Консоламентум. Следы на камнях

***

Вербовку Виктора провёл лично Вайс. Это произошло в одном из парижских кабачков, надёжно укрытых завесой табачного дыма, со стенами, пропитанными запахом дешёвого вина и пива. Людвиг Вайс, видом своим напоминавший беззаботного стареющего буржуа, подсел к Виктору за столик, словно случайный попутчик. Перекинувшись с подошедшим гарсоном парой тривиальных фраз, он заказал два бокала пива, и между ними завязался разговор, который, казалось, был ничем не примечательным – обычная болтовня о жизни, работе, несправедливости мира. Но Вайс, с хитрой улыбкой и мягким, почти отцовским тоном, постепенно подводил Виктора к мысли, что тот слишком мало ценится в своей газете, что его таланты и труд остаются незамеченными, а зарплата – ничтожной.

– Ты же понимаешь, друг Виктор, – говорил Вайс, слегка наклонившись вперёд, чтобы его слова звучали как доверительный шёпот, – в этом мире ценят только тех, кто умеет брать своё. Ты работаешь, как вол, а получаешь гроши. Разве это справедливо?

Вайс заказал ещё пива, и Виктор, уже подвыпивший и размягчённый льстивыми словами, кивал, чувствуя, как в его душе поднимается давно забытое чувство обиды.

– Я, знаешь ли, редактор одного очень известного журнала за границей. Мы всегда ищем людей, которые могут помочь нам получать новости быстрее других. Ты же понимаешь, в нашем деле скорость – это всё. Если ты будешь сотрудничать со мной, то получишь не только хорошие деньги, но и уважение. Ты ведь заслуживаешь большего, правда?

Виктор, польщённый и соблазнённый обещаниями, согласился. Он не сразу понял, во что ввязался, но к тому моменту, когда осознал, что стал пешкой в чужой игре, было уже поздно. Вайс, с его мягкими манерами и умением играть на человеческих слабостях, уже крепко держал его в своих руках.

***

– И что вы должны были делать? – спросил Рено, его голос стал тише, но от этого только опаснее.

– Сначала просто сообщать о материалах, которые готовятся к публикации. Особенно если там упоминались тайные общества, оккультизм, что-то в этом роде. Я должен был звонить на определённый номер и сообщать, если что-то подобное появлялось.

– И вы звонили? – Рено записал что-то в блокнот, его рука двигалась медленно, словно он боялся упустить хоть одну деталь.

– Да, – прошептал Тьери. – Поначалу всё было просто. Я передавал информацию, получал деньги. Но потом… потом они начали давать конкретные задания. Следить за людьми, передавать записки, иногда подкладывать что-то в редакцию. Я не хотел, но они начали шантажировать меня. Говорили, что если я откажусь, то расскажут обо всём моей жене, начальству… А потом и вовсе начали угрожать моей семье.

Рено кивнул, его лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз читалось понимание. Он видел, что Тьери был не просто жадным, но и запуганным, загнанным в угол, как зверь, который уже не может сопротивляться. Однако это не оправдывало его действий.

– Кто эти «они», Виктор? – спросил он. – Кто отдавал приказы?

Тьери снова замолчал, его глаза метались по комнате, словно ища спасения, которого не было. Он явно боялся сказать что-то лишнее, боялся, что каждое слово может стать его последним.

– Я… я знаю лишь тех, что уже назвал, – наконец произнёс он. – Они всегда звонили с разных номеров. Но однажды… однажды я услышал, как они говорили между собой. Один из них назвал другого «профессор».

– Людвиг Вайс, – повторил Рено. – Что вы знаете о нём?

– Почти ничего, – признался Тьери. – Я видел его только пару раз. Последний раз вчера ночью, мы сопровождали его на улицу Муффтар, к магазину этой девчонки – подруге Деланжа.

– А, вот! Когда я сообщил Ле Культру по телефону, что не смог найти нужную им книгу в квартире нашего писаки, Ле Культр назвал его по-другому. Он назвал его «Генрих».

Рено замер, его рука с ручкой остановилась над блокнотом. Это было новое имя. Генрих.

– Генрих? – переспросил он. – Вы уверены?

