Сказка для взрослых. Книга вторая

Глава 3

Тот вечер, последовавший за встречей с Виктором, слился в одно грязное, оборванное пятно. Юля смутно помнила лицо того мужчины у метро «Технологический институт» – обветренное, с тусклыми, пустыми глазами, пахнувшее дешёвым портвейном и тоской. Помнила вонючий подъезд, притон, похожий на клетку, где вместо животного содержали её саму на протяжении всего этого кошмара. Помнила жёсткие прикосновения, липкие от пота руки и своё собственное окаменевшее, безразличное лицо, которое она видела в отслоившемся зеркале над умывальником. Она не чувствовала ни страха, ни отвращения, лишь ледяную, всепоглощающую пустоту. Она была вещью, которую использовали, и это было ровно то, чего она хотела – окончательно и бесповоротно подтвердить приговор, вынесенный Виктором.

Он был где-то здесь, в этой комнате, хотя физически его и не было. Его слова витали в спёртом воздухе, смешивались с запахом нищеты и отчаяния. «Дешёвая бижутерия. Удобная и доступная». Да. Именно так. И этот мужчина, этот последний, самый отвратительный клиент, был живым доказательством её правоты. Он не видел в ней ничего, кроме тела, и она не предлагала ему ничего больше. Это была чистая, беспримесная транзакция, лишённая даже намёка на человечность. Акт самоуничтожения, доведённый до логического абсолюта.

Когда всё закончилось, она вышла на улицу, и её вырвало прямо у подножья чужого подъезда. Её тело, наконец, взбунтовалось против того безумия, которое творила её душа. Она шла, не разбирая дороги, и на её пути оказался круглосуточный магазин. Она зашла внутрь, подошла к холодильнику с алкоголем и купила первую попавшуюся бутылку – самую дешёвую, самую противную водку. Она не думала о последствиях, не думала ни о чём. Ей нужно было залить этот пожар внутри, этот всепоглощающий стыд, который жёг её изнутри, как раскалённые угли. Запить. Забыться. Утонуть.

Очнулась она уже в своей комнате. Не помнила, как добралась, как открыла дверь. Бутылка была наполовину пуста, и острая, обжигающая жидкость лилась внутрь, не принося никакого облегчения, лишь усиливая тошноту и головокружение. Но она пила, делая большие, жадные глотки, давясь и кашляя. Пьяное оцепенение не наступало, напротив, сознание становилось пугающе ясным, и каждая деталь её падения представала перед ней в ультрарезком, невыносимом свете.

Она выползла из своей комнаты-гроба на кухню. Ей снова захотелось пить, но уже воды. Руки дрожали, в глазах стояли слёзы, которые наконец прорвались наружу. Она сидела на холодном, липком линолеуме, прислонившись спиной к дверце холодильника, и рыдала. Это были не тихие, горькие слёзы, а настоящие, животные рыдания, вырывавшиеся из самой глубины её существа. Она рыдала о той Юле, что когда-то мечтала о Петербурге, читала Блока и верила в высокую любовь. Она рыдала о той девушке, которую погубил Виктор, которую предал Егор, которую использовал Арсений. Она рыдала о «Анжелике» – этом уродливом порождении её отчаяния, которое теперь оказалось её единственной сущностью. Она рыдала, потому что понимала – обратного пути нет. Она сожгла все мосты. Она сама себя уничтожила.

Именно в таком состоянии – полуодетая, с размазанной по лицу тушью, с красными, опухшими от слёз глазами, с пустой бутылкой, валяющейся рядом, – её и нашла Марина.

Соседка появилась на кухне бесшумно, как призрак. Было уже за полночь. Она была в своём стареньком, выцветшем халате, а в руках держала пустой стакан – видимо, тоже хотела пить. Увидев Юлю, она не ахнула, не бросилась к ней с причитаниями. Она просто остановилась на пороге и несколько секунд молча смотрела на эту картину саморазрушения. Её лицо, обычно выражавшее усталую иронию, стало серьёзным и печальным.

