Шепот ржавой земли

И когда стрелка старого компаса дрогнула, Вера увидела в этом не мистический знак, а последний аргумент. Последний шепот из прошлого, на который она была обязана ответить. Ради матери. Ради себя. Ради того, чтобы их сломанная жизнь обрела, наконец, какой-то смысл.

Глава 3. Врата в тишину.

Стальной зверь корпоративного вездехода «Вепрь-7» с глухим, неторопливым урчанием своих дизелей вгрызался в рыхлый, поддающийся грунт размытой дороги. Казалось, сама земля не хотела их пускать, цепляясь за массивные колеса липкой, бурой глиной. Запотевшее от контраста температур бронированное стекло открывало Вере вид на бескрайние, унылые просторы, которые местные, с их мрачным, отточенным годами отчаяния юмором, прозвали «Ржавыми холмами».

Пейзаж за окном был монотонным и угнетающим. Чахлые, искривленные, будто скрюченные от вечной боли деревья, кусты, покрытые бурым, ядовитым налетом, и земля, местами отливающая неестественным, пронзительным кирпично-красным цветом. Цветом тоски, выжженной надежды и той самой ядовитой пыли, что мельчайшими, невидимыми глазу фрагментами висела в воздухе, просачиваясь даже сквозь герметичные люки и высокоэффективные фильтры «Вепря», оставляя горьковатый привкус на губах.

Вера откинулась на сиденье, пытаясь игнорировать нарастающее, тупое напряжение в висках. Она была здесь. В эпицентре кошмара, который много лет преследовал ее в ночных кошмарах, рожденных старыми газетными вырезками и обрывочными воспоминаниями. Пусть и по своей воле. Пусть и с мандатом могущественной Корпорации в кармане. От этого не становилось менее страшно.

Состав экспедиции стал для нее первым тревожным звоночком, прозвеневшим еще на корпоративной базе «Терра-Нова» за двести километров отсюда, в мире чистых стен, яркого света и бесшумного кондиционированного воздуха.

Во главе – Макар, официально начальник логистики и безопасности. Но его выправка, короткие, не терпящие возражений команды и взгляд, сканирующий местность с холодной, безэмоциональной оценкой потенциальных угроз, кричали о другом. Он был человеческим воплощением «Вепря» – бронированным, непроницаемым и сугубо функциональным. Бывший военный, отставной или нет – было неважно. Суть его была ясна.

Рядом с ним – доктор Аркадий Петрович Лыков. Суховатый мужчина чуть старше пятидесяти, с вечно озабоченным выражением лица и добрыми, но усталыми глазами за толстыми линзами очков. В отличие от других, его интересовали не пробы грунта, а люди. Он тщательно проверял аптечки, упаковывал медикаменты на все случаи жизни – от банального расстройства желудка до противошоковых препаратов и средств для первичной хирургической обработки. «Наша задача – не геройствовать, а возвращаться целыми», – сказал он ей при знакомстве, и в этом не было иронии, лишь простая, врачебная прагматика.

Инженер Громов – полная его противоположность. Мужчина с руками грузчика и пристальным взглядом механика-виртуоза. Его царством был прицеп с оборудованием, и Вера, имея базовые инженерные знания, с первого взгляда определила, что буровые установки «Крот-М» в их арсенале не предназначены для взятия поверхностных проб или устройства шурфов. Их многотонные алмазные буры были рассчитаны на прохождение десятков, если не сотен метров твердой породы. Зачем? Официальный ответ – «изучение глубинной миграции загрязняющих веществ». Ответ неверный.

И двое «охранников» – Сокол и Рысь. Их позы, отточенная, экономная манера носить оружие (компактные, но мощные автоматы, скрытые под удлиненными куртками с корпоративной символикой) и почти полное отсутствие речи выдавали в них профессионалов высочайшего класса. Они не охраняли – они обеспечивали периметр, и их глаза, как радары, постоянно метались, вычисляя несуществующие пока угрозы в безжизненных, вымерших холмах.