– Да, – кивнул Тьери. – Ле Культр сказал: «Генрих будет недоволен». Правда, потом сказал, что я неправильно расслышал, что он сказал – «Людвиг». Но я-то знаю, что перепутать не мог…

Рено записал имя в блокнот, его мозг работал быстро: мысли вертелись, словно шестерёнки в механизме, который вот-вот развалится: Генрих. Людвиг Вайс. Ле Культр, Деланж, де Шатель, книга…

– Виктор, – снова начал он, его голос стал мягче, словно он пытался успокоить загнанного зверя. – Вы сказали, что искали книгу. Что это за книга?

– О, точно я не знаю. Но мне сказали, что это очень важная книга – ей лет сто, так сказал Реми. Сказал, что я сразу узнаю её.

Тьери снова опустил глаза, его пальцы сжались в кулаки, словно он пытался удержать остатки своей воли. Он явно боролся с собой, пытаясь решить, стоит ли говорить дальше.

– Не знаю… но думаю, что Деланж как-то умудрился предвидеть те жуткие события, о которых мы напечатали, используя эту книгу. Очевидно, мои наниматели думали так же.

Рено кивнул, его мысли работали быстро, словно он пытался ухватить нить, которая вела к разгадке. Теперь у него было больше информации, но ещё больше вопросов. Кто такой Генрих? Что за книга? И как всё это связано с «Туле»?

– Хорошо, Виктор, – сказал он, закрывая блокнот. – Вы сделали правильный выбор. Но если вы вдруг решите что-то скрыть… – он не договорил, но его взгляд говорил сам за себя.

Тьери опустил голову, его тело дрожало, словно он уже чувствовал холодную руку смерти на своём плече. Он понимал, что теперь его жизнь зависела от того, насколько полезной окажется его информация.

Рено встал и вышел из комнаты, оставив Тьери наедине с его страхами. В коридоре его ждал Дюбуа, верный сержант, лицо которого выражало нетерпение.

– Что теперь, патрон? – спросил Дюбуа, его голос звучал как эхо в пустом коридоре.

– Теперь, Жерар, – ответил Рено твёрдым, но усталым голосом, – нам нужно найти молодых людей, которых мы вчера упустили. И раздобудьте мне информацию о неком профессоре Людвиге Вайсе.

Часть вторая – Объект

Глава 6. Марсель

«Дом – это место, куда можно прийти, и тебя всегда впустят.»

– Марк Твен

Район Ле-Панье, воскресенье 13 июня 1920 года.

В начале лета, когда солнце, ещё не достигшее своей полуденной мощи, мягко касалось волн Средиземного моря, рыбацкий квартал Марселя просыпался под звуки криков чаек и скрип деревянных лодок, качающихся на волнах. Этот район, расположенный к востоку от Старого порта, был местом, где время текло медленнее, чем в остальном городе, но где каждый день был наполнен трудом, надеждами и борьбой за выживание. Здесь, среди узких улочек и домов, выцветших от солнца и соли, жили семьи рыбаков – люди, чья жизнь была неразрывно связана с морем.

Рыбацкий квартал Сен-Жан, известный просто как район Сен-Жан, был лабиринтом узких улочек, где дома, словно старые друзья, стояли так близко друг к другу, что почти касались крышами. Их фасады, выкрашенные в пастельные тона – розовый, голубой, жёлтый – уже потеряли былую яркость под воздействием солнца и ветра. Окна, обрамлённые ставнями, которые давно не видели свежей краски, смотрели на улицу, как глаза стариков, видевших слишком много. На некоторых домах висели сети, сушившиеся на солнце, а на других – горшки с геранью, которые женщины выставляли на подоконники, чтобы добавить немного жизни в этот суровый мир.

Улицы были вымощены булыжником, отполированным за столетия до блеска под ногами поколений рыбаков. Здесь не было широких бульваров или роскошных зданий – только скромные дома, где каждая деталь говорила о простоте и функциональности. На углах улиц стояли фонари, которые по вечерам зажигались, чтобы осветить путь тем, кто возвращался домой после долгого дня.

Жизнь в рыбацком квартале вращалась вокруг моря. Ранним утром, когда солнце ещё только начинало подниматься над горизонтом, мужчины отправлялись на лодках в море, чтобы вернуться с уловом к полудню. Их жёны и дети уже ждали их на причале, готовые помочь разгрузить рыбу и отнести её на рынок.

– Робер, как прошёл улов? – спрашивала одна из женщин, её руки уже были готовы схватить корзину с рыбой.

– Неплохо, Моник, но ветер был сильный, – отвечал муж, его лицо было покрыто каплями солёной воды.