– Ну что, дно нащупала? – тихо спросила Марина. В её голосе не было ни осуждения, ни насмешки. Был лишь усталый, знакомый всему опыт.

Юля не ответила. Она просто смотрела на неё сквозь пелену слёз, не в силах вымолвить ни слова. Стыд сжал её горло. Стыд, что её видят в таком состоянии. Что кто-то стал свидетелем её полного краха.

Марина вздохнула, поставила стакан в раковину и подошла ближе. Она присела на корточки перед Юлей, не касаясь её.

– Всё, хватит. Концерт окончен, – сказала она твёрдо, но без злобы. – Сегодняшний день закончился. Он был дерьмовый, я не спорю. Но он закончился.

Она протянула руку, но не чтобы ударить или оттолкнуть, а чтобы помочь. Она взяла Юлю под локоть, её прикосновение было на удивление сильным и уверенным.

– Вставай. Пойдём.

Юля, обессиленная, пьяная, разбитая, позволила поднять себя. Ноги её не слушались, и она бы рухнула обратно, если бы не Марина, которая ловко подхватила её и, обняв за плечи, почти потащила в комнату. Она уложила её на кровать, сняла туфли, накрыла одеялом, хотя Юля была ещё в той самой вызывающей кофточке и шортах.

– Спи, – коротко бросила Марина и потушила свет.

Но Юля не могла уснуть. Пьяный угар смешивался с истерикой, слёзы текли по вискам, пропитывая подушку. Она металась, её била мелкая дрожь. Она снова начинала рыдать, уже тише, но от этого не менее горько.

Марина, которая уже собиралась уходить, остановилась в дверях. Она постояла мгновение, снова вздохнула, вернулась и присела на краешек кровати.

– Тише, тише, всё, – она не гладила её по голове, не утешала ласковыми словами. Она просто сидела рядом, тяжело дыша, и её молчаливое присутствие было красноречивее любых слов.

Юля, захлёбываясь слезами, наконец выдохнула:

– Я… я такая грязная… Я… всё испортила…

– Ничего ты не испортила, – спокойно парировала Марина. – Просто жизнь, она такая. Не всегда фарфором пахнет. Чаще – помойкой.

– Он… он сказал… – Юля не могла даже произнести его имя. – Что я… бижутерия… дешёвая…

Марина фыркнула.

– А он, я смотрю, ювелирный эксперт? Мужчины любят вешать ярлыки. Особенно те, кто сами из дешёвого сплава. Не слушай ты их. Ты сама должна знать, кто ты и сколько стоишь.

Но Юля уже не слышала. Её вырубило. Алкоголь, слёзы, нервное истощение сделали своё дело. Она провалилась в тяжёлый, беспросветный сон, полный кошмаров, в которых Виктор, Егор, Арсений и бесконечная вереница клиентов смешались в одну огромную, ухмыляющуюся физиономию, которая повторяла хором: «Удобная и доступная!»

Утро стало для неё новым видом пытки. Она проснулась от того, что её голова раскалывалась на тысячи осколков, каждый из которых впивался в мозг острой, пронзительной болью. Рот был сухим, как пустыня, и отдавал медью. Всё тело ломило, будто её переехал каток. Она лежала, не в силах пошевелиться, и смотрела в потолок, чувствуя себя выжатой, опустошённой и бесполезной.

Дверь в её комнату скрипнула. Вошла Марина. В руках у неё был стакан с мутной жидкостью.

– Рассол, – коротко пояснила она, ставя стакан на тумбочку. – Пей. Медленно.

Юля с трудом приподнялась на локте. Руки дрожали. Она взяла стакан и сделала маленький глоток. Солёная, кислая жидкость обожгла горло, но почти сразу же она почувствовала, как сухость во рту отступает. Она выпила всё, медленно, как и велела Марина, и опустила голову на подушку, чувствуя себя совершенно разбитой.