Официальный меморандум экспедиции гласил: «Проведение комплексной экологической экспертизы зоны отчуждения «Весь», анализ степени и характера деградации загрязняющих веществ, поиск биологических маркеров для разработки методов биоремедиации и оценки возможности частичной реабилитации территории». Благородная, чисто научная миссия. Но в самодельных, сложносочиненных антеннах, которые Громов с помощью Сокола монтировал на крышу «Вепря», и в обрывках их разговоров о «зачистке сектора под буровую» и «первичном проникновении» сквозило что-то иное. Что-то военное и глубоко тайное.

«Вепрь» с глухим рычанием преодолел очередной подъем, и Весь возник на горизонте внезапно, как мираж. Но мираж кошмарный. Сначала это была просто груда размытых, серых силуэтов, но по мере приближения проступали детали: скелеты портовых кранов, застывшие в неестественных, надломленных позах, как гигантские мертвые насекомые; опоры ЛЭП, склоненные друг к другу, словно в последнем, трагическом танце; и над всем этим – колоссальная, почерневшая, как обугленный череп, чаша главного реакторного зала химкомбината «Прогресс», зияющая пустотами провалов и трещин. От нее веяло таким леденящим, абсолютным безмолвием, что по спине Веры побежали мурашки, и она невольно ежилась.

Их никто не встречал. Ни КПП, ни патрулей, ни следов недавнего присутствия власти. Город был мертв, и эта смерть была осязаемой, плотной, как вата. Въехав на центральную улицу, названную когда-то с пафосом Проспектом Строителей, «Вепрь» пополз по миру облупившихся фасадов и заросших бурьяном тротуаров. Окна были темными, многие забиты гниющими досками или заклеены темным, потрескавшимся полиэтиленом. На стенах кое-где виднелись выцветшие, почти стершиеся граффити – детские рисунки, чьи-то призывы, имена. Словно последние послания утонувшей цивилизации, оставленные на стенах тонущего корабля.

Воздух здесь был другим, более густым. Фильтры «Вепря» гудели напряженнее, с надрывом. Пахло не просто пылью, а старой гарью, окисленным металлом и чем-то сладковато-приторным, химическим, от чего слезились глаза и першило в горле. «Цвет тоски» обрел свой запах. Запах смерти и распада.

Люди появлялись изредка, призраками в этом царстве руин. Они не бежали к машине с криками или проклятиями, не проявляли никакого интереса. Они просто были. Сгорбленный старик, копошащийся у ржавой, прохудившейся бочки с дождевой водой. Женщина в выцветшем, когда-то ярком платке, вышедшая на порог облупившегося дома и смотрящая на них пустым, невидящим взглядом, сквозь них. Дети, игравшие с какими-то железками и цветными стеклышками на обочине. Их движения были замедленными, плавными, лица – апатичными, восковыми масками. Они были не жителями, а тенью города, его призрачным, неизбывным отголоском.

– Люди-тени, – прошептала про себя Вера, и это определение показалось ей ужасающе точным.

– Связь, – раздался у нее за спиной резкий голос Рыся. Он сидел перед компактной спутниковой станцией, на его обычно невозмутимом лице появилась тревожная складка между бровей. – Пропала. Полный ноль. Ни входящего, ни исходящего сигнала.

Макар, сидевший рядом с водителем, обернулся. Его лицо не выразило удивления. «Глушение?»

– Не похоже, – покачал головой Рысь, постукивая пальцами по экрану. – Это не помехи. Это… ничто. Эфир абсолютно чист и абсолютно пуст. Как будто мы в банке со свинцовой крышкой.

– Проверьте оборудование, – коротко бросил Макар. – Должны быть резервные каналы.

– Все каналы мертвы, шеф, – доложил Сокол, проверяя свой планшет. – Сотовые сети, разумеется, тоже. Мы в информационном вакууме.