Дети, босоногие и загорелые, бегали между лодками, помогая родителям и играя в свои игры. Их смех, подобный звону колокольчиков, разносился по всему кварталу, добавляя немного радости в этот тяжёлый труд.

Рыбацкий рынок, расположенный недалеко от причала, был сердцем квартала. Здесь, среди криков торговцев и запаха свежей рыбы, разворачивалась ежедневная драма жизни. Женщины с корзинами на головах торговались с покупателями, их голоса были громкими и уверенными.

– Свежие сардины, только что из моря! – кричала одна из них, её руки были покрыты чешуёй.

– Сколько за килограмм? – спрашивал покупатель, его глаза оценивали качество товара.

– Для вас, месье, всего два франка! – отвечала она, улыбаясь, но в её глазах читалась усталость.

Рыбацкий квартал был местом, где социальные связи были крепче, чем канаты на лодках. Соседи знали друг друга по именам, делились едой и помогали в трудные времена. Вечерами, когда работа была закончена, они собирались на улице, чтобы поговорить, посмеяться и обсудить последние новости.

– Слышал, Люсьен нашёл новое место для ловли? – спрашивал один из мужчин, выпуская дым из трубки.

– Да, говорят, там много рыбы, – отвечал другой, и его глаза светились надеждой.

Традиции здесь передавались из поколения в поколение. Дети учились рыбачить с раннего возраста, а старики рассказывали истории о море, которые становились частью семейной легенды.

Жизнь в рыбацком квартале была нелёгкой. Рыбаки зависели от капризов моря, а их доходы были нестабильными. В плохие дни, когда улов был скудным, семьи едва сводили концы с концами. Но даже в самые трудные времена они не теряли надежды.

– Завтра будет лучше, – говорили они друг другу, и их глаза смотрели в сторону моря, где солнце садилось, окрашивая небо в оранжевые и розовые тона.

Рю Мартегаль, таверна «Le Dernier Quai»

На улице Мартегаль, недалеко от Старого Порта, располагалась таверна, бывшая сердцем квартала. Её называли «Последний Причал». Это название, как и всё здесь, было связано с морем. Для рыбаков, проводивших дни в борьбе с волнами, это заведение стало местом, где они могли обрести покой и утешение.

Таверна была небольшой, но уютной. Её стены, выкрашенные в тёмно-синий цвет, украшали старые фотографии рыбаков, их лодок и уловов. На одной из стен висел большой якорь, найденный, по слухам, на морском дне много лет назад. Над барной стойкой красовалась вывеска с надписью: «Здесь каждый найдёт свой причал».

Внутри таверны всегда стоял шум. Рыбаки, их жёны и дети собирались здесь, чтобы выпить вина, закусить свежей рыбой и поговорить о жизни. По вечерам, после трудового дня, здесь звучали песни и смех, сливавшиеся с шумом волн в древней гавани.

За барной стойкой стоял хозяин заведения по имени Луи. Невысокий и худощавый, он обладал лицом, испещрённым морщинами, – словно видел в жизни слишком много. Его тёмные, проницательные глаза всегда светились пониманием и сочувствием.

– Луи, налей-ка ещё вина, – просил один из рыбаков, и его голос хрипел от усталости.

– Конечно, дружище, – с улыбкой отвечал Луи, проворно и уверенно управляясь с бутылкой.

В дальнем углу зала, за столиком, освещённым лишь светом ламп с барной стойки, сидели трое молодых людей: двое мужчин и женщина лет двадцати. Мужчины, судя по ностальгическим ноткам в голосе, были друзьями детства. Девушка внимательно их слушала, изредка задавая уточняющие вопросы и искренне смеясь над историями из их прошлого.

– Ну, как возвращение в фамильное гнездо после столичной жизни? – с хитрой улыбкой подтрунил Пьер. – Полгода – это уже серьёзно! – продолжал он дразнить друга. – И, я смотрю, главный трофей ты оттуда прихватил!

Пьер рассмеялся и потянулся за бутылкой, чтобы наполнить бокалы.

Лицо Киры на мгновение покрылось румянцем, и Алессер, залюбовавшийся ею, отвлёкся от язвительных шуток старого приятеля.

– Лучше Марселя только Париж! – уверенно заявил он. – Но кое в чём Марсель столицу превосходит. Дом есть дом…

– А как же карьера? Старина Бернар говорил, тебя звали в какую-то газету… Уж не выгнали ли тебя, бездарь? – продолжал Пьер, по-дружески издеваясь.

