Редактор. Закулисье успеха и революция в книжном мире

В том году Бёрк часто вел занятия в поле, пока его студентки пололи грядки. «Нет ничего лучше, чем твердо стоять ногами на земле, позволяя мыслям парить», – вспоминала его слова Джудит. Но он приводил их на ферму также для того, чтобы они выполняли свои трудовые квоты.

В 1942 году, после того как США вступили в войну, американцев стали поощрять выращивать еду самим. Продовольствие нужно было за границей, и местные сады отправляли его в Европу. Правительство США призывало граждан выращивать еду у себя дома, в общественных местах и учебных заведениях. «Продукты для победы!» – гласил слоган. Беннингтон, кампус которого раньше был фермой, воспринял этот призыв серьезно. К весне 1942 года студентки посадили в теплице 14 000 саженцев и более 15 акров земли засадили овощами. Они также ухаживали за скотом. В 1943 году студентки Беннингтона закатали более двух тонн мяса собственноручно выращенных свиней и заморозили более 3000 тонн кур, которых они сами забили и переработали. В период с 1943 по 1944 год огромный сад превратился в настоящую ферму, занимавшую более сотни акров.

Она отлично кормила Беннингтон, но настроения среди студенток зачастую пребывали в упадке. Большинство девушек были родом из богатых семей – на тот момент Беннингтон являлся самым дорогостоящим колледжем в стране – и ни разу в жизни палец о палец не ударили ради еды. Некоторые находили производство еды забавным, но другие – раздражающим[66]. Студентки жаловались и менялись сменами за деньги. Джудит открыто проклинала сельхозработы. Одногруппницы обвиняли ее в том, что ей не хватает «коллективного духа»[67] и она «не помогает на ферме», написала Джудит в письме отцу, «потому что я отказываюсь убивать кур». «Я не могу пробудить в себе ради этого патриотический дух»[68], – писала она родителям. Джудит всеми способами увиливала от тяжелого труда. «Дражайшая мамуля, – писала она Филлис в начале весны 1943 года, – с наступлением холодов я решила, что определенно терпеть не могу работу в полях, и поэтому теперь занимаюсь заготовкой овощей. Я обучаюсь хитростям консервирования, начиная с нарезания и снятия кожуры и заканчивая использованием мощного электрического автоклава. Должна признать, в сентябре мне пришлось притвориться, что у меня аллергия на амброзию, чтобы перейти на это место, но теперь я так прилежно тружусь, что уже скоро меня повысят до начальницы группы»[69]. Джудит хотела посвящать время и внимание поэзии и самому Рётке. На семинаре поэта она быстро попала под его чары.

Рётке стал одним из главных учителей Джудит и ее первой любовью. Ему было 35 лет, ей – 19. Джудит была без ума от всех его черт: работы его интеллекта и крупной неповоротливой фигуры. Ее интриговала его серьезная линия подбородка и даже подверженность мрачным настроениям и склонность к выпивке. Весь его вид указывал на эмоциональную ранимость и уязвимость, которые Джудит редко встречала у мужчин. Она находила его совершенно неотразимым.

Под влиянием Рётке работы Джудит стали более дисциплинированными и взрослыми. В «небольшой курсовой», которую она написала для него по Вордсворту и Вогану, она смело комментировала работы этих поэтов, размышляла над концепцией пантеизма, заключавшейся в «веровании в то, что все в этом конечном мире является проявлением Бога»[70]. Она также сама пробовала писать стихотворения.[71]

Слушай, какВихрятся небеса,Скоро они опадутНа верхушки деревьевИ рассеют остатки дождя.Даже дуб,Огромный старый дуб,Погрузившись в глубины земли,Гнется, а ветви,Теперь без ствола,Колышутся под напором ветра[72].

Она назвала его просто «Стихотворение» и подписалась: «Джудит Бейли». Рётке сохранил его до конца своей жизни.

Отчасти Джудит была влюблена в Рётке, потому что он воспринимал ее всерьез. В первом издании «Мой дом открыт» – в 669-м экземпляре изначального тиража – он написал: «Посвящается Джуди, хорошей, но по-прежнему недостаточно смелой писательнице»[73]. Он одновременно признал выдающийся интеллект Джудит и резко ее раскритиковал. Рётке, сам бунтарь по натуре, призывал Джудит проторить свою индивидуальную тропу. Он видел ее неограненный талант и подстегивал реализовать его. До этого еще никто так не делал.