Эта новость повисла в воздухе тяжелым свинцом. Быть отрезанными в двухстах километрах от базы – это одно. Быть отрезанными в этом месте, в этом городе-призраке, где сама реальность казалась больной, – это нечто иное, куда более зловещее.

Экспедиция разбила временный лагерь на центральной площади, которую местные, как выяснилось позже, с горьким сарказмом называли «Площадью Последней Надежды». Когда-то здесь был фонтан, теперь – огромная воронка, заполненная мусором и ржавой, застойной водой, в которой плавало нечто, напоминающее водоросли, но слишком бурое и неподвижное. Рядом стояло одно из немногих относительно ухоженных зданий – бывший райотдел милиции. На его дверях висела самодельная, криво нацарапанная на куске фанеры вывеска: «Штаб гуманитарной помощи. Пункт медицинской помощи».

Пока Громов и охранники начинали разворачивать лагерь, устанавливая палатки и выставляя по периметру датчики движения и автоматические прожекторы, Вера наблюдала за сценой у штаба. К площади, пыхтя и скрипя всеми деталями, подъехал раздолбанный, когда-то белый грузовик «ГАЗель». Из его кузова несколько человек в поношенной, но чистой одежде начали выгружать ящики с консервами, бутылки с водой, пачки с одеждой и медикаментами. Возле него без суеты, почти молча, выстроилась недлинная, но плотная очередь. Ни толкотни, ни просьб, ни разговоров. Люди подходили, получали свой скудный паек и так же молча, не глядя по сторонам, уходили. Это был ритуал, отточенный годами лишений, своеобразная литургия отчаяния.

Именно здесь она впервые услышала Это Слово.

Молодая женщина-волонтер, раздавая детям пайки, мягко, почти по-матерински сказала мальчику лет семи, который нервно озирался по сторонам, словно чего-то опасаясь: «Не бойся, Степа, «Эхо» сегодня тихое. Оно ушло на окраину, к заводу. До вечера не вернется».

Мальчик кивнул, успокоенный, схватил свою банку с тушенкой и побежал к матери, стоявшей поодаль.

Вера нахмурилась. «Эхо?» Она мысленно перебрала возможные научные термины – акустическая аномалия, резонанс, инфразвук, воздействующий на психику. Но контекст, спокойная уверенность женщины и реакция ребенка не сходились с сухими научными определениями.

Ее размышления прервал спокойный, немного уставший голос:

– Новенькая? Из Корпорации?

Перед ней стояла та самая женщина-волонтер. Лет двадцати пяти, в поношенной, но чистой куртке, с живыми, карими глазами, в которых читались глубокая усталость и странная, нездешняя мудрость, не по годам. Ее темные волосы были собраны в небрежный, но практичный хвост.

– Майя, – представилась она, протягивая руку в рабочей перчатке с протертыми пальцами. – Координирую тут волонтеров. Что можем. Привозим раз в неделю самое необходимое из Ново-Оскола.

– Вера, – ответила она, пожимая твердую, сильную руку. – Научный сотрудник. А что это за «Эхо»? Вы сказали мальчику, он сразу успокоился.

Майя на мгновение задумалась, изучая Веру с неподдельным, но осторожным интересом.

– «Эхо»… – она произнесла слово так, будто это было имя собственное. – Это наша местная… особенность. Как погода. Иногда тихо, иногда шумно. Лучше самим не сталкиваться. Просто игнорируйте, если что-то покажется или почудится.

– Галлюцинации? – с присущим ей научным скепсисом уточнила Вера. – Из-за… ну, знаете, радиации, химического загрязнения? Психоактивных веществ в почве или воде?

– Называйте как хотите, – Майя пожала плечами, и в уголках ее глаз мелькнула тень усталой, невеселой улыбки. – Мы зовем «Эхо». Оно безобидное, если его не трогать, не слушать и не смотреть в упор. Как сон наяву, только… осязаемый. Вы к кому-то конкретно? Обычно корпораты далеко от своей базы не отходят.

