Редактор. Закулисье успеха и революция в книжном мире

Джудит не любила сидеть сложа руки. Она хотела понять, что происходит вокруг, и жаждала чем-то помочь. Ее всегда мучила жажда. Но путь девушки из интеллигентной семьи не был очевидным. Поэтому она обратилась к тому, что знала, – историям и словам. Она понимала их силу и потенциал. Они всегда вызывали в ней эмоции. Формировали ее. Джудит подумала, что, возможно, сможет оставить след в этом мире, мире книг. Она не была уверена, как именно, но она была молода, легко обучалась и обладала смекалкой. И была намерена попробовать. Джудит уже не терпелось попасть внутрь.

Джудит Фифилд Бейли родилась 10 марта 1924 года. Она была второй дочерью Чарльза Монти Бейли, адвоката из Монтпилиера, штат Вермонт, и Филлис Хедли Бейли, младшей из трех сестер в семье, которая приехала в Нью-Йорк ради больших возможностей в фармацевтической индустрии. Семья Бейли проживала в доме № 139 на 66-й Восточной улице, в непримечательном девятиэтажном кирпичном здании между Третьей и Лексингтон-авеню на Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. В этом же здании со своими мужьями и детьми жили сестры Филлис, Хильда и Хелен, и три семьи совместно владели и управляли зданием. Они также вместе воспитывали детей. У Джудит, ее старшей сестры Сьюзен и их кузенов и кузин была одна няня. Именно она, а не их родители, изо дня в день заботилась о них.

Мать Джудит, Филлис, и ее сестер всю жизнь готовили к тому, чтобы они поднялись по социальной лестнице и стали членами высшего общества. И хотя дом № 139 на 66-й Восточной улице был не лучшим адресом на Манхэттене, ничего больше сестры Хедли и их мужья не могли себе позволить. Они надеялись, что со временем цена их недвижимости возрастет, а близость здания к особнякам из известняка на Парк-авеню и Миле миллионеров на Пятой авеню станет символизировать и одновременно закрепит восхождение их родственников в классовой иерархии.

Филлис стремилась быть образцом безупречности и дочерей вырастила по своему подобию, ожидая, что они будут безукоризненными во всех отношениях. Но с раннего возраста Джудит не оправдывала этих ожиданий. Ребенком она часто болела и проводила много времени в постели с собакой и книгой на коленях. Сначала она читала детские книжки-картинки, затем – поэзию и Священное Писание (Бейли были практикующими христианами). Ее привлекал красивый язык, который она обнаружила в книгах. Рассказы и всевозможные стихотворения помогли Джудит представить более богатую и глубокую жизнь, чем та, которую ей прочили. Книги утешали ее и предоставляли убежище, но только в ее голове. Чем больше она читала, тем больше ей хотелось на собственном опыте узнать и почувствовать то, что существовало за пределами ее замкнутого мирка.

Дом № 139 на 66-й Восточной улице был полон формальностей, предписанных ролей и больших ожиданий. Отцы ходили на работу, а матери посвящали время выходам в свет и хозяйству. Мать Джудит в этом вопросе была крайне дисциплинированна. Хотя Филлис никогда не работала вне дома, она применяла на практике свои организационные навыки. Она придумывала дизайн штор, покрывал и одежды для дочерей и все шила сама. Она планировала социальную жизнь семьи и все приемы пищи, заказывая по телефону продукты у местных зеленщика и мясника. «Моя мать, – говорила впоследствии Джудит, – была экспертом». Но заботливой или теплой Филлис назвать было нельзя. Для этого существовала кухня, а там – Иди.

Филлис редко заходила на кухню: она полагала, что женщина высокого положения не должна без надобности марать руки работой по дому. Готовила Иди, прислуга Бейли. Джудит тянуло на кухню, где она проводила с Иди столько времени, сколько могла. Посреди кастрюль и сковородок, слушая, как шлепается на столешницу густое тесто и булькает в миске жидкое, она чувствовала себя оживленно и комфортно. Иногда Джудит помогала Иди натереть чеддер для макарон с сыром или растопить масло, чтобы окунуть в него листья артишоков. За работой Иди часто рассказывала Джудит о своем детстве на Барбадосе: о красной почве острова, в изобилии растущих там фруктах и местных блюдах, приправленных острым перцем. Истории Иди возбуждали ее воображение – это был первый опыт столкновения девочки с чужой культурой. «Я ее просто обожала, – сказала мне Джудит, – потому что с ней я каким-то образом видела другой мир».