Марина стояла у кровати, скрестив руки на груди, и смотрела на неё своим пронзительным, всевидящим взглядом.

– Отошла? – спросила она.

Юля кивнула, не в силах говорить. Стыд снова накатил на неё, но на этот раз он был тише, приглушённее. Он смешивался с другим чувством – неловкой, смутной благодарности.

– Спасибо, – прошептала она, глядя в одеяло.

– Не за что, – отозвалась Марина. – Все через это проходили. Только кто-то заливает горе дорогим коньяком в баре, а кто-то – дешёвой водкой на полу в коммуналке. Суть одна.

Она помолчала, глядя в окно, за которым был серый, неприветливый питерский день.

– Мужчина был? – наконец спросила она, и в её голосе не было любопытства, лишь констатация факта.

Юля снова кивнула, сжавшись под одеялом.

– Тот, из прошлого? Тот, на которого ты молилась?

– Нет, – хрипло выдавила Юля. – Другой. Совсем другой. Просто… так. Потому что я… потому что он сказал, что я…

Она не могла договорить.

– Ага, – Марина всё поняла без слов. – Знакомо. Решила доказать ему, что он прав? Саморазрушение – любимый танец всех женщин, которых предали. Думаешь, боль от того, что ты сама себя унизишь, будет слабее, чем боль от его слов? Ошибаешься. Она будет в тысячу раз сильнее. Потому что его ты со временем забудешь, а предательство по отношению к самой себе будешь помнить всегда.

Эти слова попали точно в цель. Юля снова почувствовала, как по щекам текут слёзы, но на этот раз тихие, без истерики.

– Я не знаю, что мне делать, Марина, – призналась она, и в её голосе прозвучала полная, абсолютная беспомощность. – Я всё потеряла. Себя потеряла. Мне некуда идти. Не для кого жить.

Марина пододвинула единственный в комнате стул и села рядом с кроватью.

– Слушай, девочка, – начала она, и её голос стал неожиданно мягким, каким Юля его ещё не слышала. – Ты посмотри вокруг. На эту коммуналку. На меня. На Артёма. Ты думаешь, мы здесь от хорошей жизни собрались? Все мы здесь от кого-то сбежали.

Она махнула рукой, указывая на стены, за которыми была её собственная жизнь.

– Я сбежала от мужа-алкаша, который бил меня десять лет подряд. Думала, сдохну, но собрала волю в кулак и ушла с одной сумкой. Артём сбежал из какой-то религиозной секты, от родителей-фанатиков. Он до сих пор по ночам кричит. Все мы здесь – беглецы. У всех за спиной свой груз дерьма, который мы тащим на себе. И все мы здесь, в этой дыре, потому что другого места у нас пока нет.

Она посмотрела на Юлю прямо, её усталые глаза стали серьёзными.

– Но есть одна вещь, которую ты никогда, слышишь, никогда не должна делать. Главное – не сбежать от себя.

Юля замерла, ловя каждое её слово. Это была первая искра настоящего, человеческого тепла, которую она чувствовала за долгие месяцы. Тепла, не связанного с сексом, деньгами или ложной романтикой. Тепла простого человеческого участия.

– А я… я ведь сбежала от себя, – тихо сказала Юля. – Я придумала «Анжелику». И теперь я не знаю, где я, а где она.

– Врёшь, – резко парировала Марина. – Ты знаешь. Просто боишься на это посмотреть. Боишься той Юли, которую когда-то знала. Потому что та Юля была наивной дурой, которой все воспользовались. И ты злишься на неё. А «Анжелика»… она сильная, циничная, она выживает. Но она не живёт. И ты это тоже прекрасно понимаешь.

Юля молчала. Это была правда. Горькая, неудобная, но правда.