– К Константину Сергеевичу Орлову. Он здесь должен быть.

Лицо Майи стало серьезнее, внимательнее.

– Костя… Да, он здесь. Один из немногих, кто остался с самого начала. Живет на окраине, ближе всех к Заводу. Дом с зеленой ставней, не пропустите. Скажите, что от меня передали. Он… особенный. Но он знает о «Веси» и о «Эхо» больше любого из нас. Только… будьте осторожны. Он не очень любит гостей, особенно из Корпорации.

Дом Константина действительно выделялся среди других своим крошечным, но упрямым признаком жизни. Небольшой, старенький, почерневший от времени и влаги сруб, но ставни на окнах были целы и тщательно выкрашены в яркий, почти ядовито-зеленый цвет, словно кто-то отчаянно пытался бороться с всепоглощающей серо-бурой ржавчиной бытия. На крошечном, огороженном покосившимся штакетником огороде чахли какие-то серо-зеленые растения, больше похожие на бурьян, но аккуратно прополотые.

Дверь открыл он сам, словно ждал ее. Константин. Вера узнала его сразу, хотя почти двадцать лет, прошедшие с последней фотографии в отцовском альбоме, превратили румяного, полного юношеского энтузиазма инженера в сухого, подтянутого, почти аскетичного мужчину с кожей, прожженной ветром и странным солнцем «Веси». Его некогда густые каштановые волосы сильно проредились и были тронуты сединой у висков, а глубокие морщины у глаз и рта говорили не столько о возрасте, сколько о постоянном, изматывающем внутреннем напряжении. Но глаза… глаза горели тем же острым, проницательным, почти ясновидящим огнем, что и на старых, пожелтевших фотографиях, где он стоял рядом с ее отцом, молодым и полным надежд.

– Вера? Михайловна? – его голос, хриплый от редкого употребления, дрогнул, в нем смешались удивление и что-то похожее на боль. – Боже мой… Вылитый Михаил. Такие же глаза. Такой же упрямый взгляд.

Он впустил ее в свой мир, свой последний оплот. Дом внутри был странным, но поразительно гармоничным гибридом жилища отшельника и полевой лаборатории безумного гения. Уютный, старомодный запах домашнего хлеба и сушеных трав смешивался с едкими ароматами машинного масла, паяльной кислоты и старой, пыльной бумаги. Повсюду стояли стеллажи, до потолка заставленные книгами – по квантовой физике, теоретической химии, геологии, философии и истории религий. На большом, грубо сколоченном столе царил творческий хаос из испещренных формулами схем, самодельных приборов с мигающими лампочками, образцов пород в пробирках и чашек с остывшим, недопитым чаем. Стены были почти целиком увешаны детальными картами «Веси» и окрестностей, испещренными сотнями пометок, стрелок, дат и загадочных, ни на что не похожих символов.

– Почему вы остались, Константин Сергеевич? – спросила она, когда они устроились за столом, с трудом найдя на нем свободное место. – Все, кто мог, уехали. После официальной эвакуации… что может держать человека в таком месте?

Константин отпил из глиняной кружки и долго, очень долго смотрел в запыленное окно, на зловещий, доминирующий над всем горизонтом силуэт Завода.

– Мотивация? – он горько, беззвучно усмехнулся. – Сначала – вина. Чистая, едкая, разъедающая вина. Я был там, в той самой контрольной панельной. С твоим отцом. В тот день. Он послал меня проверить щитовую на втором уровне… какая-то ерундовая неполадка. Это… это и спасло меня. Я чувствовал взрыв не ушами, а всем телом. Видел, как рушится все… как гаснет свет. Я выжил. Остаться здесь, в эпицентре, было для меня единственной формой искупления. Неподъемной, болезненной, но единственной. Покаяния.

