Шепот ржавой земли

Жизнь в самом Веси была иной – не временной, а постоянной, выстраданной и выкованной за два десятилетия. Выжившие не прятались под землей. Они приспособились, ощетинились, как еж. Главным их занятием было земледелие в укрепленных теплицах. Эти сооружения были шедеврами инженерной мысли отчаяния: каркасы из старых водопроводных труб и арматуры, застекленные там, где удалось найти стекло, а где не удалось – затянутые толстым, мутным полиэтиленом. Стекла изнутри были укреплены деревянными крестами, чтобы выдерживать град и перепады давления. Внутри, под скупым светом украденных или собранных кустарным способом фитоламп, зрели бледные, но выносливые культуры: картофель с толстой кожурой, морковь, лишенная сладости, и жесткая капуста. Это было не фермерство, а добывание еды у самой природы, ежедневная битва за калории. Немногочисленная скотина – жестковолосые, низкорослые свиньи, способные переваривать почти что угодно, и костлявые куры с неестественно густым, почти чешуйчатым оперением – содержалась в загонах, обнесенных колючей проволокой и щитами из ржавого железа. Люди здесь старели стремительно. Лица, обветренные, покрывались морщинами уже к тридцати, а к сорока – глубокими трещинами. Но в их глазах, привыкших щуриться от редкого солнца, не было отчаяния. Была усталая, стоическая покорность судьбе – полное, безропотное смирение. Они были плотью от плоти этого нового мира, и другого они уже не знали.

Природа вокруг Веси за двадцать лет изменилась до неузнаваемости, породив ландшафты, достойные кисти сумасшедшего художника. Леса, когда-то отступившие перед цивилизацией, теперь вернули свои владения, подступив вплотную к последним улицам. Деревья, в основном корявые, кривые сосны и березы-мутанты с неестественно белой, почти сияющей в полумраке корой, тянулись к вечно пасмурному небу, словно моля о пощаде. Их ветви сплелись в плотный, почти непроницаемый полог, сквозь который не пробивался свет, создавая на земле вечные сумерки. Воздух был густым и тяжелым, пахшим влажной хвоей, гниющими грибами и вездесущим, едким металлическим привкусом – фирменным ароматом этой местности, въедавшимся в легкие, в одежду, в самые поры.

Фауна прошла жесточайший естественный отбор. Мелкие грызуны и птицы приобрели окраску, идеально сливающуюся с корой и лесной подстилкой. Увидеть их было почти невозможно. Но истинными хозяевами леса стали хищники. Волки и медведи – голод и постоянное давление аномалий сделали их не просто злыми, а расчетливыми, терпеливыми и невероятно эффективными убийцами. Они утратили страх перед человеком, видя в нем не врага, а легкую, хоть и опасную добычу. Их тактика – бесшумное преследование, внезапная атака из засады и молниеносный уход – стала визитной карточкой окрестностей. Местные прозвали их «Тенями». Редкий месяц обходился без вести о пропавшем. Находили, если находили, лишь клочья одежды и обглоданные кости.

Но самой большой, самой зловещей загадкой была река, прозванная Ржавой Веной. Она брала начало где-то в глубине самых гиблых мест и петляла, подходя к самому пригороду Веси. Ее вода имела стойкий, ядовито-рыжий цвет, цвет старой крови или проржавевшей меди. Никакие логические объяснения не работали. Предыдущие анализы показывали лишь слегка завышенное содержание железа, чего было недостаточно для такого густого цвета. Но самое странное ждало в месте впадения Ржавой Вены в большую, относительно чистую реку Светлую. Воды не смешивались. Ржавый поток еще метров сто тянулся вдоль берега Светлой, как густая маслянистая лента, и лишь потом медленно, нехотя, растворялся. Наблюдать это было жутко и завораживающе.

С рекой была связана самая стойкая местная легенда. Шепотом передавали, что глоток ее воды дарует видение «Эха» – призрачного отголоска прошлого, тени того, что было на этом месте до Катастрофы. Одни видели солнечный свет и зеленые луга, другие – лица давно умерших. Легенда гласила: за взгляд в иное время платят частичкой рассудка. Большинство обходило реку стороной.

Именно эту воду и предстояло добыть Вере. Приказ поступил от Макара: взять пробы для нового, детального анализа. Московское начальство требовало ответов.

К ней присоединился главный инженер экспедиции, Геннадий Громов. Коренастый, молчаливый мужчина лет пятидесяти, чье лицо и руки были испещрены шрамами и ожогами – следы вечной войны с техникой, не желающей работать. Громов был человеком-крепостью, отвечавшим за то, чтобы пять палаток лагеря оставались островком жизни.

Добровольцем пошел Константин. Он был своим, местным. Одним из немногих, кто родился «до» и остался «после». Сейчас ему было около сорока, но годы и груз прошлого положили на его лицо и душу отпечаток, не соответствующий возрасту. Двадцать лет назад он был молодым, перспективным инженером, работавшим с отцом Веры на объекте «Прогресс-2». Он был там в тот день. Он выжил. И он не уехал. Остался в Веси по своим, никому не известным мотивам. Теперь он знал каждую тропинку, каждую аномалию, каждое укрытие. Его знание было бесценным.

Трое вышли с территории лагеря на рассвете. Громов шел впереди, его мощная фигура в промасленной куртке казалась воплощением надежности. За ним – Константин, в потертой кожанке, с карабином через плечо. Его взгляд, привыкший читать лес как книгу, беспрестанно сканировал окрестности. Вера замыкала шествие, сжимая в руках пистолет и герметичный контейнер для проб.