Но во время приемов пищи Джудит приходилось скрывать свое любопытство и интерес к еде. Они с сестрами должны были молча есть, демонстрировать хорошие манеры, быть красивыми и опрятными. «Мне велели никогда не упоминать еду за столом, – рассказала мне Джудит. – О таких приземленных вещах не разговаривали». Филлис считала еду столь же вульгарной темой для разговора, что и секс. Дамы не получали удовольствие от еды и не озвучивали свои желания. «Но я была бунтаркой! – сказала мне Джудит. – Думаю, так и появляется это прекрасное чувство, что ты растешь, вырываешься на свободу и находишь свой мир».

Джудит жаждала еще больше дистанцироваться от господства Филлис, чем у нее получалось в обществе Иди. С юных лет она мечтала, чтобы их семья жила в Вермонте, родном штате Монти и месте, где они с Филлис познакомились и начали встречаться. Родственники со стороны отца полностью отличались от зажатой Филлис и сестер Хедли. Бейли и особенно их женщины были увлекающимися, жизнерадостными и прагматичными людьми. Они упорно трудились и умели веселиться, и Джудит с удовольствием проводила с ними время. Каждое лето, когда Филлис собирала вещи девочек в конце долгих каникул в Штате Зеленых гор, Джудит жалела, что им придется вернуться в Нью-Йорк. В Вермонте ей было гораздо комфортнее, чем в большом городе. «В детстве я топала ногами и говорила: “Я не из Нью-Йорка, я из Вермонта!”» – рассказала она мне.

В 1935 году, когда Джудит было 11 лет, она уговорила родителей позволить ей провести год со своей бабушкой по отцовской линии, Фанни Хаббард Бейли, в Монтпилиере. Джудит привела убедительные аргументы: весной она провалила вступительный экзамен в элитную школу Брирли (The Brearley School), где, по настоянию Филлис, они с сестрой должны были учиться в старших классах. Джудит предстояло второй раз отучиться в шестом классе, и она предложила провести год в государственной школе в Вермонте, подтянуть оценки и пересдать экзамен. Она обратила особое внимание Монти и Филлис на то, что так они сэкономят деньги на оплату целого года обучения в частной школе. Это было находчиво со стороны Джудит: семья ощутила на себе удар Великой депрессии[19], и, хотя они до сих пор вели комфортный и привилегированный образ жизни, им с трудом удавалось оплачивать ипотеку и делать вид, что все в порядке. После долгих раздумий родители Джудит согласились, и в конце августа 1935 года, когда остальное семейство Бейли отправилось домой на Манхэттен после очередных каникул в Гринсборо, Джудит села на поезд, который отвез ее в Монтпилиер в 30 милях к юго-западу. «Я ехала в Вермонт, чтобы повзрослеть», – заявила она впоследствии.

Фанни Бейли – «бабуля», как ее звала Джудит, – была сильной женщиной. После смерти мужа в 1925 году она жила одна в большом, облицованном сайдингом доме на излучине реки Уинуски, где вырос отец Джудит. Дом стоял на углу Стейт-стрит и названной в честь семьи Бейли-авеню – они были настолько влиятельными в Вермонте. Бейли одними из первых белых семейств поселились в штате, и их родственники приложили руку ко всему, от политики штата до инфраструктуры, от медицины до производства. Покойный муж Фанни, Бёрнсайд Б. Бейли, работал на Центральной железной дороге Вермонта и впоследствии стал заместителем секретаря Вермонта.

Фанни серьезно относилась к обязательствам, диктуемым ее статусом: всю жизнь она состояла в советах директоров и служила на благо тех, кому повезло меньше, чем ей. В детстве Джудит узнала, что бабушка подкармливает бездомных, вырезая на вязе во дворе особый символ, который дает им понять, что ее дом – безопасная гавань, где они могут отогреться и бесплатно поесть. Фанни была не только порядочной, но иногда и «изумительно озорной»[20]. Чаще всего после школы Джудит делала домашние задания, пока Фанни попивала шерри у камина[21]. Но каждый понедельник они, взявшись за руки, шли в кинотеатр в центре города, а потом в «Аптеку Джексона» за крем-содой[22].

