Шепот ржавой земли

Александр Куликов

Шепот ржавой земли

Глава 1. Последний рассвет.

15 мая 1988 года. 14:00

Город Весь дышал полной, упругой грудью. Не той, что отравлена выбросами и страхом, а грудью молодого, сильного организма, уверенного в своем будущем. Из исполинских труб химкомбината «Прогресс» в небо уходили не едкие желтые клубы, а густой белый пар – пар самой эпохи, как казалось местным жителям. Вездесущий, но еще не удушливый запах серы и машинного масла смешивался с пьянящими ароматами свежескошенной травы и сирени. Пышные гроздья сирени свисали с кустов, высаженных вдоль центрального Проспекта Строителей.

Восьмилетняя Вера, словно маленькая царица на троне, восседала на плечах у отца. Её рыжие волосы, заплетенные в два тугих, торчащих в стороны хвоста с огромными белыми бантами, сияли на солнце. Михаил Львович, высокий, широкоплечий, в накрахмаленной белой рубашке и новенькой, с иголочки, кепке начальника смены, крепко, но бережно держал ее за тонкие, в носочках с кружевцами, ноги.

«Папа, выше! Лети, как самолет!» – звонко командовала она, раскинув руки в стороны.

«Есть лететь, командир!» – с притворной суровостью отозвался Михаил и, подхватив ее под коленки, сделал несколько быстрых кругов, отчего у Веры захватило дух от восторга и закружилась голова. Ее счастливый смех звенел, перекрывая шум города.

Они шли на праздник – «День Химика». На площади у белоснежного Дворца культуры имени Горького гремел духовой оркестр, играя что-то бодро-маршевое. Кружились пары, дамы в ярких платьях, мужчины в светлых рубашках. Дети гонялись за переливающимися всеми цветами радуги мыльными пузырями, ловя их ладошками.

«Папа, а правда, наш комбинат – самый лучший в стране?» – наклонившись, прошептала она ему на ухо, как великую тайну.

Михаил остановился, поднял голову и посмотрел на нее снизу вверх; его глаза, цвета спелой ржи, подмигнули ей.

«Правда, рыбка. Не в стране, а, пожалуй, и в мире. А новый реактор, «Прогресс-2», который мы завтра запускаем… – он понизил голос, делая таинственное лицо, – он вообще за гранью будущего. Такого еще никто не делал. Осталось совсем немного подождать, и вся наша страна, от Бреста до Владивостока, будет пользоваться тем, что мы с тобой делаем здесь, в Веси».

Он всегда говорил «мы с тобой». Это наполняло Веру гордостью. Она была его частичкой, его помощницей.

На импровизированной сцене, сколоченной из свежего дерева, появилась ее мама. Анна. Высокая, стройная, в легком синем платье, с высокой прической, открывающей тонкую шею. Она взяла микрофон, и ее голос, чистый и звенящий, как хрустальный колокольчик, поплыл над площадью, заставляя смолкнуть даже самых шумных детей:

«Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворог,

слетая на поле нагое…»

Михаил замер, держа Веру на плечах, и смотрел на жену. В его взгляде было обожание, гордость и… легкая, едва уловимая тень грусти. Эти стихи… они были слишком пронзительными, слишком тревожными для такого солнечного, беззаботного дня. Они говорили о боли, о войне. Он невольно сжал пальцы на ножках дочери чуть сильнее.

18:30. Цех «Прогресс-2»

Вечернее солнце, пробиваясь сквозь высокие, заляпанные мазутом окна, золотило громадные колонны синтеза. Они блестели свежей серебристой краской, а многочисленные датчики и манометры мигали ровным, успокаивающим зеленым светом. Цех был сердцем будущего – титаническим, сложным и пока безмолвным.

Михаил Львович, уже без кепки и в рабочей куртке, делал последний обход. Его шаг был твердым, но внутри что-то щемяще ныло. Подошел Константин Сергеев – молодой, двадцатилетний инженер, не по годам серьезный и вдумчивый. Его лицо, обычно сосредоточенное, сейчас было бледным, а в глазах читалась тревога.

«Михаил Львович, по последним замерам… есть небольшое, но стабильное превышение по давлению в контуре №3. На сотые доли. Система в целом стабильна, но…» – он запнулся, перебирая в руках папку с графиками.

«Но что, Костя? Говори, не тяни, – Михаил положил тяжелую, привыкшую к работе руку ему на плечо. – Мы с тобой все проверили вдоль и поперек».

