Илиабар

Никита Морозов

Илиабар

"Ложь не отличается от правды ничем, кроме того, что не является ею."

Станислав Ежи Лец

"Истина существует; только ложь изобретается."

Жорж Брак

Пролог

Не верьте этим табличкам. Особенно первой. Она лжет. Вся она – от полированного обсидиана до последнего высеченного глифа – это изощренная, утонченная ложь. И я, Гаммалу, её неумелый архитектор.

Табличка эта хранится в Башне Шепота, принятая лишь после седьмой правки – из-за стремительной и неожиданной смены власти в Илиабаре. Впрочем, на моей короткой памяти любая смена власти в Илиабаре была стремительной и неожиданной.

Новым Ликам всегда нужны новые мифы. Я предоставил им сказку, основанную на адайской легенде, которую нашел в Ложном Архиве.

Официальная версия, та, что высечена на стекле, гласит следующее. Дед нынешнего Повелителя Порядка, Шахрама, увидел сон. Сон истолковали, подтвердили Предсказанием на пепле, и жрецы, внезапно прозрев, объявили его древним и предвечным. Во сне открылось: ребенок от брака его сына и дочери царя соседней страны станет тем, кто солжет дважды, и следующим Ликом Истины.

Царь, движимый «понятными соображениями», приблизил невестку. Ребенок родился. Дед, человек практичный, приказал слуге искупать его в Урриме. Тот выкрал младенца, но, услышав плач, дрогнул. Оставил дитя в роще, надеясь, что его найдут землепашцы. И исчез.

И его нашли. Вырастили в бедности. Мальчик, Шахрам, с семи лет вообразил себя царем. Командовал деревенскими детьми, устраивал потешные казни и увеселял себя иными способами. Однажды он встретил сына местного чиновника с прекрасным луком. «Всё твое – мое. Отдай лук. Так хочу я, так хочет Асма», – заявил он монотонным, безжизненным голосом. Да, прямо так. Почему никто из взрослых не провел необходимую воспитательную беседу в деревенском стиле, история обходит стороной.

Сына чиновника избили. Его отец потребовал царского суда. Царь Илиабара, Хасис, в Зале тысячи колонн (тогда еще без мозаик, прославляющих его же будущую жертву), велел привести приёмных родителей. Под давлением Лика Истины крестьянин признался: ребенок был подброшен в пеленке с вышитым знаком – Солнцем, пронзенным двумя стрелами. Знаком царского дома.

«Истина открылась! – возвестил Хасис. – Отныне имя отрока – Шахрам, ибо он изрёк Ложь как Истину».

Крестьянина наградили землёй. Чиновника заставили принять волю богов. Справедливость восторжествовала. Предсказание начало сбываться.

Вот она, Истина, высеченная на камне. Очень красивая, аккуратная и знакомая.

Но истина – это не то, что высекают. Истина – это то, что остаётся в зазорах между глифами, в царапинах на камне, в молчании после последнего слова.

Истина в том, что сны не «истолковывают». Предсказание на пепле – это не божественное откровение, а химическая реакция и договорённость между жрецами. «Воля богов» – додумывайте сами.

Истина в том, что слуга, «сердце которого не ожесточилось», скорее всего, был отравлен через час после своего «исчезновения». Или же он был истинным отцом этого ребенка? При Императорском Театре и не такое случается. Если бы я был автором пьес, а не скромным писцом…

Ребёнка нашла не добрая крестьянка, а бездетная пара, чей собственный ребенок умер накануне от лихорадки. Они увидели в этом знак.

Истина в том, что мальчик не «вообразил» себя царём. Он помнил. Осколки памяти: запах кандала, блеск металла, ощущение высоты. Его игра была не бредом, а репетицией. Телом, которое тоскует по трону, как калека тоскует по утраченной конечности.

А суд? Ах, великий суд под бездонными сводами! Театр, где все роли были расписаны заранее. Хасис уже знал, кем является мальчик. Ему нужен был лишь публичный повод, зрелище для усмирения толпы и укрепления собственной власти. Он не открывал Истину, но инсценировал ее.

Эта табличка – не летопись. Это – первый кирпич в фундаменте мифа, в создании которого мне выпала участь участвовать.

Я лгу, высекая эту Истину на камне. Но именно эта ложь и является высшей правдой этого двора, этой империи, этих башен, упирающихся в небо.