Джудит посвятила себя Рётке, несмотря на его ненадежную приязнь и переменчивые настроения. Иногда он был воодушевлен подъемом творческой энергии, а иногда становился угрюмым и склонным к самобичеванию и терял желание писать. Рётке всю жизнь страдал от маниакально-депрессивного (биполярного) расстройства. В ту эпоху эта болезнь еще была не до конца изучена и для нее не существовало безопасных и успешных методов лечения. После первого нервного срыва Рётке в 1935 году, когда он преподавал в Колледже Лафайетт (Lafayette College), его перепады настроения стали лишь более сильными и частыми. Поэт вряд ли рассказывал об этом инциденте Джудит, поэтому глубина поглощающего его мрака сбивала ее с толку. Она недоумевала, как кто-то настолько одаренный может быть подвержен такому оцепенению и неуверенности в себе. Но она уже была очарована Рётке и слишком влюблена, чтобы отдалиться и спасти себя.

Последний год в Беннингтоне дался Джудит нелегко: роман с Рётке приносил ей много страданий, и она была перегружена учебой. Ее назначили главным редактором литературного журнала колледжа «Силос» (Silo), над которым она работала долгими ночами и по выходным[74]. Ее разум был возбужден, но тело не могло за ним угнаться: ее мучила бессонница и бесконечные болезненные менструации, из-за которых она по нескольку дней не вставала с постели. Она писала Филлис, что лечение некоего доктора Льюиса не давало никаких результатов. «Можешь передать нашему бесполезному другу <…> что мое состояние ни в коей мере не улучшилось»[75]. Симптомы Джудит не просто досаждали ей – каждый месяц она теряла способность учиться, думать и трудиться.

Тем не менее под руководством Бёрка она сумела написать выпускную квалификационную работу, которую решила посвятить викторианскому поэту и иезуитскому священнику Джерарду Мэнли Хопкинсу, находившему путь к Господу с помощью чудес природы. Эта концепция духовности казалась Джудит одновременно прекрасной и истинной. Ее работа начиналась следующим образом: «Поэзию Джерарда Мэнли отличает <…> утверждение позитивной доктрины веры. <…> Его заботили не просто индивидуальность и самовыражение, но индивидуальная душа, ее значение в масштабах большего целого, ее жизнь и спасение. <…> Мистический опыт сопровождается наслаждением физической красотой мира»[76].

К концу обучения в Беннингтоне Джудит наблюдала за тем, как ее одногруппницы «исчеза[ли] одна за другой»[77]. В военное время отношения развивались быстрее, и многие подруги Джудит прерывали учебу или и вовсе бросали колледж, чтобы выйти замуж, как, например, сделала ее сестра Сьюзен в ноябре 1942 года. Филлис во всеуслышание радовалась союзу своей старшей дочери и объявила о помолвке и свадьбе в The New York Times[78]. Джудит не имела намерений последовать примеру сестры. Она была влюблена в Рётке, но не собиралась официально оформлять их отношения и так скоро остепеняться. «Полагаю, вы немного нервничаете, миссис Беннет», – писала Джудит домой, намекая на мать главной героини «Гордости и предубеждения» (Pride and Prejudice) Джейн Остин[79]. Джудит подразумевала, хоть и не сказала открыто, что она Элизабет Беннет, своенравная героиня романа, которая отказывается выходить замуж тогда, когда этого желают окружающие. Джудит с удовольствием озвучивала ожидания Филлис и с еще большим – глумилась над ними.

Слушая в июне 1945 года речь судьи Верховного суда Фрэнка Мёрфи на выпускном из Беннингтона, Джудит не знала, что ждет ее дальше, но понимала, что не отправится по проторенной тропе. Как впоследствии говорила она сама, если в колледже ее чему-то и научили, так это «жить бесстрашно»[80].

2

Джудит старалась поспевать за широко шагающим Кеном Маккормиком, который вел ее по лабиринту офисных коридоров. Он выглядел эффектно, хоть и немного неординарно в свободных коричневых брюках, яркой рубашке и пиджаке в клетку[81]. Джудит подумала, что за последние несколько лет он сильно постарел: за время службы в воздушных войсках на его лице появились морщины и углубилась складка на лбу. Но Маккормик оставался дружелюбным и непринужденно болтал с Джудит, называя ее то «крошкой», то «милашкой», как и всех женщин в офисе[82].