«Но я бы настоятельно рекомендовал перенести пробный пуск. Хотя бы на неделю. Для дополнительных, более тщательных проверок. Эти сотые… они не случайны. Это системная погрешность, я уверен. Нужно разбираться с подачей катализатора».

В этот момент в дверях цеха возникла высокая, сухая, как щепка, фигура парторга Николая Степановича. Его костюм сидел безупречно, а лицо выражало привычную начальственную озабоченность.

«Разговоры разговариваете, товарищи?» – его голос прозвучал резко, без приветствия, как удар хлыста по воздуху. – «План, между тем, не ждет. Отчет об успешном пуске должен лежать на столе у товарища министра ровно через сорок восемь часов. К юбилею. Ваши «сотые доли» никого не интересуют. Это в пределах погрешности. Пуск – завтра, в 06:00. Это не мое решение. Это партийное решение. Понятно?»

Михаил медленно повернулся к нему. Его лицо стало каменным. Он встретился взглядом с Константином. В глазах молодого инженера был немой ужас и беспомощность. В глазах Михаила – тяжелая, как свинец, решимость. Он понимал все: и цену успеха, и цену возможной ошибки.

«Пуск будет, Николай Степанович, – голос Михаила прозвучал глухо, но не дрогнул. – Ровно в 06:00. Я все беру на себя».

Николай Степанович удовлетворенно кивнул, блеснув стеклами очков, и удалился, его каблуки отстукивали дробь по бетонному полу.

22:00. Дом семьи Львовых

В уютной, пахнущей пирогами и геранью квартире царил вечерний покой. Вера уже спала, прижимая к груди потрепанного плюшевого медвежонка. Анна, сняв нарядное платье, в домашнем халате зашла в кабинет мужа.

Он сидел за своим массивным письменным столом, не включая свет, и в руках его была старая, черно-белая фотография. На ней они с Анной, совсем молодые, почти дети, стоят, обнявшись, на фоне первых, только что возведенных корпусов «Прогресса». В их глазах – безграничная вера в будущее.

«Миша, что-то не так?» – тихо спросила Анна, подходя к нему.

Он вздрогнул, словно пойманный на чем-то, и быстро убрал фото в ящик стола.

«Пустяки, Анечка. Просто устал. Завтра большой день. Ответственный».

Она подошла и обняла его сзади, прижавшись щекой к его спине, чувствуя напряжение в его мышцах.

«Я читала сегодня эти стихи… «Я Гойя»… и вдруг мне среди всех этих улыбок, музыки, стало так холодно и страшно. Как будто что-то тяжелое и темное надвигается. Прямо на нас».

Он медленно повернулся в кресле, взял ее лицо в свои большие, теплые руки. Его пальцы нежно погладили ее щеки.

«Ничего не надвигается, – он улыбнулся ей своей самой надежной, спокойной улыбкой, которую она так любила. Улыбкой, за которой всегда чувствовалась сила и защита. – Все будет хорошо. Я все проконтролирую. Все проверю еще раз. Обещаю. Пойдем спать».

Он солгал ей. Впервые за десять лет счастливого брака. Он солгал, потому что не мог сказать правды. Потому что должен был быть сильным. Для нее. Для Веры. Для всего города.

16 мая 1988 года. 06:00. Пультовая управления «Прогресс-2»

Белая, стерильная комната, залитая резким светом люминесцентных ламп. Десятки мониторов, мерцающих зелеными линиями осциллографов. Сотни кнопок, тумблеров и циферблатов. Воздух пахнет озоном и напряжением.

Михаил Львович стоял у главного пульта, бледный, но собранный, его поза была прямой, как струна. Рядом – Константин, на лбу у него выступили капельки пота, которые он смахивал тыльной стороной ладони. С заднего плана, из угла, за всем наблюдал Николай Степанович, сверкая самодовольной, торжествующей улыбкой.

«Система к пуску готова», – доложил один из старших техников, его голос слегка дрожал.

Михаил кивнул, сделал глубокий вдох.

«Начинаем финальный отсчет».

Его голос прозвучал металлически-твердо, но внутри все сжалось в один сплошной, леденящий комок. Он мысленно, как мантру, повторял цифры, расчеты. Те самые «сотые доли»… Он был уверен, что система их выдержит. Он ДОЛЖЕН был быть уверен.