Он перевел взгляд на Веру, и в его глазах стояла та самая, невысказанная боль.

– Потом вина притупилась. Выгорела. На ее место пришло понимание. Медленное, мучительное понимание того, что та авария… она не была техногенной в чистом виде. Вернее, была, но ее последствия… Они не укладывались ни в одни физические или химические расчеты. Она не просто загрязнила землю, воду и воздух. Она что-то… надломила. Вскрыла. Как если бы наша реальность была тканью, и в ней прожгли дыру. «Эхо» – это не галлюцинация, Вера. Это симптом. Отголосок той самой дыры.

Он ткнул пальцем в свои графики и схемы, испещренные кривыми.

– Я веду наблюдения. Фиксирую аномалии, всплески энергии, которые не относятся ни к одному известному спектру, временные и пространственные искажения, которые длятся доли секунды, но их можно засечь. Есть закономерности. «Эхо» не случайно. Оно живет по своим циклам. И ваша Корпорация, Вера, знает об этом. Не сомневайтесь.

– Что вы имеете в виду? – ее голос прозвучал тише.

– После аварии, под предлогом ликвидации последствий и мониторинга, они приходили сюда трижды. Малыми, мобильными, хорошо вооруженными группами. Не такие, как вы. Они бурили землю в самых аномальных точках, брали пробы с глубин, куда ни одна радиация или химикат с поверхности не проникли бы. Они что-то искали. Что-то, что, по их мнению, породила авария. Или высвободила. И, судя по тому, что они уезжали ни с чем, с пустыми руками и разочарованными лицами… не нашли. А теперь… – он многозначительно посмотрел на ее удостоверение с блестящим логотипом «Корпорации Терра-Нова», висевшее у нее на груди, – они вернулись. С более серьезным, тяжелым оборудованием. С буровыми установками, которые могут дойти до мантии, если понадобится. И с людьми, которые выглядят так, будто готовы зачистить весь этот город до основания ради своей цели.

Слова Константина ложились на подготовленную почву ее собственных, тщательно скрываемых подозрений. Картина складывалась ужасающая, нелепая и от этого еще более правдоподобная. Ее использовали. Использовали как дочь погибшего ученого, чье имя все еще что-то значило для старых, оставшихся здесь жителей, как ключ, как пропуск. Ее научная специализация была ширмой, прикрытием. Их цель была не помощь, не изучение, а добыча. Добыча некоего ресурса, артефакта, явления, связанного с «Эхо».

Возвращалась она на базу одна, отвергнув вежливое, но настойчивое предложение Константина проводить ее. Ей нужно было побыть наедине с собой, осмыслить услышанное, переварить этот шквал безумной, но стремящейся в стройную теорию информации. Лагерь экспедиции располагался в полукилометре от его дома, путь лежал через пустырь, усеянный остовами разобранных на металлолом цехов и зияющими провалами фундаментов.

Сумерки сгущались быстро, как чернила, растворяющиеся в воде, окрашивая небо в грязные, сизо-лиловые тона. Ветер, неумолчно шумевший весь день, вдруг стих, и воцарилась та самая, давящая, абсолютная тишина «Веси», которую так трудно было вынести непривыкшему человеку. И вдруг… воздух перед ней заколебался. Словно над раскаленным летним асфальтом. Он стал густым, тягучим, вибрирующим, и в его толще, на границе восприятия, что-то начало формироваться. Сначала – как размытое пятно света, потом – обретая форму, плотность, детализацию.

И тогда она УВИДЕЛА.