Маккормик привел Джудит в небольшой кабинет, в котором было два стола, один телефон и ее коллега Бетти Арнофф. Главный редактор представил девушек друг другу, похлопал Джудит по плечу и оставил их наедине. Вокруг гудел издательский процесс. На дворе был 1947 год, и Джудит вернулась в «Даблдей».

Но прежде ей пришлось помотаться. Не имея ни мужа, ни работы, ни денег, выпустившись из колледжа, она была вынуждена вернуться к родителям. Чтобы сбежать из-под контроля матери, ей нужна была работа. Но для женщин число возможностей, возросшее за годы войны, снова уменьшилось. «Мальчики» возвращались из-за границы, и американских женщин отправляли обратно по домам. Мужчины зарабатывали больше, чем когда-либо раньше. В конце войны, в сентябре 1945 года, средний доход по США составлял 1400 долларов в год, а к 1952 году эта сумма выросла до 2300 долларов[83]. Однако для женщин наступил застой: к 1947 году число работающих женщин вернулось к довоенному показателю[84]. Многим желающим нередко отказывали в работе, и Джудит испытала это на собственном опыте[85].

Спустя несколько месяцев после выпускного она написала Рётке. Они до сих пор состояли в отношениях, которые теперь осложнялись расстоянием. Ситуация усугубилась, когда у поэта произошел второй нервный срыв. В начале весеннего семестра 1946 года Рётке заперся у себя дома в приступе мании, заявив, что выйдет, только если его друг, поэт Стэнли Куниц, заменит его в Беннингтоне[86]. Куниц, который только что вернулся со службы, никогда в жизни не преподавал. Тем не менее его тут же наняли в Беннингтон, а Рётке отправился домой в Сагино, штат Мичиган, чтобы отдыхать.

«Дорогой Тед, – писала ему туда Джудит в апреле 1946 года, – я всю зиму ищу работу только потому, что, уверяю тебя, постоянно пустые карманы очень удручают и привязывают к famille»[87]. Она обратилась во все места, которые пришли ей в голову, кроме газет. Немного поработав в New York Post, Джудит решила, что больше ни за что не вернется в газетную редакцию. «Нас всех звали мальчиками. Нам буквально говорили: “Эй, мальчик, отнеси это…” Но все мальчики были девочками!» – рассказывала мне Джудит. Она писала в издательства и журналы по всему городу, но никто не предлагал ей работу. Она «пыталась продать себя» Барбаре Лоуренс, редактору Harper’s Junior Bazaar, предлагая идеи для статей, но тщетно. Ее вызвали на собеседование в The New Yorker, на котором Уильям Шон, на тот момент являвшийся помощником редактора, был к ней «слишком добр, и мне пришлось выбить [из него] признание в том, что мне в самом деле нечем будет заниматься до осени, – опечаленно писала Джудит Рётке. – Но, возможно, меня все отправляют восвояси по доброте душевной. Ведь всегда есть ужасный шанс того, что в последний момент меня наймут и я стану девушкой, зарабатывающей 30 долларов в неделю, привязанной к Нью-Йорку и какому-нибудь противному офисному столу»[88].[89]

Наконец осенью 1946 года ей предложили должность ассистентки в отделе продвижения издательства «Эдвард Пэйсон Даттон» (E. P. Dutton). В «Даблдее» Джудит стажировалась в редакторском отделе и работала непосредственно с рукописями писателей. В продвижении задачи были другими. Редакторы помогают авторам и их книгам зародиться, а сотрудники отдела продвижения – появиться на свет. Джудит создавала короткие, привлекающие внимание описания книг для каталогов и торговых материалов, чтобы убедить книготорговцев заказывать и продавать книги «Даттона». Она также писала тексты для рекламных кампаний и обложек, которые должны были поощрять потребителей (то есть читателей) покупать их. За время, проведенное в «Даттоне», Джудит поняла, что у книги не просто так появляется читательская база – ее создает издатель.