– Что же мне делать? – снова спросила она, и в её голосе уже была не беспомощность, а отчаянная надежда на совет, на спасительную соломинку.

– Для начала – перестань себя уничтожать, – сказала Марина. – Прекрати эти ночные вылазки в ад. Уволить эту свою «Анжелику». Не для кого-то, а для себя. Потом… потом найдёшь работу. Настоящую. Какую угодно. Уборщицей, официанткой, продавцом. Лишь бы ты сама себя уважала за то, как ты зарабатываешь на хлеб. А там… там посмотрим.

Она встала со стула, её лицо снова приняло привычное, немного отстранённое выражение.

– А теперь вставай. Принимай душ. Смой с себя вчерашний день. И пойдём чай пить. У меня как раз печенье завалялось.

Она вышла из комнаты, оставив Юлю наедине с её мыслями. В комнате повисла тишина, но теперь она была не давящей, а какой-то новой, непривычной. Впервые за многие месяцы в этой тишине не звучал ядовитый шёпот Виктора. Его слова никуда не делись, они всё ещё сидели в ней, как заноза, но теперь они были не единственными, что она слышала. Рядом с ними прозвучали другие слова. «Все мы здесь от кого-то сбежали. Главное – не сбежать от себя».

Юля медленно поднялась с кровати. Голова ещё раскалывалась, тело ныло, но внутри что-то перевернулось. Это была не надежда – до надежды было ещё далеко. Это было первое, робкое ощущение, что она не одна. Что есть кто-то, кто увидел её в самом грязном, самом унизительном состоянии и не отвернулся. Не стал читать мораль, не стал жалеть, а просто протянул руку и сказал: «Вставай. Дальше жить будем».

Она пошла в душ. Горячая вода смывала с её кожи пот, слёзы и остатки вчерашнего макияжа. Она стояла под струями, закрыв глаза, и представляла, как с неё стекает вся грязь последних месяцев, всей её жизни «Анжелики». Она знала, что это не так просто, что одним душем не отмыться, но это был первый шаг. Шаг к себе. К той Юле, от которой она сбежала.

Выйдя из ванной, завёрнутая в старый, но чистый халат, она почувствовала лёгкий голод. Запах чая доносился с кухни. Она сделала глубокий вдох и вышла в коридор. Ей было неловко, стыдно смотреть Марине в глаза, но она заставила себя.

Марина сидела за кухонным столом и разливала чай по двум большим кружкам. На тарелке лежало несколько печений.

– Садись, – кивнула она, не глядя на Юлю.

Юля села. Она взяла свою кружку, почувствовав, как тепло разливается по её ладоням, согревая заледеневшие пальцы.

– Марина… я… – она искала слова, чтобы выразить всю ту бурю благодарности и стыда, что бушевала у неё внутри. – Спасибо. За всё.

Марина наконец посмотрела на неё. В её глазах мелькнуло что-то похожее на улыбку.

– Да ладно тебе. Чай-то остынет. Пей.

И они пили чай. Молча. Но это молчание было уже другим. Оно было не пустым и тягостным, а наполненным тихим, мирным пониманием. За окном шёл мелкий, противный дождь, в комнате пахло заваркой и дешёвым печеньем, а Юля сидела за столом с женщиной, которую почти не знала, и чувствовала, как в её ледяную, опустошённую душу пробивается первая, робкая, но такая живительная искра человеческого тепла. Это ещё не было спасением. Но это было началом. Началом долгого пути обратно к себе.

Глава 4

Прошла неделя. Неделя тишины, если не считать грохота в собственной голове. Неделя, которую Юля прожила словно во сне, на автомате выполняя простейшие действия: встать, принять душ, выпить чаю с Мариной, выйти на улицу, купить хлеба, вернуться, лечь, смотреть в потолок. Она больше не выходила в сеть, удалила приложения, заблокировала все номера. «Анжелика» была уволена. Без выходного пособия и без благодарности. Оставалась лишь Юля – пустая, выжженная скорлупа, не понимающая, что делать дальше.