Алессер взглянул на Киру, та кивнула, и, немного помедлив, он рассказал обо всех своих злоключениях. Упомянул он обо всём, кроме книги.

Пьер слушал, не перебивая, лишь изредка ворчал и качал головой. Его весёлое настроение улетучилось.

– Скажи-ка, друг, а не хочешь попробовать, с твоим-то даром предвидения, поработать на родине и… для родины? – задумчиво произнёс он.

– Ты имеешь в виду что-то конкретное? – заинтересовался Алессер.

– Что слышал о «Всеобщей конфедерации труда»? – начал издалека Пьер.

– Социалисты?

– Коммунисты! Это наш профсоюз. Наш лозунг: «Мы не будем молчать! Мы требуем справедливости!». Наш профсоюз выпускает газету – «La Voix du Peuple», воистину Голос Народа!

– Друг мой, я пишу детективы: убийства, похищения, тайные общества… – возразил Алессер.

– Все эти твои «Туле» и им подобные – наши враги! Одни предатели и декаденты! Ты слышал, как они расправились с рабочим движением в Мюнхене в прошлом году? А их идеи о «высшей расе»? Нет, друг, они ещё покажут себя, поверь!

– Понимаешь, – помрачнел Алессер, – я бы с радостью писал, но для трудоустройства в газете нужен паспорт, а мой остался в кабинете того инспектора.

– А вот тут не беспокойся. У меня хорошие связи с «Корсиканскими братьями»… мы помогаем друг другу. Как же иначе? То им что-то припрятать надо, то нам – оборудование из Америки доставить. Местный префект у них на крючке – любой паспорт сделают! Самый что ни на есть настоящий!

Алессер, удивлённый влиятельностью старого друга, лишь молча кивнул. Деньги, оставшиеся с прошлой работы, подходили к концу.

– Ладно, судя по всему, и с главным редактором ты знаком?

Пьер в ответ лишь ухмыльнулся.

После раскола в социалистическом движении и создания Французской коммунистической партии многие портовые рабочие Марселя, особенно симпатизировавшие коммунистам, активизировались в профсоюзах. Коммунисты призывали к радикальным мерам: всеобщим забастовкам и солидарности с рабочими всего мира.

«Рабочие всех стран, соединяйтесь!» – этот лозунг, вдохновлённый Марксом, часто звучал на собраниях докеров. Профсоюз портовых рабочих в Марселе имел разветвлённую структуру, включая комитеты, которые занимались организацией забастовок, переговорами с владельцами компаний и поддержкой уволенных активистов. Эти комитеты собирались в рабочих клубах или профсоюзных помещениях, где обсуждали стратегии и планы. Их главным рупором была газета «La Voix du Peuple».

Район Ле Панье, рю Сен-Лоран, понедельник 14 июня 1920 года.

Дом №12 на улице Сен-Лоран был типичным для того времени: два этажа, с узким фасадом и черепичной крышей. На первом этаже располагалась небольшая мастерская, где мать Алессера, Элен, шила одежду для местных жителей. На втором этаже находились жилые комнаты: кухня, где пахло рыбой и травами, и гостиная, где отец, Жан Деланж, рассказывал сыну истории о древних греках и мореплавателях.

Окна дома выходили на площадь, где каждое утро разворачивался рынок. Там можно было сидеть у окна, наблюдая за жизнью квартала: за торговцами, которые раскладывали свои товары, за детьми, игравшими в прятки между лотками, за стариками, которые обсуждали последние новости.

Рядом с домом находилась небольшая церковь, чья колокольня была видна из окна квартиры семьи Деланж. Церковь с её старыми камнями и тихим внутренним двором была местом, где мальчиком Алессер часто бывал, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Было уже восемь часов утра. Алессер, сидя на кровати, накинул рубашку и, просунув ноги в легкие парусиновые штаны, обернулся на утреннее приветствие:

– С добрым утром! – Кира тоже проснулась. Проведя рукой по спине Алессера, она потянулась, сбрасывая с себя остатки сна. – Ты собрался куда-то?

– Вообще-то надо приготовить нам завтрак, – ответил он, улыбаясь, и с нежностью перехватил ее запястье. – У нас есть яйца, сыр, масло, хлеб и джем. Могу сварить нам кофе – и завтрак готов!

– Хорошо, я сейчас приду, дай мне пять минут. – Кира улыбнулась в ответ.

Спустя полчаса она вышла на кухню, свежая, как утренний бриз:

– Кофе еще не остыл? – настороженно и вдохнув запахи кухни, спросила она.