Одним из новых младших редакторов в период работы в издательстве Джудит был Гор Видал. Он был на полтора года младше ее и только что вернулся из армии. Работая там, он получил доступ к литературному сообществу и возможность содержать себя финансово, хоть и не очень хорошо, пока пытался писать. 35 долларов в неделю, которые платили Видалу[90], не дотягивали до среднестатистического заработка по стране – 3000 долларов в год[91]. Этого было мало и уж точно не хватало на жизнь, но Видал говорил, что эта работа «пускала на вечеринки»[92]. Книгоиздание было мужской индустрией: «Нам платили гроши!» – говорила мне Джудит, – и лишь привилегированные могли в ней работать.

Джудит Видал сразу понравился. Она восхищалась его остроумием и внешностью: волосами песочного цвета, стройной фигурой и задумчивыми глазами в золотистую крапинку[93]. Она беспрестанно с ним флиртовала. «Иногда мы ужинали вместе, – рассказывала мне Джудит. – И я не понимала, почему он никогда не клал мне руку на плечо или что-нибудь в этом роде. А потом однажды он пришел в офис и сказал: “Я влюбился”, а я спросила: “Ой, и кто она?”» Джудит знала, что у Видала было много интрижек, но она была не в курсе, что он спал как с женщинами, так и с мужчинами[94]. Она не была знакома с квир-культурой и пока не понимала того, чего не видела. Джудит смеялась, вспоминая свою юную наивность. «Это было мое знакомство с совершенно другим миром», – сказала она мне.

Свой первый роман «Вилливо» (Williwaw) Видал опубликовал в «Даттоне» в 1946 году в возрасте 21 года. Когда осенью того же года в издательство пришла Джудит, оно готовило к публикации второй его роман «В желтом лесу» (In a Yellow Wood). Джудит поручили написать саммари, которое размещается на внутренних клапанах обложек книг в твердых переплетах и должно заинтересовать читателя. Видал познакомил девушку со своими друзьями, молодыми и гламурными представителями богемы. Джудит открыла для себя другой Нью-Йорк. «Он мне очень помог, – рассказала она мне. – И мы стали хорошими друзьями».

Джудит не задержалась в «Даттоне» надолго. «От меня ждали, что я буду записывать протокол совещаний, но я так и не научилась стенографии, – объяснила она мне. – Я просто не справлялась с этой задачей». Но дело было не в отсутствии мотивации. Скорее наоборот. «Я не хотела обучаться стенографии», – призналась Джудит. Отказываясь получать секретарские навыки, она отвергала единственную легкодоступную для женщин роль в издательском деле. «Поэтому меня скромно попросили уволиться», – сказала она. Джудит снова оказалась без работы и вернулась к своему бывшему начальнику Кену Маккормику. На этот раз у нее под мышкой был экземпляр «Вилливо», а в резюме – знакомства со звездами литературной тусовки вроде Видала, Рётке и ее наставника в Беннингтоне, Кеннета Бёрка. Она также упомянула имя Джона Вомака Вандеркука (Джека, как она его называла), репортера, радиоведущего и восходящей звезды NBC, а с 1938 года – мужа ее кузины Джейн Г. Т. Перри, с которой Джудит росла в доме № 139 на 66-й Восточной улице. Впечатлившись ее очевидной компетентностью и растущей сетью знакомств, Маккормик предложил Джудит работу.[95]

С тех пор как Джудит впервые работала в «Даблдее», компания выросла. К 1947 году она насчитывала почти 5000 сотрудников и являлась крупнейшим издательством в США[96]. Однако штату не хватало разнообразия: в нем было всего два темнокожих работника и почти не было евреев и женщин[97]. По воспоминаниям Джудит, они с Бетти Арнофф были двумя из трех женщин, не занимавших секретарских должностей в огромном издательстве[98]. Третья, Клара Клауссон, работала над кулинарными книгами. На тот момент Джудит об этом жанре почти ничего не знала. Разумеется, двух молодых девушек-редакторов в море мужчин «Даблдея» посадили вместе, и это оказался амбициозный и весьма необычный союз.