Это не была галлюцинация. Это была проекция, голограмма такой пугающей четкости и тактильной ощутимости, что у нее перехватило дыхание и кровь отхлынула от лица. Он стоял в двадцати метрах от нее, повернувшись вполоборота, в той самой потертой кожаной куртке, что пропала вместе с ним в тот роковой день. Отец. Не призрак, не бледная, полупрозрачная тень, а живой, полный сил и энергии человек. Он смотрел куда-то в сторону Завода, и на его лице, освещенном странным, внутренним светом, была не тревога, а… озаренность, смешанная с глубинным, леденящим ужасом. Он что-то говорил, его губы двигались, и Вера знала эту характерную гримасу – он спорил с кем-то невидимым, доказывал что-то, убеждал.

– Папа? – вырвался у нее сдавленный, беспомощный шепот, эхо которого затерялось в густой тишине.

Видение дрогнуло, поплыло. Очертания поплыли, как картинка на поверхности воды, в которую бросили камень. И в тот самый момент, когда оно начал рассыпаться на миллионы светящихся частиц, она УСЛЫШАЛА. Не ушами, а всем своим существом, каждой клеткой, каждым нервом, ясно и отчетливо, его голос, которого она не слышала одиннадцать долгих лет:

«…не понимают, это не энергия! Это дверь! Мы открыли дверь, и теперь ее не закрыть! Веруська… береги…»

Последние слова, особенно это ласковое, домашнее «Веруська», прозвучали с такой нежностью, тоской и отчаянием, что у нее подкосились ноги. Она едва удержалась, опершись о холодный, шершавый и ржавый каркас какого-то забытого станка. В ушах стоял оглушительный звон от крика собственной крови, а в памяти, выжженная, как фотонегатив, горела картина – живой отец, предупреждающий ее из небытия.

Весь ее скепсис, все научные догмы, все рациональные построения рухнули в одно мгновение, рассыпались в прах. Константин был прав. «Эхо» было реальным. Оно было не галлюцинацией, а… отпечатком. Следом. Посланием, застрявшим во времени. И оно знало ее. Обратилось к ней по имени.

Она вернулась в лагерь бледная, дрожащая, с трясущимися руками. Лагерь жил своей, отлаженной жизнью: гудели генераторы, освещая палатки холодным, бездушным белым светом, Громов что-то настраивал на одной из буровых установок, Сокол и Рысь несли вахту по периметру, их тени были длинными и угрожающими в свете прожекторов.

Ее сразу же заметил Макар. Он вышел из своей командирской палатки, его лицо, как всегда, было каменной маской, но острые, как скальпель, глаза выдали мгновенную, профессиональную оценку ее состояния – шок, испуг, дезориентация.

– Доктор Лыков! – крикнул он через площадь, и доктор, сидевший у своей палатки с книгой, поспешил к ним. – Осмотрите Веру Михайловну. Похоже, недомогание.

– Я… я в порядке, – попыталась возразить она, но голос ее подвел.

– Где были? – его вопрос прозвучал ровно, но в нем не было места для неподчинения. – Нарушили протокол безопасности. Одиночные вылазки без уведомления и сопровождения строго запрещены.

– Просто… осматривала окрестности, – выдавила она, стараясь, чтобы голос не дрожал и не выдавал внутренней бури. – Нужно же составить общее представление о локации, прежде чем начинать работы.

– Не советую, – его голос был ровным, но в нем вдруг прозвучала сталь, холодная и негнущаяся. – Местные… суеверны. Могут напугать своими байками. Вам показалось что-то? – Его взгляд стал пристальным, сканирующим, проникающим внутрь.

Этот вопрос прозвучал слишком вовремя. Слишком точно. Слишком осведомленно.

– Нет, – солгала она, опустив глаза, чувствуя, как горит лицо. – Просто… грустное место. Давит на психику. И устала с дороги.

– Привыкнете, – безразлично, как о погоде, бросил Макар. – Или нет. Ваша задача – взять пробы почвы и воды в радиусе пяти километров. Составить биохимическую карту. Остальное – не ваша забота. Не углубляйтесь в местный фольклор и не общайтесь с аборигенами без необходимости. Это непродуктивно и потенциально опасно.