Тот, кто лжёт дважды, приведёт и истину, и ложь к пьедесталу. Но на пьедестале всегда оказывается лишь один из них. И у него нет Лика. Только идеально отполированная, зеркальная поверхность, в которой каждый видит то, что хочет увидеть.

Начинается дождь. Вода стекает по стенам Башни Шепота, смывая пыль с новых табличек. Скоро и моя первая работа станет гладкой и нечитаемой. Истина и ложь сольются в одно – в историю.

А я приступаю к следующей табличке.

Глава 1. Блаженство функции

Цафан стояла посреди амбара, разглядывая убогое зрелище, открывшееся ей. Потом, спустя долгие мгновения, начала неспешно снимать украшения, бережно складывая их на загаженном полу. Те с жалобным звяканьем сложились в кучу, доходившую до её щиколотки, и печально сверкали в розовых и красных всполохах бури, с ненавистью стучавшей в окна.

Затем она взялась за ворот платья, обнажившись по пояс. Я попытался отвернуть взгляд, но не смог.

В проеме двери за её спиной из темноты возникла мужская фигура в синей гаунаке. Вазар. Его шагов не было слышно за ревом ветра. Рядом с ним высветилась Мелит. Она держала таблички. В её восхищенных глазах я увидел блеск слез – как в тот день, когда она рассказывала мне легенду об Энмере.

Вазар молча взял футляры из рук Мелит, зашел в амбар и отсек старшую сестру дверью, как отсекают ножом кусок порченого мяса.

Положив футляры с табличками у ног Верховной Жрицы, он ловко опустился на колени и, отведя руки назад, прикоснулся лбом к полу. Поверхность маски гулко ударилась о твердую поверхность.

– Да пребудет с тобой чистота Истоков Хетту, Мать Кандазара! Да не иссякнет Кровь Письма в жилах Дерев!

Кончики пальцев Цафан сложились вместе, затем развелись в стороны.

– Да проявится… Воля Порядка в… Чернилах и Речи. Встань.

Вазар послушался, и его грузное тело поднялось столь же проворно. Достав платок из складок одеяния, он быстро протер серо-коричневое пятно, отпечатавшееся на его Лике.

– Печать Соли под… Илиабаром еще сильна… Торопись.

Цафан медленно опустилась на колени перед табличками. Обнаженная кожа её спины мерцала во вспышках молний, как влажный камень. Пальцы дрожали, когда она коснулась первой пластины.

«Смотри», – шепнул мне чей-то голос в голове.

Вазар замер за её спиной, его Лик был обращен к табличкам. Воздух в амбаре сгустился, стал вязким, как воды Рукава Забвения. Каждая вспышка за окном отбрасывала теперь не свет, а тени: гигантские, искаженные силуэты мешков с зерном, которых здесь никогда не было, плясали по стенам. Так оживали призраки наших лживых отчетов.

Цафан начала шептать.

– От седьмого эрибтума… зерно ячменя… меры полные… хранилище крепко…

С каждым словом на поверхности зеркальных табличек происходило преображение. Темное стекло шевелилось. Отражение амбара, видимое минуту назад, начало расплываться, как картина, смытая дождем. На его месте проступали четкие контуры аккуратных стеллажей, тугих мешков, гор чистого зерна. Порядок Истины начал заменять хаос Лжи.

Но цена…

Первая капля упала на табличку. Тонкая струйка чёрным потоком пересекла бледную спину Цафан, стекая из-под края её маски там, где фарфоровый Лик впивался в кожу висков.

От того места, где руки жрицы соприкасались с полом, пошла зыбкая волна.

В углах амбара, где валялись кучи гнилого зерна, воздух вдруг глухо схлопнулся. Сладковатый запах плесени сменился сухим, пыльным ароматом спелого колоса. На моих глазах слипшиеся черные комья начали распрямляться. Они темнели, высыхали, обретая форму чистых, золотистых зерен. Но в то же время я видел, как сквозь них просвечивала поверхность грязного щербатого пола.

Цафан закашлялась. Это был хриплый, надрывный звук, будто рвут ткань. Она прижала руку к маске, там, где безгубая щель Лика уже была заполнена алым пузырящимся месивом. Когда она убрала руку, на темном стекле таблички остался черный отпечаток. След углублялся.

То же ледяное жжение, что ползло по моему ожоговому Следу, теперь впилось в виски, одновременно с пульсацией крови у Цафан. Сила Лика связывала их. И, возможно, связывала со мной – свидетелем.