Марина не лезла с расспросами, но её присутствие было постоянным, как шум воды в трубах. Она была тем якорем, который не давал Юле окончательно сорваться и уплыть в чёрную пучину отчаяния. Именно Марина, разглядывая как-то утром бесплатную газету с афишей, тыкнула корявым пальцем в одно из объявлений.

«Вернисаж. Галерея „Белый Шум“. Открытие выставки „Трансгрессия повседневности“. Молодые художники. Фуршет».

– Вот, сходи куда-нибудь, – бросила она, не глядя на Юлю. – Людей посмотришь, себя покажешь. Сидеть в четырёх стенах – только крыша поедет. Да и искусство это… оно иногда помогает. Не всегда, но иногда.

Юля хотела отказаться. Мысль о том, чтобы надеть приличную одежду, ехать в центр, находиться среди незнакомых, наверняка успешных и красивых людей, вызывала у неё панический страх. Она боялась, что все с первого взгляда увидят в ней ту самую «бижутерию», почувствуют запах её прошлого. Но сидеть в комнате, изводя себя бесконечным прокручиванием одних и тех же унизительных сцен, было уже невыносимо. Нужен был хоть какой-то толчок. Хоть какое-то движение.

Она надела самое простое, что у неё было, – тёмные джинсы и простую чёрную водолазку, доставшуюся ей ещё из прошлой жизни. Никакого макияжа, кроме лёгкого тонального крема, чтобы скрыть синяки под глазами. Она хотела быть невидимкой. Раствориться в толпе.

Галерея «Белый Шум» оказалась не в помпезном историческом здании, а в глубине двора-колодца на одной из линий Васильевского острова. Вывеска была скромной, почти аскетичной. Но, переступив порог, Юля попала в другой мир. Пространство было огромным, лофтовым, с высокими потолками, грубыми кирпичными стенами и бетонным полом. Воздух вибрировал от гулких голосов, смеха и странной, авангардной музыки, состоящей из скрежета, щелчков и наложения электронных битов.

Люди были такими же, как и само пространство, – собранными из контрастов. Кто-то был в вечерних платьях и смокингах, кто-то – в рваных джинсах и растянутых свитерах, с разноцветными волосами и пирсингом на лицах. Все они говорили громко, жестикулировали, держали в руках высокие бокалы с белым вином или бургеры со стола с закусками. Они казались такими свободными, такими уверенными в своём праве находиться здесь, в этой точке вселенной. А она чувствовала себя серой мышкой, забежавшей на чужой пир.

Её охватила знакомая робость. Она прижалась к стене, стараясь не мешать яркому, пёстрому потоку гостей. Ей казалось, что все на неё смотрят, видят её провинциальную зажатость, её фальшивую попытку вписаться в не свой круг. Слова Виктора снова зашептали на ухо: «Дешёвая бижутерия». Да, здесь, среди этих самобытных, оригинальных людей, она и правда чувствовала себя подделкой. Безвкусной и неуместной.

Она перевела дух и заставила себя обратить внимание на то, ради чего, собственно, все здесь собрались. На искусство.

Картины, инсталляции, объекты – всё это было странным, пугающим, а иногда и откровенно отталкивающим. Одна работа представляла собой гору старых, разбитых телевизоров, из которых на зрителя смотрели искажённые, записанные на видео лица. Другая – гигантское полотно, испещрённое мазками грязно-коричневой и кроваво-красной краски, напоминающее то ли рану, то ли планету после апокалипсиса. Третья – скульптура из проволоки и папье-маше, изображающая не то человека, не то насекомое.

