ничему меня не научил? Очень, очень опрометчиво. И ради чего? Глупого любопытства и нелепой истории, которую я даже толком не понял.

– Да, Служительница, – воздух с трудом покинул мои легкие, когда я произносил эти слова.

– Зерно само себе не расставит.

Сказав это, она опустила голову и вернулась к ведению реестра. Но внезапно облик ее невозмутимости на секунду рассыпался.

Когда она открывала чернила, руки ее зримо задрожали, и несколько драгоценных капель пролилось на столешницу. Она резко втянула воздух через щель маски.

«Интересно, – подумал я, – почему у всех Служителей Лика такой изможденный вид?»

На исходе дня, когда я вышел за дверь склада, я почувствовал облегчение, потому что наконец-то освободился от давящей на виски Ауры. И, вспомнив о судьбе писца, допустившего ошибку с козами, ужас.

Глава 5. След

«Не настолько это серьезная провинность, – наивно убеждал я себя, – чтобы Вазар утруждал себя наказанием. Все нарушают правила, даже жрецы, а у него наверняка есть дела важнее». Но чувство холода, раз сковавшее мои внутренности, продолжало напоминать о себе в бессвязных снах, которые я старался забывать сразу же после пробуждения. Угроза жрицы начала казаться пустой выдумкой. Так прошла почти неделя.

– Идем со мной, – резкий голос оторвал меня от поглощения бобовой похлебки, казавшейся такой вкусной в тот день, когда меня впервые сюда привели. Гудение голосов младших братьев, сидевших со мной за столом в обеденном зале, на мгновение оборвалось.

– Здравствуй, Ардуш. Куда?

Подняв глаза, я прочитал ответ на лице своего соседа. Я повернулся к тарелке, взял лепешку, затем позволил ей упасть обратно.

– Пойдем, – ответил я, глубоко вздохнув.

По пути я все-таки осмелился задать вопрос, который мучил меня последние дни.

– Какое наказание меня ждет?

– Справедливое.

– Что это значит? – я почти гордился тем, что в голосе моем прозвучало лишь любопытство, а не страх. Возможно, я себя обманывал, потому что во взгляде Ардуша насмешка смешалась с сочувствием. Возможно, в конце предложения мой голос слегка сорвался на писк.

– То и значит. Наказание будет соответствовать твоему проступку.

– А какое наказание положено за опоздание? Было бы неплохо иметь сборник правил.

– Ты так остришь, потому что за полгода тебя еще ни разу не наказали. А было за что. Правило здесь только одно – делать то, что тебе говорят, как твоя тупая голова еще этого не поняла? А что касается положенного наказания – Вазар изобретателен.

– Но это несправедливо! Я и опоздал-то всего…

– Коли ты еще не понял, если бы каждый здесь делал, что ему хочется… Сам видел, что случается. Если не умеешь обходить правила, значит, не нарушай их. Все очень просто. Хотел сказать раньше. Надеялся, ты и без меня понял.

– Да, но…

– Поговори о справедливости с Вазаром, – за разговором я не заметил, как мы подошли к кабинету распорядителя. Царапина на полу стала еще глубже. – Потом перескажешь, о чем договорились.

Из-за двери послышался голос:

– Ардуш, останься за дверью. Гаммалу, входи.

Ардуш шутливо прикрыл рот рукой.

– Похоже, нас с тобой слышали. Удачи! – на его лице был нарисован наспех намалеванный набросок улыбки.

Я потянул за дверное кольцо. Дверь открылась слишком быстро.

***

«Интересно, как часто он встает из-за этого кресла? И в коридорах его не видно. А гаунака? Эта та же самая, что была надета на нем в первый раз?» – мысли резали, словно осколки. Легкие, подобно кузнечным мехам, с усилием пропускали сквозь себя прокисший холодный воздух.

– Садись.

Каменное кресло, несмотря на промозглость, царившую в помещении, окутало меня липким теплом. В нем кто-то сидел до меня?

– Прошлым вечером до меня дошло донесение от одного из распорядителей Зала Учета, – в руках Вазара была крепко зажата табличка. Глиняная, не обсидиановая. – В нем указывается на твое дерзкое поведение во время исполнения данного тебе поручения. Тебе есть, что добавить?

Несмотря на давящее присутствие Лика, несколько придуманных ранее отговорок всплыли в моей памяти.

– Да, распорядитель. Дело в том, что по дороге в архив возникло…

За дверью послышались голоса. Вазар отсек мои дальнейшие слова тяжелым взмахом распухшей руки.

– Войди, – произнес он.

В комнату вошла Мелит. Она неторопливо подошла к столу распорядителя и встала сбоку от него. На ее губах играла легкая улыбка.