06:17

Глухой, низкочастотный гул, исходящий из-под пола, начал нарастать, заполняя собой все пространство. Стрелки манометров плавно поползли вверх. На главном табло загорались зеленые лампочки – «Шаг 1… Шаг 2… Шаг 3…». Все шло строго по регламенту.

«Давление в контуре №3 приближается к красной зоне», – тихо, почти шепотом, сказал Константин, не отрывая глаз от своего монитора.

«В пределах допустимого. Держим», – отрезал Михаил, его пальцы сжали край пульта так, что суставы побелели.

06:23

Сначала был оглушительный, режущий слух вой сирены. Потом – яркая, алая лампа над пультом №3, замигавшая с сумасшедшей частотой.

«Сброс давления! Автоматика не сработала!» – закричал кто-то, и в его крике слышалась паника.

«Не может быть!» – Михаил рванулся к запасной, ручной панели управления. Его пальцы летали по кнопкам, пытаясь взять процесс под контроль. «Держись, держись, черт тебя дери…» – он бормотал сквозь стиснутые зубы.

06:24. Точка невозврата.

Очевидцы потом, много лет спустя, будут рассказывать, что сначала был не звук, а чувство. Чувство, будто сама земля под ногами перевернулась, уходя из-под ног. Затем – оглушительный, разрывающий мир на атомы, всесокрушающий РЕВ. Стекло в пультовой вылетело внутрь комнаты миллиардами осколков, брызнувших, как картечь. Свет погас, и его сменило багровое, яростное зарево, полыхавшее из глубины цеха, освещая искаженные ужасом лица.

Хаос. Абсолютный и беспощадный.

Крики, смешанные с воем сирен. Бегущие в панике люди в противогазах, превращавшие их в безликих, судорожно дышащих существ. Визг подъезжающих машин «скорой помощи», который тонул в общем гуле.

Михаил, с окровавленным от пореза стеклом лицом, пытался перекричать грохот, организуя аварийную команду.

«Тушим! Все, кто может, в цех! За мной!»

В последний раз он посмотрел на Константина. Тот стоял, прислонившись к вздрагивающей стене, и смотрел в пустоту, в его широко раскрытых глазах не было ни мысли, ни осознания. А в его бессильно повисшей руке была зажата аварийная инструкция. Пункт №1, обведенный красным карандашом, гласил: «*При превышении давления в контуре №3 сверх отметки 15.5 атм. – НЕМЕДЛЕННАЯ ОСТАНОВКА РЕАКТОРА по ручному протоколу 1-А*». Стрелка на разбитом манометре замерла на цифре 15.7.

Николая Степановича никто не видел после первого взрыва. Он растворился в хаосе, который сам же и приблизил.

Ночь с 16 на 17 мая. Дом Львовых.

Анна, с лицом, осунувшимся за несколько часов, с трясущимися руками, металась по квартире, сгребая в чемоданы самые необходимые вещи. Из репродуктора на кухне хрипел голос диктора, говоривший что-то о «временных трудностях» и «героической работе спасателей». Маленькая Вера, разбуженная грохотом и суетой, плакала, прижимаясь к складкам маминого платья.

«Мама, а папа? Где папа? Он обещал…» – всхлипывала она.

«Он на работе, доченька. Он… скоро придет», – голос Анны был деревянным, в нем не было ни капли убежденности.

В дверь постучали. Сначала тихо, потом настойчивее. Анна бросилась открывать. На пороге стоял Константин. Его лицо и одежда были в саже, в глазах – пустота, в которой утонуло все: и молодость, и надежды, и вера в будущее.

«Анна… – его голос был хриплым, прерывистым. – Михаила… нет. Он был в эпицентре, когда случился второй, основной взрыв… Он пытался… вручную…»

Он не договорил. Не смог. Анна, не издав ни звука, медленно, как подкошенная, опустилась на пол в прихожей. Ее молчание, ее остекленевший взгляд были страшнее любого крика, любой истерики.

Потом она медленно подняла голову и посмотрела на Константина. Посмотрела с такой всепоглощающей, первобытной ненавистью, что он невольно отшатнулся, наткнувшись на косяк двери.

«Убирайся, – прошипела она, и каждый звук был как удар ножом. – Убирайся отсюда. И никогда. Никогда не подходи к нам. Ты… вы… все вы… во всем виноваты».

Она не знала всей правды. Не знала о партийном указании, о сотых долях, о решении мужа. Но она знала одно – ее Михаил не вернется. И что город, которому они отдали лучшие годы жизни, комбинат, который был их ребенком и их гордостью, убил его.