Фанни пестовала в Джудит самостоятельность и давала внучке возможность открывать для себя мир и развиваться. В период золотой осени она отправляла Джудит кататься на лошадях, а зимой – играть в сугробах[23]. Девочка каталась на велосипеде по всему Монтпилиеру и приглашала подруг на ночевки к тете Мэриэн, живущей неподалеку от дома Фанни. Мэриэн чудесно готовила и, хотя она могла позволить себе нанять кухарку – ее муж был влиятельным в городе терапевтом, – предпочитала делать это сама. «Готовя с любовью, она выражала свои чувства к домашним и родным, – впоследствии говорила Джудит. – На меня это повлияло». Когда Джудит оставалась на ночь у тети, то наутро просыпалась от запаха завтрака. Иногда это были «горы» пфитцауфов, которые Джудит намазывала «толстым слоем джема и крема»[24]. Мэриэн радовалась тому, какое удовольствие ее стряпня доставляет племяннице, и, в отличие от Филлис, поощряла девочку удовлетворять свой аппетит.[25]

Джудит сдержала обещание, которое дала родителям, и не только веселилась, но и достойно училась в монтпилиерской школе. Во второй раз она блестяще сдала вступительный экзамен в школу Брирли и начала учиться там осенью 1936 года. Одноклассницы Джудит видели в ней нечто выдающееся: в выпускном альбоме ее называли «милой» и «притягательной», «исключительным человеком, привлекающим самых разных людей»[26]. Однако Джудит не отвечала им взаимностью. Напротив, она считала своих одноклассниц столь же скучными и серыми, как Ист-ривер, которая текла рядом со школой.

Тайком она издевалась над ними. В одной тетради она написала:

О, воспоем же Брирли,Пристанище зануд.Худышки и толстушки гранит наук грызут.О, Брирли выпускница – достойная девица,Хоть и лишь копия своей школьной сестрицы.

Ближе к выпускному одноклассницы Джудит разделились на две группы: те, которые уже были обручены и направлялись к алтарю, и те, которые собирались поступать в колледж. Последние не избирали другой путь, а просто оттягивали тот же результат – в ту эпоху женские колледжи считались передержкой для девушек в ожидании подходящего предложения руки и сердца. Образование готовило их к браку, и ожидалось, что женщина забудет о нем, как только выйдет замуж. Джудит, чьи амбиции не ограничивались ролью матери и жены (и у которой в любом случае пока не было ухажера), хотела найти место сродни продвинутому пансиону благородных девиц, где бы стимулировали ее интеллект и расширяли ее кругозор. И хотя многие выпускницы Брирли с нетерпением подавали документы в колледжи Семи сестер[27][28], Джудит мечтала лишь о Беннингтоне (Bennington College).

Этот колледж, принявший первых студенток в 1932 году, находился на передовой обучения свободным наукам и искусствам. В нем обучение считали «чувственным, этическим и в то же время интеллектуальным процессом»[29] и стремились формировать студентку целиком: физически, умственно и духовно. Образовательная программа уделяла особое внимание практическому опыту и самостоятельному обучению. Помимо этого, колледж находился в Вермонте, а Джудит не терпелось уехать подальше из Нью-Йорка.

Она давно считала снобистские классовые предрассудки своей матери оскорбительными, но с возрастом они стали и вовсе душить ее. Филлис держала у телефона экземпляр светского журнала – списка номеров телефона и адресов сливок нью-йоркского общества, – чтобы постоянно напоминать дочерям, кем, по ее мнению, они являлись и кем должны были стать[30]. Поэтому, когда весной 1941 года Джудит получила письмо, в котором говорилось, что ее приняли в Беннингтон, она не раздумывая согласилась. Это был ее шанс.

Джудит выбрала Беннингтон за прогрессивные взгляды, но, подавая документы, она еще не осознавала, насколько высоким окажется уровень преподавания и как это повлияет на доступные ей возможности и то, чему она там научится. В колледже особенно ценили литературу и исполнительские искусства и нанимали деятелей, находящихся в авангарде своей области, чтобы подготовить молодых студенток к выходу в менявшийся мир[31]. Когда Джудит начала учебу осенью 1941 года, преподавательский состав включал Леони Адамс, в 1948 году назначенную седьмым консультантом по поэзии при Библиотеке Конгресса (с 1986 года эту должность переименовали в «Поэт-лауреат и консультант по поэзии», но в обиходе используется название «Поэт-лауреат»), и ее мужа, критика Уильяма Троя. Кэтрин Кит Озгуд Фостер была и уважаемым литературным ученым, и обожаемой преподавательницей. В колледже еще преподавал экономист Льюис Вебстер Джонс, один из основателей Беннингтона, в 1941 году ставший его президентом. Петер Фердинанд Друкер, социолог и экономист-философ, был особенно требовательным на занятиях и стал любимым преподавателем Джудит. «Бывало, сделаешь какое-то громкое заявление по молодости, думая, что все знаешь, – говорила она мне. – А он заманивал тебя в ловушку и задавал вопросы до тех пор, пока ты не выставляла себя полной дурочкой. Это было потрясающе! Я никогда до этого не встречала такого хорошего учителя».[32]