Юля подошла к одной из картин поближе. Она была написана в тёмных, мрачных тонах, и вначале ей показалось, что это просто абстракция. Но потом, всмотревшись, она начала различать детали. Проступающие из хаоса мазков силуэты домов, искажённые страхом лица в окнах, одинокую фигуру на мосту. В этой картине не было ни капли света, ни намёка на надежду. Это был крик. Крик отчаяния и одиночества, запечатлённый на холсте.

И вдруг она поняла, что чувствует то же самое. Что этот крик отзывается в её собственной душе, в её собственном опустошении. Эта картина была уродливой, но она была честной. Она не притворялась красивой, не пыталась понравиться. Она была сгустком боли, и в этой боли была своя, пугающая правда.

Внезапно её осенило. Искусство – это не только про красоту. Оно – про правду. Самую разную. Красивую и уродливую, светлую и тёмную. И, возможно, в этом мире уродливых правд и её собственная уродливая правда могла найти себе место. Не как «бижутерия», а как нечто реальное, заслуживающее внимания, пусть и со знаком минус.

Это открытие поразило её. Оно не сделало её счастливой, но придало странную уверенность. Она уже не чувствовала себя такой чужой. Эти люди вокруг, эти художники, они тоже видели в мире что-то тёмное, болезненное. Они не закрывали на это глаза, а выставляли напоказ, делали его предметом обсуждения. Может быть, и её боль была не просто личным позором, а чем-то… универсальным?

– Сильно, да? – раздался рядом приятный, бархатный женский голос.

Юля вздрогнула и обернулась. Рядом с ней стояла женщина лет сорока. У неё были коротко стриженные седые волосы, идеально уложенные, и умные, пронзительные серые глаза. Она была одета в простой, но безупречно скроенный чёрный костюм, и в её осанке, в спокойном взгляде чувствовалась непререкаемая власть и уверенность. Хозяйка. Та, кто здесь главный.

– Это работа одного из наших самых талантливых дебютантов, – продолжила женщина, кивая на картину. – Многие отворачиваются. Говорят, слишком мрачно, слишком депрессивно. Но искусство не должно быть только украшением для дивана, вы не согласны?

Юля, застигнутая врасплох, смогла лишь кивнуть. Ей стало неловко под пристальным взглядом этой женщины. Ей казалось, что та видит её насквозь.

– Я Маргарита, – представилась женщина, протянув руку. Её рукопожатие было твёрдым и коротким. – Я владелица этой галереи.

– Юля, – прошептала она в ответ, чувствуя, как краснеет.

– Вы первый раз у нас, Юля? – спросила Маргарита, её взгляд скользнул по её простой одежде, но не с осуждением, а с лёгким, профессиональным интересом.

– Да, – кивнула Юля. – Мне… посоветовали.

– И какие впечатления? Не испугались? – в углу рта Маргариты играла едва заметная улыбка.

– Нет… то есть да, немного, – честно призналась Юля. – Но это… цепляет. За душу.

Маргарита внимательно посмотрела на неё, и в её глазах что-то мелькнуло – одобрение, интерес.

– Вот именно. «Цепляет за душу». Лучшее определение для настоящего искусства, которое я слышала за последнее время. Большинство приходит, чтобы потусоваться, выпить вина, сделать селфи на фоне чего-нибудь эпатажного. А вы – смотрите.

Эти слова «а вы – смотрите» заставили Юлю выпрямиться. В них было признание. Пусть маленькое, но бесценное. Кто-то увидел в ней не статистку, а зрителя. Человека, способного чувствовать.

В этот момент к ним подошёл мужчина. Высокий, худощавый, с живыми, быстрыми движениями. На нём была чёрная водолазка, почти как у Юли, но на нём она смотрелась как неотъемлемая часть образа – художника, богемного гуру. Его тёмные волосы были слегка растрёпаны, а в карих глазах горели огоньки насмешки и любопытства ко всему миру. Он был харизматичен, как ураган, и его появление сразу же изменило атмосферу вокруг.