– …хранится… в надлежащем порядке… по воле… – голос жрицы прервался. Спина её выгнулась дугой. Она рухнула вперед, всем телом накрыв таблички. Стекло треснуло с резким влажным звуком, поставив небрежным росчерком точку.

Только рев бури за окном и мерный стук крови в висках. Накидку Вазара, как листву на неподвижном древнем дереве, рвал сквозняк. Цафан не двигалась. Черные подтеки растекались по полу, смешиваясь с мышиным пометом и фантомным зерном.

Потом Вазар, встрепенувшись, шагнул вперед. Его движения были нечеловечески плавными. Он поднял безжизненное тело жрицы. Лик Цафан, фарфоровый, испещренный каллиграфией, был покрыт паутиной трещин. Сквозь них сочились кровь и что-то белесое. Он бережно, почти нежно, положил её на бок, с хлюпаньем оторвав от разбитых табличек. Потом достал из складок своей синей гаунаки небольшой мешочек из грубой ткани. Соль.

Он густо посыпал солью черное пятно на полу, поверх разбитых табличек, поверх фантомного зерна. Потом посыпал солью руки Цафан, её окровавленную спину, треснувший Лик. Шепот его голоса был еле слышен сквозь вой ветра:

– Ложь стерта. Истина зафиксирована. Цена уплачена. Да будет забвение.

Лишь сейчас до меня дошло, что вот так, в считанные мгновения, оборвалась чья-то жизнь.

Вазар повернул свою золотую маску в мою сторону. Мне показалось, или слепые прорези его Лика смотрели прямо на меня, сквозь мрак и груды зерна? Он отвернулся и взял тело Цафан на руки – его обыкновенно прямая спина прогнулась – и понес к выходу, ступая по соли, крови и призракам зерна. Дверь открылась, впустив порыв ветра и песок, и захлопнулась за ним.

Я остался один. Запах крови, соли и кандаловой смолы стоял в воздухе. Ожоговый След на щеке пылал ледяным огнем. Я смотрел на соль, смешанную с кровью и грязью на полу. На разбитые осколки, в которых тускло отражалось мое лицо – искаженное ужасом и каким-то новым, холодным пониманием.

Истина пожирала своих жрецов. Истина была ложью, а порядок – хаосом, одетым в яркие одежды. А я был опарышем, зарывшимся в числе многих в гниющие раны тела Амату.

Зерна скрипели под медленной поступью. Я подошел к тускло сверкающему осколку, что лежал рядом с бесхозными драгоценностями. Но не они интересовали меня, а фарфоровый черепок, отколовшийся от маски жрицы. В нем была прорезь в форме глаза. Мною двигало опасливое любопытство, когда я приложил его к лицу.

Чувство правильности, охватившее меня тогда, в подвале э-дуба, когда я закончил ложные отчеты, накрыло меня теплом тысячекратно. Пальцы ног свело судорогой экстаза, которого я не испытывал никогда в жизни, по позвоночнику разлилась горячая волна блаженства. Шум песка, который горстями кидала в окна буря, превратился в бессмысленный шепот, пространство амбара умчалось на многие лиги. Гаммалу, перестав существовать, растворился в этом драгоценном черепке фарфора. Кусочек Лика выпал из руки, и я вернулся в собственное тело, как будто разом преодолел бесконечно длинный узкий тоннель.

Дрожащей рукой я снова подобрал осколок и положил его себе за пазуху.

Хоть век опарыша и короткий, и ему тоже нужно сполна насытиться прежде, чем умереть.

Глава 2. Благословенны семьи

Даже сейчас сложно установить, какое событие в итоге привело меня, хоть и на короткое время, в Императорский Театр.

Нужно особым образом провиниться перед высшими силами, чтобы заслужить подобную милость, и с самого детства меня не покидало ощущение, что именно так оно и есть.

Оглядываясь на прошлое, могу предположить, что этот момент наступил в один ясный и прохладный весенний день.

Мать разбудила меня утром раньше обычного. Рассвет еще не наступил, и каменные стены уже отдали почти всё накопленное за день тепло, перестав потрескивать.

Из распахнутых круглых окон, куда залетала поднятая утренними ветрами пыль, тянуло разнотравьем, и к этому аромату подмешивался трудноопределимый, чисто илиабарский соленый запах, насквозь пропитывавший одежду и волосы.