Джудит и Бетти работали бок о бок в своем крошечном кабинете. Их задача заключалась в том, чтобы уменьшить объем работы более опытных редакторов, прочитав присланные в «Даблдей» рукописи. Они неделями читали их, а затем решали, есть ли у книги потенциал или от нее стоит отказаться. «Это был размеренный процесс, – поведала мне Бетти. – Не то что бешеный темп нынешнего книгоиздания»[99]. Все это время Джудит сохраняла «личную дистанцию»: она всегда ждала, пока Бетти выйдет из кабинета, прежде чем кому-либо звонить, что лишь усиливало ее «загадочную ауру». «У меня всегда было ощущение, – призналась мне Бетти, – что все, что она мне про себя рассказывала, проходило какую-то цензуру. Информация никогда не была сырой и всегда выглядела отредактированной». Джудит казалась Бетти непохожей на их сверстников, особенно манерой речи. «Она использовала слова прямиком из романов Бронте или Остин, – говорила Бетти. – Она казалась почти чопорной». Тем не менее девушки вскоре подружились и придумали совместный ежедневный ритуал.

Они приходили в офис примерно в девять утра и тут же спускались на завтрак в один из ресторанов на первом этаже здания. Потом снова поднимались, немного читали, делали пару телефонных звонков и уходили на обед. На 40-х Западных улицах появились французские рестораны. Именно в них Джудит впервые попробовала ремулад с сельдереем и деревенский паштет[100][101]. Иногда более опытные редакторы приглашали ее на деловые обеды с литературными агентами, которые надеялись продать им книги. «Они выпивали по два-три мартини, – вспоминала Джудит, – и курили на протяжении всего обеда». В этой индустрии не было ожесточенной конкуренции и упорного труда. «Работы было мало, – рассказывала Бетти. – Мы просто много общались»[102]. Каждый день девушки уходили домой в пять часов, а затем начинались вечеринки.

Джудит проверила в зеркале помаду и поправила выбившуюся из волос шпильку. В отражении она увидела официанта, несущего поднос с коктейлями «Манхэттен». Она обернулась и взяла бокал у проходящего мимо парня. Повернувшись обратно, она надкусила одну из вишен в коктейле. Окна в комнате были открыты и впускали горячий ночной воздух. Смех и звон бокалов на вечеринке разносились над Центральным парком.

На дворе был июнь 1947 года, и родители Бетти уехали из города на лето[103]. Они оставили ей побольше денег на случай, если ей что-нибудь понадобится, пока их не будет, и Бетти сразу поняла, что с ними делать. Она выбрала дату и попросила Джудит и остальных недавних выпускников колледжей, которых они встретили в издательствах, пригласить всех своих важных знакомых к ней на вечеринку. Бетти, Джудит и их друзья были молоды, голодны и в ожидании новых возможностей хотели закрепиться в мире книг[104].

Война закончилась 2 сентября 1945 года, и книгоиздание расцвело. За границей многие солдаты приобрели привычку к чтению, поглощая дешевые издания бестселлеров в бумажных обложках, которые распространял Военный книжный совет (ВКС) (Council on Books in Wartime, CBW)[105]. В 1943 году ВКС в массовом порядке начал печатать «Издания вооруженных сил»[106]. К концу войны и функционирования совета ВКС выпустил почти 123 миллиона книг[107]. В военное время ВКС помогал издателям и журналам держаться на плаву, а также демократизировал чтение[108].

Закон о льготах для солдат (G.I. Bill) 1944 года, самый амбициозный образовательный эксперимент в истории[109], отправил огромное количество американских ветеранов в вузы – 2 232 000 человек[110]. Высшее образование означало более высокую зарплату, а с увеличением среднего класса возросли и траты граждан. С ростом процента грамотности и свободного времени американцы начали покупать больше книг[111]. Началась золотая эпоха американского капитализма и книгоиздания[112]. «Печатное слово было королем, – написал Эл Силверман, много лет занимавший пост председателя клуба “Книга месяца” (Book of the Month) и впоследствии редактировавший работы Томаса Корагессана Бойла, Уильяма Кеннеди и Сола Беллоу в издательстве “Викинг” (Viking), – а литература находилась в центре американской культуры»[113].[114]

В начале вечера Джудит, Бетти и их друзья нервно жались к бару, слишком быстро пили коктейли и сомневались, что кто-либо вообще придет. Но к тому времени, как летнее солнце растаяло на Вест-Сайде, квартира Арнофф была под завязку забита писателями, их друзьями, агентами, редакторами и молодыми людьми, которые стремились присоединиться к их числу.