Каждую зиму Беннингтон распускал студенток на длинные каникулы, в ходе которых ожидалось, что они будут путешествовать, работать и пользоваться «образовательными преимуществами жизни в метрополии»[33]. Посыл был ясен: в Беннингтоне полагали, что женщина может быть чем-то большим, чем жена и мать. У нее могла быть карьера.

Джудит поступила в колледж, интересуясь литературой. Когда пришло время выбирать место для зимней работы, она просмотрела список организаций, которые принимали студентов, и отметила в нем издательский дом «Даблдей» (Doubleday). Опыт в издательстве казался ей хорошим способом приблизиться к миру книг, понять, как они делаются, и пообщаться с людьми, которые их пишут и создают. Друг семьи Бейли, который знал кого-то в издательстве, написал Джудит рекомендательное письмо, и ее взяли.

К тому моменту, как Джудит пришла в «Даблдей», американское книгоиздание превратилось из децентрализованного нишевого бизнеса в гигантскую культурную индустрию. Книжная торговля появилась в нынешних Соединенных Штатах с первыми европейскими поселенцами, но на протяжении столетий она имела небольшой охват из-за высоких цен на печать и доставку и низкого уровня грамотности. В конце XIX века индустрия быстро развивалась из-за технологических инноваций, связанных с войнами и расширением железнодорожной системы. А к началу XX века Нью-Йорк закрепил за собой звание центра американского книгоиздания.

Издательства, называемые «магазинами» или «домами» на жаргоне книжного бизнеса, росли в числе, и с ростом индустрии в ее структуре произошли перемены. Важную роль стали играть литературные агенты, являвшиеся посредниками между писателями и издательствами. Платить авторам и их агентам, которые как тогда, так и сейчас работали за проценты от продаж, начали в форме авансов – платы, осуществляемой после того, как заключен контракт. Также была введена система роялти, при которой издатели платят процент прибыли от каждой проданной книги, если доход от всех ее продаж превышает сумму, выплаченную при подписании контракта. Бум 1920-х годов принес в американское книгоиздание беспрецедентный приток капитала и предпринимательских инициатив. В 1927 году «Даблдей» объединился с «Компанией Джорджа Генри Дорана» (George H. Doran Company) и стал крупнейшим издательством в англоязычном мире[34]. Многие издательства не пережили Великую депрессию. Но «Даблдей» выжил за счет сочетания нескольких источников дохода, в том числе розничной торговли, огромного количества заказов по почте и крупнейшего книжного клуба в стране.

В таком большом издательстве, как «Даблдей», работал огромный коллектив, начиная с сотрудников почты и секретарей и заканчивая теми, кто занимал высокие должности. Большинство издательств оперировали ради денег, а не из интереса к литературе. Были и исключения: созданный в 1915 году «Альфред Абрахам Кнопф» славился преданностью своим авторам и литературному миру. Но по большей части, как гласит знаменитая фраза Фрэнка Даблдея – младшего, начальники издательств «книги продавали, а не читали»[35].

Как впоследствии говорил Альфред Абрахам Кнопф, в те дни «все было довольно просто. Нам поступали книги. Мы публиковали их в том виде, в котором они были написаны»[36]. Но к 1940-м годам роль редакторов начала расширяться. Когда в издательство приходила рукопись, задача редактора заключалась в том, чтобы оценить талант писателя и попытаться определить его потенциал. Редакторы начали более тесно сотрудничать с авторами, помогая им отточить свой слог, подготовить присланный текст к публикации и, как выразился писатель и издатель Кит Дженнисон, «вместе с авторами требовать от книги большего»[37]. По словам писателя Джона Херси, постепенно редакторы стали «максимально пестовать талант каждого писателя, с которым они работали»[38] и с течением времени выстраивать с ними отношения. Именно эту роль без какого бы то ни было опыта, но с удовольствием взяла на себя зимой 1942 года Джудит.