Мы последовали всем положенным ритуалам. Совершив омовение в водах реки Хетту, мы воскурили дымные смолы в комнате памяти, где поклонились табличкам предков. Таблички отца среди них не было.

В нише голосов я нашептал содержание обрывков своего сновидения. Это было нетрудно, потому что сон мне приснился причудливый.

«Мне явилась зубастая рыба, в пасти которой плясала женщина с лицом из тумана; и парящий в воздухе дымчато-зеленый змей, который обратился к неизвестной женщине со словами: «То, что так нужно мне и так дорого тебе, обречено на гибель»», – начал я нашептывать.

Толкование сна я предоставил жрецам, но сам образ оставил на душе тягостный след. Когда я спросил у матери, почему она сегодня ничего не прошептала в нишу голосов, та ответила: «Сегодня, Гаммалу, ко мне не приходили сны».

Лишь теперь я понимаю, почему к ней не приходили сны, но тогда ее ответ показался мне абсолютно естественным.

Затем мать сказала, что сегодня нас ждет путь до Кандазары. Этот величественный храмовый комплекс, состоявший из множества построек, располагался на берегу правого притока Хетту, в далекой части города, куда редко заходили случайно. Мысль о том, что я увижу это знаменитое место, вызвала восторг и интерес. Через жрецов Кандазары собираются все налоги империи, с ними заключаются государственные контракты, в их стенах отливаются Печати. Они – центр знания, за их кирпичными стенами куются кадры для государственной службы. И если служение берет с тебя страшную плату, помни, что тебе воздастся.

– А зачем мы туда идем? – спросил я. – Какие у нас могут быть дела со жрецами?

– На нас пал След позора, Гаммалу, – ответила она, поправив холщовую сумку, перекинутую через туловище; ней лежало что-то тяжелое. – Чтобы избавиться от него, нам нужно очиститься.

Ее ответ оказался мне совсем непонятен. Как можно очиститься от ростовщиков, ломившихся в двери нашего дома?

Духота, сменившая утреннюю прохладу, заставляла нас искать спасения в глубоких тенях илиабарских домов. К полудню и мое любопытство выгорело в этом пекле.

– Мама, – сказал я, – я очень хочу увидеть Кандазару, но можно завтра? Или в другой день, когда спадет жара.

– Нет, Гаммалу, нельзя – ответила мать. Ее глаза, окруженные темными кругами, смотрели мимо меня, на ярко-бирюзовую стену за моей спиной, залитую солнечным светом. – Держи лучше бурдюк, попей воды.

Отпив воды, я продолжил настаивать на своем.

– А почему нельзя?

– От твоих вопросов жара никуда не денется, Гаммалу. Половина пути уже пройдена.

И мы пошли дальше. Именно тогда внутри меня начало расти невнятное чувство, ранее неведомое. Словно раскаленные змеи зашевелились у меня в груди. И чем дальше мы шли, а мать хранила молчание, не поясняя своих противоречивых слов, тем сильнее оно росло. Зачем нужно было брать меня с собой? Ради чего мы идем туда – очиститься или получить помощь?

Тяготы дальнейшего пути несколько смягчились, когда показался правый рукав Хетту. С противоположного берега, терявшегося за горизонтом, потянул легкий ветер. Вода дала омыть пыль с волос и лица. Наконец, мы достигли стены, чья тень подарила нам прохладу и отдых задолго до того, как мы к ней подошли.

Тут же мне стало ясно, что мы вступили в обитель богатства и власти. Стена вздымалась на восемь утту, ее кирпич был покрыт синей глазурью и украшен мозаиками высотой во множество человеческих ростов. В стену были врезаны ворота из зеркального песчаника, богато украшенные изображениями даэвов. Вон скорпион с человеческой головой, а вот – крылатый змей с львиными лапами, попирающий лжеца, распростертого на земле.

Верх ворот, терявшийся в вышине, венчало треугольное навершие. Стена бесконечно тянулась во все стороны, и, казалось, была готова придавить нас с мамой в любой момент.

Когда мы подошли ко входу, нас остановил жрец. Лицо его скрывала простая золотая маска, а на правой руке было выжжено клеймо с символом Асмы, бога Истины – семь лучей, расходящихся от ключа, заключенного в круг.

– Приветствую тебя, женщина!

Мать почтительно прикрыла глаза ладонями. Я последовал ее примеру.