Джудит пригласила Вандеркуков и Гора Видала, которые привели своих известных друзей. Ее кавалером стал Рётке, который был в городе проездом. Бетти была потрясена тем, какие звезды окружали ее коллегу и подругу. «Джудит знала столько авторов. Любое общение с ровесниками было для нее второстепенным», – сказала мне Бетти[115]. Проведя год в «Даблдее», она только начала строить отношения с авторами, которыми восхищалась. Но во время гулянок она видела, что Джудит в этом плане вырвалась уже очень далеко вперед. На подобных вечеринках Бетти начала знакомиться с иной стороной Джудит. «Пара коктейлей, и она становилась совершенно другим человеком, – рассказывала мне Бетти. – Гораздо более свободной. И менее скованной»[116]. Бетти начала понимать, что строгий офисный образ Джудит был намеренной и продуманной подачей себя для окружающих. «Я и не подозревала, какой увлекательной была ее жизнь», – вспоминала Бетти.

Но Джудит она таковой не казалась. Как только она вернулась к родителям после выпускного, дом № 139 на 66-й Восточной улице стал магнитом для потенциальных ухажеров, которых Филлис приглашала на коктейли или ужин, с нетерпением ожидая, когда ее дочь наконец найдет себе мужа и остепенится. «Я должна была найти хорошего мужчину, который бы желательно работал на Уолл-стрит и много получал, – пояснила мне Джудит. – Я должна была быть образованной и общительной. Возможно, вступить в клуб. Попасть в светский журнал. Она была настолько ужасным снобом. – В ее голосе звучала насмешка. – Такой я должна была быть. Но хотела я быть свободной». Поэтому весной 1947 года, когда Сара Мур сообщила Джудит, что ее родители на все лето уехали на Лонг-Айленд, и пригласила ее пожить в квартире на Риверсайд-драйв, пока их нет, Джудит сразу согласилась. Ей нужно было передохнуть и все осмыслить: прошедший год вышел очень сумбурным.

Гуляя с коллегами и кузиной Джейн, Джудит знакомилась с множеством мужчин. В «Даблдее» «никого не было. Все либо были женаты, либо хотели быстрой интрижки». Она ходила на свидания, но никто не приковывал ее внимания. «Американские мужчины были скучными», – призналась мне Джудит. Рётке оставался единственным, кто заставлял сердце Джудит трепетать, но она не была уверена, что у их отношений есть какое-либо будущее.

Весной 1946 года, успокоившись после маниакального эпизода, Рётке начал искать новую преподавательскую должность. Он хотел жить в Нью-Йорке, но там ему ничего не предлагали. Вместо этого его наняли в Университет штата Пенсильвания (Penn State), располагавшийся 250 милями западнее. Ему было скучно и одиноко, и он требовал от Джудит внимания. «Что ж, я на месте, и здесь ужасно уныло, – писал он ей в письме в феврале 1947 года. – Было бы так здорово, как ты выражаешься, услышать “Привет”, произнесенное твоим низким голосом по телефону. С любовью, Т.»[117]. У Джудит болела душа из-за разделявшего их расстояния и мрачного настроения Рётке, но, когда поэт приехал в Нью-Йорк, она оставила все сомнения в стороне. Они попивали коктейли, ходили по джазовым клубам с друзьями, а потом переплетались на простынях в отельном номере Рётке, пока она не была вынуждена уходить домой. Даже когда они были вместе, Джудит всегда ожидала расставания. От этого она чувствовала себя уязвимой и неуверенной в себе. На выходных после вечеринки у Бетти она написала: «Пожалуйста, прости мне мои трудные моменты. Я хочу, чтобы ты запомнил лучшую версию меня. Ты мне слишком нравишься – в конце концов, ты сам в этом виноват. С большой любовью, Джуди»[118].

Рётке оставался непредсказуемым и нередко отменял планы в последний момент. Джудит находила эти эмоциональные качели утомляющими и унизительными. Она разозлилась и обиделась, когда в начале июля поэт не пришел на их встречу в Нью-Йорке. Он забрасывал ее письмами из Саратога-Спрингс, куда только что приехал в резиденцию в Яддо с июля по август. Но несколько недель Джудит совсем ему не отвечала. «Дражайший Тед, – написала она наконец, – думаю, твое молчание – ответ на мое. Ладно, но не забывай, дорогой, что я всегда потакала тебе в моменты рассеянности и в целом хаотичного состояния твоего разума»[119]