Эпилог.

Той же ночью Анна и Вера уехали на одной из последних машин, пробивавшихся сквозь хаос и панику на забитых дорогах. Вера, прижавшись лбом к холодному, дрожащему стеклу, смотрела в темноту. Вдали, за спиной, полыхало багровое зарево, озаряя свинцовые тучи дыма. Это был ад. Ад, в котором остался ее папа.

Она не знала, что видела его в последний раз. Не знала, что его последней мыслью были они с мамой. И не знала, что умирающий город, вбирая в себя боль отца, ее детские слезы, отчаяние матери и страдания тысяч других людей, однажды, много лет спустя, позовет ее обратно. Чтобы показать, что некоторые раны не заживают. Они живут. И ждут своего часа.

Глава 2. Тишина мегаполиса.

20 лет спустя

Будильник зазвонил ровно в 6:00. Не мягкая, нарастающая мелодия, а резкий однозвучный сигнал – дань привычкам, выработанным за годы, когда просыпаться нужно было не отдохнувшей, но уже боевой. Вера провела рукой по лицу, смахивая остатки сна, которые, казалось, с каждым годом становились тяжелее.

Ее жизнь в миллионнике была выверена до миллиметра, как чертежи, которые она создавала. Душ, чашка крепкого кофе, просмотр рабочих писем на планшете. Однокомнатная квартира в «спальнике» была стерильной, как операционная: минимум мебели, никаких лишних деталей, ни одной пылинки. Порядок был ее щитом против хаоса воспоминаний.

В офисе крупной проектной компании «ГеоСтройПроект» ее звали «машиной». Вера Королева никогда не опаздывала, никогда не пропускала сроки, ее расчеты были безупречны. Она проектировала фундаменты для небоскребов, которые должны были стоять веками. Ирония судьбы не ускользала от нее: она, видевшая, как земля может поглотить практически целый город, пусть и не большой, теперь заставляла эту землю подчиняться.

За обедом в столовой ее настигла Лика. Подруга с институтских лет, яркая, циничная и невероятно живучая, как сорняк. Лика работала в маркетинге и считала своей миссией «расшевелить эту мрачную инженерешку».

«Снова твой знаменитый салат „минимализм“?» – фыркнула Лика, тыкая вилкой в свой эклер. – «Вера, жизнь дается один раз. В ней есть место и пасте, и мужчинам, которые не разбираются в коэффициенте уплотнения грунта».

Вера улыбнулась уголком губ. «Мне хватает».

«Вот не хватает! Слушай, я познакомлю тебя с Артемом, из IT. Парень нормальный, без странностей. Как думаешь?»

«Думаю, что у меня дедлайн по проекту „Аквилон-плаза“».

«Ты прячешься, – заявила Лика, теряя игривый тон. – В работе, в этой своей пустой квартире. Уже двадцать лет, Вера. Пора бы и жить начать».

«Жить». Для Веры это слово давно потеряло связь с беззаботностью детства. Жить – значит выживать. Контролировать каждый шаг, каждую эмоцию. Не оглядываться назад.

Именно в этот день размеренность ее жизни дала трещину.

Ее вызвал начальник, но в кабинете помимо него сидел незнакомец в идеально сидящем костюме. Он представился Алексеем Волковым, руководителем специального проекта из головного офиса «ГеоСтройПроект». Но Вера сразу почуяла неладное. Слишком пронзительный взгляд, слишком дорогие часы. Он был не просто менеджером.

«Вера Михайловна, ваше досье впечатляет, – начал он, отложив ее планшет. – Особенно ваша дипломная работа по аномальным геологическим формациям в заброшенных поселениях Северо-Запада. Блестяще, хоть и немного… эзотерично для нашей консервативной науки».

Вера похолодела. Ту работу она писала под влиянием не до конца пережитых детских травм, пытаясь найти научное объяснение тому, что произошло в Веси. Никто всерьез ее не воспринимал.

«Чем могу помочь?» – сухо спросила она.

Волков достал планшет и вывел на экран спутниковые снимки. Сердце Веры упало. Она узнала эти изгибы реки, эти поля, заросшие бурьяном. Весь.

«Корпорация „Терра-Нова“ – наш стратегический партнер – заинтересована в развитии отдаленных территорий. Мы планируем масштабный проект в этом районе. Строительство современного научно-исследовательского центра. Экологичный, автономный».

«Там ничего нет, – голос Веры прозвучал хрипло. – Ни дорог, ни инфраструктуры. Только старые кости и ржавая земля».