– Здравствуй, служитель Ликов! – ответила она на приветствие с легкой улыбкой, опуская руки. – Рада видеть тебя в этот день, как и во все последующие! Скажи, не откажут ли нам у врат храма? Я привела сына, зовут его Гаммалу.

Взгляд золотой маски обратился ко мне.

– Как ты прекрасно знаешь, в этот день и в этот час всякий, нуждающийся в помощи, имеет право входа в это место. Я покажу тебе дорогу.

Он открыл ворота, приложив маску к их зернистой поверхности, и те бесшумно распахнулись, несмотря на чудовищную тяжесть. За аркой раскинулся целый город, утопающий в садах. В центре возвышалась гигантская платформа из кирпича, ступенями поднимавшаяся к небу, словно искусственная священная гора, окруженная постройками разной высоты и формы. От центра расходилось семь аллей. Сперва я испугался, подумав, что нам нужно туда, но служитель Ликов указал на невысокое здание, в десяти минутах ходьбы.

– Вам туда. По этой аллее дойдете до нужного места. Обратитесь к Вазару; он знает, как помочь.

Сказав это, он повернулся и пошел обратно к воротам. Что-то в его осанке показалось мне странным. Будто видишь вдали человеческую фигуру, а подойдя близко, понимаешь – это статуя. И улыбка на лице матери исчезла вслед за ушедшим жрецом.

– Мама, – в голосе проступила тревога. – Откуда знает он, к кому нам нужно? Ведь ты даже не назвала своего имени.

– Достаточно ему было понять, что я пришла сюда за помощью. Других причин и быть не могло.

На всем пути по аллее, усаженной цветами, привезенными со всех концов империи, нам не встретился никто.

– Нам к Вазару, – сказала она другому служителю внутри того здания, куда нас привели. Тот медленно подметал гранитный пол. На нем была такая же маска, как у первого жреца. Мне показалось, что это тот же человек, так похожи были их голоса и манера держать себя.

– Вазар в третьей комнате налево, – ответил тот, не задавая вопросов. – Узнаете ее по открытой двери.

Переступив порог, мы увидели почти пустую комнату, резко контрастировавшую с роскошью этого места. Единственным ярким пятном был грузный жрец в синей накидке, сидевший за каменным столом. Слышался лишь стук резца, высекавшего, несомненно, мудрые слова на каменной плите, тяжелое, с хрипом, дыхание и тихий звон каменной крошки, отскакивающей от его маски.

– Вазар? – тихо спросила мать.

– Слушаю, женщина.

Слегка улыбнувшись, мать заговорила уже увереннее, изложив цель визита.

– Если ты этого хочешь, я не могу отказать, – в голосе Вазара не появилось ни капли интереса. – Цену нашей помощи ты знаешь.

Затем, взглянув на меня:

– Мальчик, наверное, устал с дороги. Не будем обременять его неприятными разговорами. Пока мы обсуждаем условия нашей помощи, предлагаю накормить и напоить его, и, – он втянул воздух сквозь щели маски, – смыть с него дорожную пыль.

Мне показалось, что последние слова были сказаны специально, чтобы меня оскорбить, но предложение еды обрадовало.

– Да, у моего сына хороший аппетит.

– По нему не скажешь, женщина.

Я неуверенно заулыбался. Мне показалось, что напряженная тональность разговора немного разрядилась и жрец просто пошутил. Но мать поджала губы и с ненавистью посмотрела на Вазара.

Я охотно позволил увести себя прислужнику, которого жрец вызвал, постучав перстнем по серебряной пластине на столе.

Мать бросилась ко мне, когда я был уже у двери, и, снова прикрыв мне глаза руками, беззвучно поцеловала в макушку. Взглянув в ее лицо, я увидел все то же отрешенное выражение. Клубок раскаленных змей в моей груди зашевелился еще сильнее, и предвкушение еды быстро сменилось все тем же тягостным чувством.

Меня отвели в небольшую пустую комнату с каменным столом посередине. Прислужник принес мне пахнущую пряностями бобовую похлебку серого цвета, щедро заправленную сливками и маслом, три ячменные лепешки и стакан разбавленного пива.

Через некоторое время, тщательно подобрав последним куском лепешки остатки похлебки, я начал оглядываться, но прислужник уже ушел.

Соскучившись, через некоторое время я попытался выйти на поиски матери. Но дверь оказалась заперта. На стук никто не отозвался. Комната начала погружаться во тьму.