Он развернулся и ушел, оставив ее на попечение доктора Лыкова. Вера стояла, чувствуя, как по ее спине медленно ползет ледяной холодок. Он что-то знал. Или догадывался. Его предупреждение было не заботой о ее психике, а четким, недвусмысленным указанием: не лезь не в свое дело. Смотри под ноги и делай свою работу.

Доктор Аркадий Петрович, пропальпировав ее пульс и заглянув в глаза с помощью маленького фонарика, покачал головой.

– Переутомление, классическое. И нервное потрясение от смены обстановки. Давление скачет. Вот вам легкое успокоительное, – он протянул ей маленькую таблетку. – И старайтесь соблюдать режим. Места здесь… тяжелые. Не зря же их зоной отчуждения назвали. Мозг пытается найти объяснение тому, что видит, и иногда выдает вот такие… сбои.

В его словах не было злого умысла, лишь профессиональная снисходительность и желание помочь. Но для Веры они прозвучали как приговор. Ее опыт был списан на «сбой», на «нервное потрясение». И это было самым удобным для всех объяснением.

В своей палатке, запершись на слабую, ненадежную щеколду, она достала из походного сейфа старую, потрепанную по углам фотографию. Она с отцом, ей лет десять, они на пикнике где-то за городом. Он смеется, загорелый, счастливый, обняв ее за плечи. Живой.

«Мы открыли дверь, и теперь ее не закрыть… Веруська… береги…»

Теперь эти слова, оброненные эхом прошлого, обрели ужасающий, конкретный смысл. Корпорация не хотела закрывать дверь. Она хотела ее использовать, взломать, поставить на службу своим интересам. А ее, Веру, прислали как разведчика, как удобный, многоразовый ключ, как живой детектор аномалий.

Она посмотрела в темное, непроглядное окно палатки, за которым лежал мертвый город, полный «шепотов» и теней. Где-то там, в своем доме с зелеными ставнями, был Константин со своими безумными теориями, оказавшимися единственной правдой. Где-то была Майя, которая научилась жить с «Эхо», как с плохим соседом. И где-то здесь, в этом стерильном, технологичном лагере, были люди, готовые ради своей неведомой цели разворошить эту «дверь» снова, невзирая на последствия, которые могут быть страшнее первой катастрофы.

Грань была пройдена. Бесповоротно. Она больше не была просто сотрудником Корпорации, выполняющим задание.

Глава 4. Ржавая Вена и Шепот Эха.

Город Весь за двадцать лет тишины не умер, но впал в странную, полурастительную кому. Он больше не жил – он существовал, медленно и неотвратимо врастая в землю, обрастая мхом, пылью и тишиной. Дома стояли с пустыми глазницами выбитых окон, улицы были безжизненными между почерневших стен. Лишь в самом центре, на площади, некогда носившей имя Ленина, теплился крошечный огонек жизни – такой же хрупкий и упрямый, как первый росток, пробивающийся сквозь асфальт.

Здесь экспедиция развернула свой лагерь. Это не было громоздким военным поселением – всего пять специализированных палаток армейского типа, цвета выцветшей хаки и грязи, поставленных в строгий квадрат для взаимного прикрытия. В центре – самая большая, командная, совмещенная с лабораторией. Рядом – палатка Громова, больше похожая на мастерскую, откуда доносилось вечное ворчание генератора и звон металла. Чуть поодаль – жилая палатка Веры и доктора Аркадия, и последняя, где ютились двое наемных охранников, которые периодически сменяли друг друга на вахте у периметра. Над лагерем возвышалась мачта спутниковой связи, а по углам стояли прожектора, чьи лучи по ночам рассекали тьму, подчеркивая, как мало пространства они могли по-настоящему осветить и защитить. Лагерь был крошечным стальным семенем, занесенным сюда ветром из другого мира, и его корни еще не пустили побегов в эту негостеприимную почву.