«Именно поэтому нам нужен лучший специалист по сложным грунтам, – парировал Волков. – Тот, кто понимает специфику. Кто… лично знаком с местностью. Мы предлагаем вам возглавить предпроектную экспедицию. Оценка рисков, забор проб. Две недели. Восьмизначный бонус, карьерный взлет».

Мотивация была железной. Деньги, которые решили бы все ее финансовые вопросы на годы вперед. Позиция, о которой она могла только мечтать. Но за этим стояло нечто большее.

«Почему я?» – тихо спросила Вера.

Волков улыбнулся, но его глаза оставались холодными. «Потому что вы единственная, кто, по нашим данным, пережил прямой контакт с локальной аномалией в том районе и сохранил профессиональные навыки. Ваш опыт бесценен. Мы хотим не строить вслепую, а понять природу… особенностей местности. И обезопасить наш проект».

Его слова «прямой контакт» и «аномалия» повисли в воздухе, словно ядовитый газ. Они знали. Они знали не просто историю заброшенного города, они знали, что именно там произошло. И они считали ее подопытным кроликом, живым детектором.

«Мне нужно подумать», – сказала Вера, вставая. Ноги были ватными.

«Конечно. У вас 48 часов».

Вечером того же дня Вера сидела в своей безупречной квартире и смотрела в окно на море огней мегаполиса. Она чувствовала себя бабочкой, приколотой булавкой к карте. «Терра-Нова» хотела не строить. Они хотели изучать. Использовать. И она была для них ключом.

Лика, выслушав сбивчивый рассказ, пришла в ужас.

«Ты с ума сошла?! – почти крикнула она. – Эти корпоративные пираньи хотят послать тебя в то гиблое место, о котором ты кошмары до сих пор видишь! Они что, думают, ты экстрасенс? „Прямой контакт“! Да они просто хотят сэкономить на дорогом оборудовании и использовать тебя как живой щуп. Ты им не нужна, Вера. Нужна твоя травма!»

«Деньги…» – слабо начала Вера.

«На черт тебе эти деньги? Чтобы купить себе новую стиральную машину, пока земля там тебя поглотит по-настоящему? Нет. Ты не поедешь. Я не позволю».

Спор затянулся далеко за полночь. Лика приводила логичные, железные аргументы. Вера молчала. Она знала, что подруга права. Это была ловушка.

Она легла спать, твердо решив отказаться. Но сон не шел. Она ворочалась, и взгляд ее упал на старую картонную коробку на верхней полке шкафа. Она годами не открывала ее.

Словно на автомате, Вера встала, достала коробку и смахнула пыль. Внутри лежали остатки прошлой жизни: несколько выцветших фотографий, ее детский дневник с замком, и… заржавевший, почти рассыпавшийся компас. Тот самый, который она держала в руках, стоя над трещиной в земле перед отъездом из Веси. Она взяла его. Холодный металл обжег пальцы. Она потрясла его – стрелка, сбившись, дрогнула и легла. Но не на север. Она указывала прямо на стену, за которой лежал путь на Северо-Запад. В Весь.

Сердце заколотилось. Это было невозможно. Такие старые заржавевшие механизмы не функционируют. Но не этот. Он словно ожил.

Она открыла дневник. Детский почерк, кривые строки: «Сегодня земля шептала мое имя. Я не испугалась. Мама говорит, что мне показалось, но я знаю – нет».

И тут ее осенило. Все эти двадцать лет она убегала. Она строила крепости из бетона и стали, пытаясь защититься от шепота земли. Но шепот никуда не делся. Он ждал.

«Терра-Нова» хотела использовать ее как инструмент. Но что, если она сможет использовать их? Их ресурсы, их интерес. Она была не тем испуганным ребенком, что вечно бежал. Она могла вернуться туда не как жертва, а как исследователь. Чтобы наконец понять, что же забрало у нее родителей. Чтобы положить этому конец. Или… чтобы договориться.

Решение созрело в предрассветной тишине, холодное и твердое, как гранит. Она не делала его из-за денег или карьеры. И уж точно не из-за корпорации.

Она делала его для себя. Чтобы перестать бояться.

На рассвете она отправила Волкову короткое сообщение: «Я согласна. Готовлюсь к выезду.»

Она подошла к окну. Город просыпался. Где-то там, далеко на северо-западе, ржавая земля ждала ее возвращения. И на этот раз Вера была готова к разговору.