Новый главный редактор «Даблдея» Кен Маккормик задействовал Джудит в первый же день. У него была куча работы. Той зимой в «Даблдее» не хватало сотрудников: многие редакторы поступили на военную службу и уехали за границу[39]. Раньше женщинам были доступны только секретарские должности, но с началом войны им представился беспрецедентный шанс поучаствовать в издании книг. За первую неделю Маккормик дал Джудит массу заданий: сделать редактуру и корректуру памфлета для больницы Ленокс-Хилл (Lenox Hill Hospital), прочесть стопку присланных рукописей, высказать свое мнение по поводу каждой – стоит ли «Даблдею» предложить автору сотрудничество или нет? – и отредактировать роман венской писательницы еврейского происхождения Вики Баум «Отель “Берлин”» (Hotel Berlin).

Баум родилась в 1888 году, но начала писать профессионально только в 31 год, спустя много лет после рождения своего первого ребенка[40]. К тому моменту она вышла замуж, развелась и снова вышла замуж. Свой первый рассказ она опубликовала под фамилией первого мужа. В 1920-е годы, живя в Берлине с двумя детьми, Баум начала заниматься боксом. Турецкий профессиональный боксер Сабри Махир научил ее «неплохому прямому удару левой и быстрой двойке». На такое «не всем хватало жесткости», и лишь несколько женщин, в том числе Марлен Дитрих, выходили на ринг с Махиром.[41]

Баум ценила жесткость и непоколебимость. Впоследствии она говорила, что трудовая дисциплина, которой она обучилась на ринге, помогла ей в писательстве[42]. «Я не знаю, как в то мужское царство попали женщины»[43], – писала она потом в своих мемуарах. Но Баум была Новой женщиной и намеревалась устроить свою жизнь сама. В 1929 году, когда ее роман «Гранд-отель» (Menschen im Hotel) стал бестселлером, Баум исполнился 41 год. А когда в 1932 году книгу адаптировали в получивший «Оскар» фильм, Баум мгновенно обрела международную славу. После этого она написала свыше 50 книг, более десяти из которых экранизировали, а также сценарии для театра и кино.[44]

Отдав рукопись Баум Джудит, Маккормик не дал ей четких указаний. «Он сказал: “Над ней надо поработать”, но не определил, как именно, – рассказала мне Джудит. – И я решила довериться своим инстинктам». Она начала читать роман, вычеркивая лишние фразы и переставляя фрагменты местами для более логичного повествования. «Я редактировала! В 17 лет!» – говорила мне Джудит, до сих пор не веря в это спустя столько лет. Она провела в «Даблдее» только зиму 1942 года, но этого оказалось достаточно, чтобы Джудит пристрастилась к издательскому ремеслу. Она стала незаменимой, но при этом оставалась невидимой. Она так и не познакомилась с Вики Баум. «В “Даблдее” меня никогда не показывали авторам», – объяснила мне Джудит. Для юной девушки, которая только разбиралась в себе, подобная редактура за кулисами стала идеальным вариантом. «Я была в восторге от этого процесса. И мне казалось, что я вполне хорошо справляюсь», – сказала мне Джудит.

Маккормик был согласен. Он увидел в Джудит проницательную читательницу, которая не отступала от своей точки зрения, «продираясь сквозь тысячи слов посредственных рукописей». «Я хочу отметить то, как ты сохраняла баланс, – написал он Джудит в марте, когда ее пребывание в «Даблдее» подошло к концу. – Ты мастерски переплетала свои прекрасные идеи с нашими предложениями вместо того, чтобы просто наложить их на полученный материал. <…> Нам жаль, что тебе придется продолжить учебу. Надеюсь, нам еще представится удовольствие снова сотрудничать с тобой»[45]. Джудит запомнила эту похвалу и назвала ее «своей гордостью и радостью»[46].