Глава 3. Искажение

Теперь, когда известно, как я оказался в Кандазаре, настало время рассказать, что меня сюда привело.

Я родился не в храме, но недалеко от Трех Башен, там, где стены уже не служили защитой, а просто сдерживали пыль. На улице, где я провел свое детство, сейчас живет только ветер – и память.

Мой отец был офицером храмовых поставок, и благодаря этому какое-то время нам вполне жилось благополучно, пока однажды, в порыве беспечности, он не взял деньги в долг у ростовщической конторы под залог имущества под баснословный процент.

Несколько лет отец все больше увязал в кабале, беря новые займы, пока вообще не осталось ростовщиков, готовых дать ему в долг.

Часто вечерами отец водил меня на берег озера, расположенного в центре Илиабара – в место, где сливаются три рукава реки Хетту. В последний раз, когда мы там оказались, начинался сезон жатвы. Удушающая жара еще держалась, но ночи становились всё холоднее, и над зеркальной гладью Уррима стелился золотистый ковер тумана.

Сладкие запахи ночи перебивали смрад дня, а свет, падавший с вершин трех Башен, ложился конусами на водную гладь. Если лечь щекой на каменистый берег и на миг забыть, где верх, а где низ, то очень сложно было отличить, где настоящий Илиабар, а где – его отражение.

Отец избрал окончательный способ избавления от тревог и печалей этого мира, совершив омовение на том самом берегу, в зеркальном Урриме. Не могу сказать, что я чувствовал тогда по поводу поступка отца.

Умом я понимал, что ему было страшно, и мера его отчаяния и стыда должна была быть велика. Но тогда мое сердце молчало. После этого его имя больше не упоминалось в нашем доме.

Моя мать была молчаливой и грустной женщиной.

Еще тише и печальнее она стала после того, как отец заснул в Песках. Помню, она всегда за меня тревожилась – когда я играл на улице, ее лицо нередко показывалось в окне нашего дома.

Если я забирался в другую часть улицы, невидную из окна, у нее тотчас находилось дело за пределами дома – разговор с соседями на крыльце, уход за нашим маленьким садом.

Она верила, что честную жизнь можно прожить, следуя Истине.

Но как в это верить, если лгали даже колодцы в нашем квартале: сверху казались глубокими, а в действительности были мелки, как наши надежды?

Омовение в Урриме избавило от долгов лишь моего отца, но не его семью.

Стоимости заложенного имущества не хватило бы и на сотую долю накопившегося долга. Перед матерью стоял выбор: либо в невольники пойдут все, либо только один.

Нельзя сказать, что выбор был очень тяжелым. Не она одна оказалась в таком положении, и о множестве подобных историй я узнал, обучаясь в храмовой школе. Давление налогов и ненасытная жадность ростовщиков стали одной из причин того, что уже тогда империя начала шататься.

Очень немногие были готовы добровольно принять храмовое рабство, и не всякий родитель готов был отдать ребенка на эту участь. Поэтому в Кандазаре охотно выкупали детей со всех концов империи. Отчаявшиеся родители знали, что ребенку обеспечат кров и стакан муки в день. «Благословенны семьи, приносящие детей своих в жертву богам», – так поется в одном из гимнов.

***

Медленно открыв глаза и посмотрев сквозь нагретое стекло на занимающийся рассвет, я отвернулся к стене.

Каждое утро я просыпался в одно и то же время, совершал ритуалы, нашептывал свои сновидения в нишу голоса – те, что помнил, – и уходил из каморки, в которой меня поселили, чтобы втайне от других детей побыть в темном углу сада.

«Будь ты проклята», – говорил я лозам в саду, складывающимся в лицо мамы – и знакомое, и незнакомое одновременно. – «Отправляйся туда же, куда и отец!».

В одно такое утро надо мной послышался голос.

– Гаммалу?

Лицо стоявшего передо мной младшего брата показалось смутно знакомым. На вид ему было лет пятнадцать.

– Не узнал? Ну, не глупи. Это я, Бардия.

Несколько долгих мгновений потребовалось, чтобы вытянуть это имя из памяти. Я быстро утер слезы.

– Бардия? Ты что тут делаешь? Тебя тоже… отправили? Я думал, ты давно с родителями уехал, – в моем голосе смешались удивление и радость от неожиданной встречи.