Проснувшись, она долго смотрела в стену.

«Надо съездить к маме», – прошептала она.

Отношения Веры с матерью, Анной Петровной, после бегства из Веси никогда не были прежними. Тот день расколол их жизнь на «до» и «после», и трещина прошла прямо между ними.

Первые годы были годами бега. Они переезжали из города в город, снимая комнаты в коммуналках или дешевые квартиры на окраинах. Анна Петровна, бывшая учительница младших классов, могла устроиться только уборщицей, кассиром в ночную смену, официанткой. Работала на износ, стараясь дать Вере хоть какую-то стабильность. Она стала молчаливой, суровой тенью. Ее смех, который Вера так любила, пропал навсегда.

Они никогда не говорили о Веси. Никогда. Это было табу, незримая стена, выстроенная Анной. Если Вера в порыве ночного кошмара или детской тоски пыталась заговорить об отце, о том дне, мать резко обрывала ее: «Не надо, Вера. Этого не было. Надо жить дальше».

Но «жить дальше» для Анны значило – выживать, забыв. Для Веры – понять и помнить.

Когда Вере было лет шестнадцать, стена дала первую трещину. Они жили в маленьком городе, и Вера, увлекшись геологией, принесла домой книгу с картами аномальных магнитных полей. Анна Петровна, увидев ее, побледнела как полотно, выхватила книгу и с криком «Хватит копаться в этом дерьме!» швырнула ее в стену. Та ночь закончилась первой и последней в их жизни громкой ссорой, полной слез, обвинений и горьких слов.

«Ты хочешь свести меня с ума?! – кричала Анна. – Ты хочешь, чтобы я исчезла, как твой отец?! Где он теперь?!»

«А где я?! – парировала Вера, трясясь от гнева и обиды. – У меня не было отца! У меня почти нет матери! У меня только эти кошмары, а ты делаешь вид, что ничего не было!»

После этого они жили, как два одиноких острова под одним кровом. Ухаживали друг за другом, если болели, отмечали дни рождения с натянутыми улыбками, но душевной близости не было. Вера с головой ушла в учебу – это был ее способ убежать. Анна Петровна – в работу, которая медленно ее убивала.

Диагноз поставили, когда Вера была на втором курсе института. Рак легких. Врачи говорили о плохой экологии, о стрессах, о жизни в сырых помещениях. Но Вера знала правду: ее мать умерла от страха. Страх был тем ядом, который она вдыхала все эти двадцать с лишним лет.

Последние месяцы были самыми тяжелыми и самыми пронзительными. Боль и лекарства стерли запреты. Анна Петровна стала слабой, уязвимой. И впервые за долгие годы она заговорила.

Она говорила о Веси. Несвязно, обрывками, в бреду или в редкие моменты просветления.

«Там не земля, Вера… Она живая, и она голодная…»

«Твой папа, он не пропал. Он остался там. Он пошел на зов».

«Прости меня, что увезла… но я не могла потерять и тебя…»

«Она шепчет, дочка… она шепчет имена… и твое имя она знает».

В одну из таких ночей, держа за руку исхудавшую, почти прозрачную мать, Вера дала ей обещание.

«Я разберусь, мама. Я все узнаю. Я положу этому конец».

Анна Петровна посмотрела на нее глазами, полными старого, запредельного ужаса, и прошептала: «Не возвращайся. Обещай мне, что не вернешься туда. Это ловушка».

Вера не смогла пообещать. Она просто молча сжала ее руку.

Анна Петровна умерла тихо, на рассвете. Вера похоронила ее в чужом городе, под чужим небом. На похоронах не было никого, кроме нее и Лики. На памятнике она велела выбить: «Анна Петровна. Любимая мама. Наконец-то обрела покой».

После смерти матери исчез последний якорь, удерживавший Веру от возвращения в прошлое. Теперь это прошлое стало не просто детской травмой, а невыполненным долгом, неотвеченным вопросом, который мучил ее мать до самой смерти.

И теперь, получая предложение от «Терра-Новы», Вера думала не только о себе. Она думала о матери, умершей в страхе и отрицании. Она думала об отце, чья судьба так и осталась загадкой. Возвращение в Весь для нее было не просто карьерным решением или попыткой излечиться от страха. Это была миссия. Возможность поставить точку в истории, которая сломала жизнь ее семье. Возможность доказать, что ее мать не сошла с ума, а была жертвой чего-то реального, пусть и необъяснимого.