– Здравствуй, Гаммалу.

Слова застряли в горле, но в них и не было нужды.

Абсолютно нелепо! Зачем? В чем смысл?

– Мать сказала мне, что ты собирался пожаловаться на то, что тебя отвлекли, – на ее глазах заблестели неподдельные слезы.

Я молчал. Я ненавидел себя за то, что я молчал. Я ненавидел Мелит за то, что не дала свалить вину на нее.

– Будем считать, что твое объяснение услышано. Сомневаться в сведениях, изложенных жрицей Рату, нет оснований.

«Интересно, чем так пахнет? Эта трещина была на стене в прошлый раз?»

На столе появилось мое отражение, отлитое в полированной поверхности обсидиана. Раб Гаммалу в нем застыл в покорной позе.

Сначала в чернильницу была добавлена некая пыльная субстанция. Туда же был опущен резец, который начал вытравливать на зеркальной поверхности мой приговор.

– В ходе проведенной проверки установлено, что младшим братом Гаммалу было допущено нарушение правил обращения… – слова невыносимо сверлили голову. – …а именно: сорок третьего дня месяца нергалиш… в целях предотвращения дальнейшего… – продолжал шелестеть его сладострастный металлический голос, вошедший в гармоничный резонанс со звуком пишущего инструмента.

Я словно застал его за чем-то неприличным.

«Он диктует себе или мне? Почему Мелит еще здесь? И душно, и холодно одновременно. Открыть бы окно».

За окном, между тем, послышались голоса младших братьев и сестер, выходивших из обеденного зала по своим поручениям. Послышался приглушенный смех, от звука которого дыхание Вазара приобрело хриплые обертоны.

– Сказано при Лике и скреплено Печатью Памяти, – ни торжества, ни злости не прозвучало в его голосе. Глиняная Печать нехотя оторвалась от черной поверхности.

Воздух над табличкой расплылся радужным масляным пятном. В пространстве между мной и ней возник светящийся знак, сиявший гнилостной синевой. Сквозь него я смотрел на лица Мелит и Вазара.

Он медленно приблизился к моему лицу, затем с жадностью заполнил мои раздувшиеся ноздри и широко открытый рот, из которого не успело вырваться ни звука, липкой пленкой накрыл мои веки и уши. Твердые подлокотники острыми гранями впились в ладони. Осталось только одно чувство – ощущение копошащегося, словно навозные черви, жжения на моем лице. «Амату! Проведи меня через этот кошмар».

Звуки за окном резко пронзили барабанные перепонки. Затем вернулось и зрение. Из отверстий для глаз по блестящей маске Вазара скатывались темные подтеки, которые в этот раз он даже не потрудился стереть.

– Иди.

– Да… Да, распорядитель… спасибо, – мой взгляд избегал смотреть на собственное отражение. Колени с трудом разогнулись, руки аккуратно задвинули тяжелое кресло.

– Гаммалу!

– Слушаю, распорядитель.

– Больше я не буду тратить на тебя таблички.

С того места, где стояла Мелит, послышался сочувственный вздох.

***

– Гаммалу, ну не здесь же!

– А где?.. – на ступеньки в очередной раз излился горький, пахнущий кислятиной поток. Лицо Ардуша, оказавшегося вместе со мной в узком пространстве лестницы, приобрело такой же серый оттенок, как… Впрочем, казалось, все уже закончилось.

– Отдышись, потом убери, пока никто не увидел. Внизу под лестницей лежит…

Я снова наклонился вниз.

Ардуш молча оставил меня стоять на лестнице. Через некоторое время он вернулся с тряпками и ведром, в котором плескалась вода, и так же молча сунул их мне в руки.

Пока я возил тряпкой по щербатому черному мрамору, Ардуш, который стоял, подперев стену спиной и скрестив руки, произнес:

– Ты знаешь, все не так плохо.

– Правда? – спросил я с надеждой.

– Да, если вспомнить случай с Бардией.

– Ты подлец.

– Что ты такое говоришь! – воскликнул он, округлив глаза. – Меня еще никогда так не называли!

– Ну да…

– Но я и без твоего подтверждения всегда знал, что далеко пойду.

– И куда же ты пойдешь?

– Если я подлец, то это еще один аргумент дружить со мной.

– Это угроза?

– Нет. Предложение.

– И почему же сейчас?

– Свое первое наказание я получил уже через две недели.

Странная, очень странная причина. Для такой же странной дружбы.

Я наконец-то посмотрел в мутную воду, куда отжимал тряпки. На моем лице сине-черным цветом мерцал След – полупрозрачное ожоговое пятно, из которого словно выползали тонкие, едва видимые тени.