Джудит разгладила покрывало и раздвинула накрахмаленные белые занавески, чтобы впустить в комнату теплый ветерок[47]. На юг Вермонта наконец пришла весна. Ее одногруппница и подруга Матильда поставила джазовую пластинку, а другая подруга, Лора, суетилась с закусками. Сара Мур, лучшая подруга Джудит в Нью-Йорке и ее соседка по комнате в Беннингтоне, наполнила пять бокалов скотчем Haig&Haig. Найти выпивку оказалось нелегко – казалось, все самые вкусные продукты во время войны выдавались лишь порционно, – но Джудит надеялась, что их усилия окупятся. Беннингтон только что нанял поэта Теодора Рётке, который осенью должен был начать вести продвинутый семинар по поэзии. Джудит и все ее подруги хотели на него попасть. Отведав издательской жизни в Нью-Йорке, Джудит была намерена как можно ближе подобраться к литературному сообществу в кампусе и поэтому организовала тем вечером небольшую вечеринку в их с Сарой комнате в общежитии.

В Беннингтоне студентки нередко общались с преподавателями. Свободы, в том числе и сексуальные, составляли центральную часть идеалов колледжа. Как сказал один из его основателей, «мы хотели создать учебное заведение, в котором девушка могла бы свеситься с дерева вниз головой в блумерсах, если ей вздумается»[48]. Подобное попустительское отношение к вольным выходкам заработало колледжу репутацию «маленького красного публичного дома на холме»[49]. Там не было комендантш, комендантского часа и запретов на общение в общежитиях. А из-за того, что многие мужчины ушли на фронт, «нам не хватало внимания и приходилось соблазнять профессоров», объясняла Джудит. Девушки планировали включить все свое обаяние, чтобы попасть на курс Рётке, куда брали только по приглашениям[50].[51]

Рётке ворвался на литературную сцену в 1941 году с выходом сборника «Мой дом открыт» (Open House). Его стихотворения были крайне личными. Заглавное начиналось со строк: «Кричат секреты вслух, / К чему язык теперь?» Опубликованный в «Кнопфе» тонкий сборник стал результатом десятилетней работы. Издательство напечатало тысячу экземпляров первого издания – настоящий подвиг для поэтического дебюта. The New York Times назвала Рётке «щепетильным мастером», чьи «даже самые нежные стихотворения обнажают каркас техники»[52]. Уистен Хью Оден[53][54] назвал «Мой дом открыт» «полным триумфом»[55], а Элизабет Дрю написала в The Atlantic, что «его поэзию отличает контролируемая грация движения, а его образы – высочайшая точность <…> аскетизм размышлений и лишенная прикрас строгость языка, которая совершенно не присуща нынешним поэтам»[56]. Творчество Рётке потрясло Джудит, которую давно притягивала потусторонняя сила поэзии.

У Рётке была репутация нетрадиционного преподавателя[57]. Однажды на лекции о физическом действии он вылез через окно на крышу аудитории. Иногда он проводил занятия в местном баре. Но он также был требователен. Он, словно мантру, повторял: «Движение равно эмоции»[58] и увещевал: «Не закрывайтесь – позвольте своему разуму жужжать!»[59] Он был намерен привить своим ученицам чувство ритма в поэзии и настроить их слух на индивидуальный голос. Перед анализом стихотворения Рётке умолял их: «Слушайте, слушайте, слушайте». Этот урок стал одним из самых долгоиграющих в жизни Джудит.

Тем вечером поэт, которого его друг, поэт Стэнли Куниц, называл «настоящим исполином» и «неуклюжим гигантом»[60], воспользовался уделенным ему вниманием и после ужина пригласил всех четырех девушек к себе домой. Но, как сказала Джудит, «мы все (и он в том числе) решили, что, каким бы прогрессивным ни был Беннингтон, это уже выходило за рамки приличия»[61]. Однако гостеприимство студенток не прошло даром – еще до конца вечера Рётке предложил и Джудит, и ее подругам принять участие в его семинаре.

Проведя целое лето на бессмысленных коктейльных вечеринках матери в окружении ее подруг, осенью 1943 года Джудит с облегчением вернулась в Беннингтон. Она с нетерпением ждала семинара Рётке, а также занятий с Кеннетом Бёрком по прозвищу «Папа». «В этом семестре у нас новый преподаватель. Кеннет Бёрк. Вы о нем слышали?[62] – написала взволнованная Джудит домой в начале учебного года. – Он довольно известный критик и ведет чудесный курс по литературной критике, который я прохожу». Как и Рётке, Бёрк находился в авангарде литературного сообщества. Он считал, что влияние литературы не ограничивается текстами, а может менять жизнь[63]. Он выдвинул идею о том, что слова способны «формировать взгляды и побуждать к действию»[64], что очень воодушевило Джудит. Когда Бёрк объявил о начале «максималистского курса» по Элиоту, Джудит немедленно на него записалась.[65]