– Риточка, опять пугаешь гостей нашими монстрами? – он обнял Маргариту за плечи с фамильярной нежностью, но взгляд его был прикован к Юле. Взгляд изучающий, проникающий, почти физически ощутимый.

– Арсений, познакомься, это Юля, – сказала Маргарита. – Юля, мой брат, художник и главный провокатор нашего цеха.

– О, новое лицо! – воскликнул Арсений, и его лицо озарилось широкой, обаятельной улыбкой. Он протянул руку, и его пальцы, длинные, утончённые, с лёгкими следами краски под ногтями, сжали её ладонь. – Арсений. Очень рад. И что вы скажете о нашем сумасшедшем доме?

Его непосредственность и энергия сбили Юлю с толку. Рядом с Виктором она чувствовала себя маленькой девочкой, которую подавляют силой и властью. Рядом с Арсением она чувствовала себя… какой-то несовременной, непросвещённой. Но в то же время его интерес к её мнению был лестным.

– Я… я не разбираюсь в современном искусстве, – честно сказала она, опуская глаза.

– И прекрасно! – обрадовался Арсений. – Самые лучшие зрители – те, кто не забит теорией. Они чувствуют кожей. Нутром. Вот вы что почувствовали, глядя на эту хмарь? – он кивнул на ту самую мрачную картину.

Юля замолчала, подбирая слова. Но потом вспомнила своё первое, искреннее ощущение.

– Одиночество, – тихо сказала она. – Такое громкое, такое тотальное, что его можно потрогать.

Арсений перестал улыбаться. Он посмотрел на неё с новым, заинтересованным вниманием.

– Точно, – произнёс он уже без тени насмешки. – В точку. Художник будет счастлив такому зрителю. Большинство говорит «ой, как страшно» и бежит к закускам. А вы – про одиночество. У вас есть чутьё.

Его слова «у вас есть чутьё» стали вторым подарком за вечер. Сначала Маргарита сказала «вы – смотрите», теперь он – «у вас есть чутьё». Её, Юлю, не «Анжелику», а именно Юлю, с её болью и ранами, здесь, в этом блестящем мире, не просто приняли, а похвалили. Её уродливая правда оказалась кому-то интересна.

– Вы не хотите пройтись по залу? – предложил Арсений, предлагая ей руку. – Я могу быть вашим гидом. Показать все самые жуткие и прекрасные уголки нашего безумия.

Юля колебалась. Робость снова сковывала её. Но желание – желание принадлежать этому миру, задержаться в этом пространстве, где боль превращалась в искусство, а не в позор, – было сильнее. Она кивнула и, слегка коснувшись его руки, позволила вести себя.

Они пошли по залу, и Арсений что-то рассказывал, шутил, спорил с проходящими мимо знакомыми. Он был центром притяжения, и она, находясь рядом, ловила на себе любопытные, оценивающие взгляды. «Кто это с Арсением? Новая муза?» – казалось, спрашивали эти взгляды. И ей, как это ни странно, это начало нравиться. Быть не невидимкой, а объектом здорового любопытства. Не «удобной и доступной», а загадочной незнакомкой с «чутьём».

Он подвёл её к одной из своих работ. Это была инсталляция под названием «Реквием по пластику». Гора пластикового мусора – бутылки, пакеты, одноразовая посуда – была залита прозрачной смолой и подсвечена изнутри холодным, мертвенным светом. Получался странный, пугающе красивый объект, похожий на гигантский драгоценный камень, но камень, состоящий из отбросов.

– Нравится? – спросил Арсений, наблюдая за её реакцией.

– Он… прекрасный и ужасный одновременно, – нашла нужные слова Юля. – Как будто мы сами превращаем свою жизнь в такой вот вечный, нетленный мусор. И любуемся им.

Арсений свистнул.

– Браво! Вот именно! Вы это сформулировали лучше, чем я в своей аннотации. Юля, вы опасная женщина. Вы видите суть.