– Только что налил… – ответил Алессер.

«Пунктуальность – это скорее недостаток для такой красоты», – подумал он.

– Яйца всмятку, хлеб с маслом и джемом, сыр и оливки! – отрапортовал он шутливо. – Все для моей госпожи!

Она рассмеялась и быстро уселась за стол, поджав стройные ноги, выбившиеся из-под халата.

– Кошка! – Алессер посмотрел на подругу с восхищением. – Ты двигаешься с грацией кошки и так же щуришь глаза, когда тебе хорошо… Ты определённо – кошка! – Он словно смаковал это прозвище.

Когда Кира съела достаточно, чтобы начать баловаться с булками и джемом, Алессер внезапно стал серьезен и осторожно спросил:

– Я много думал… – начал он нерешительно, – но есть определенные моменты в нашем… хм-м-м… приключении в Париже, которые мне не совсем понятны… Мы с тобой теперь достаточно близки, чтобы я мог тебя кое о чем спросить?

Кира настороженно отложила в сторону нож, которым намеревалась нанести слой джема на хлеб, и вопросительно посмотрела на своего друга:

– Ну, а это что-то конкретное или вообще? – интонация в голосе скорее была неуверенной, чем недовольной.

– Начни со странного подвала у вас в доме. Что это за таинственные коридоры в катакомбах, о которых никто не знает… и почему там был знак из этой книги, которую ты дала мне почитать? И, кстати, может быть, ты знаешь, почему её все так хотят заполучить?

Комиссариат XVIII округа Парижа, понедельник 14 июня 1920 года, 11:00

Виктора Тьери держали под стражей почти месяц. Он напрасно ждал помощи от своих загадочных друзей. Дни стали однообразны и коротки; время, проведённое в изоляции, превратилось в тягучую, скучную субстанцию, что обволакивала мысли, чувства, самое тело. Недалёкое будущее – суд, каторга… Чуда он больше не ждал. Тягостные мысли о семье, о каком-либо благоустроенном будущем покинули его.

Металлический скрежет затвора вырвал Виктора из омута серых, липких раздумий.

– Тьери, на выход! – объявил вошедший надзиратель. – Руки перед собой…

Тьери вздрогнул, ещё не вполне очнувшись от своего оцепенения, поднялся с койки и, словно марионетка, покорно вышел в коридор. В дальнем его конце, у массивной решётки, отделявшей ряд глухих дверей от освещённой дежурной площадки, он узнал знакомый силуэт сержанта Дюбуа.

Тот молча наблюдал за действиями надзирателя, не выказывая ни малейшего интереса к процедуре.

Шум начинающегося трудового дня гулом проникал сквозь зарешечённые окна полицейского фургона. Рокот мотора лишь задавал ритм этой какофонии, не противореча, а вливаясь в унисон с голосом огромного города. Лето было в разгаре: за окном мелькала зелёная палитра аллей и палисадников, солнце отражалось в стёклах и на вымытой брусчатке, бликами вспыхивала Сена. Трамваи, повозки и уже нередкие в этот час автомобили грохотали по стыкам моста Нёф. Кричали, как всегда, разносчики газет. Гудки «Bateaux-Omnibus» и прочих «Bateaux touristiques» заглушали окрики погонщиков с обеих сторон набережной.

Отправляясь в путь из мрачного бастиона Санте – этого «паноптикума в миниатюре», где самый воздух пропитан вековыми вздохами узников, – вы неминуемо оказываетесь перед выбором: подчиниться «линейной логике бульваров» или же избрать «лабиринтовый ритуал старых переулков».

Покинув Rue de la Santé (ирония топонима, да не ускользнёт от внимателя!), вы въезжаете на Boulevard Arago – ось, что рассекает мир больниц и мир тюрем. Здесь архитектура «говорит» на языке власти: слева – больничные корпуса, справа – тюремные стены. Держитесь правой стороны, дабы не погрузиться в дискурс безумия, ибо левый поворот приведёт вас прямиком в Hôpital Saint-Anne.

Избрав Rue Soufflot, где тень «Пантеона» намекает на бренность всех маршрутов, вы спускаетесь к Сене – реке-нарративу, вечно текущей, но никогда не завершающей свой рассказ.

Pont Neuf, «Новый мост», – старейший мост Парижа, парадокс, достойный Борхеса. Его камни помнят королевские кареты и кровь Варфоломеевской ночи. Пересекая его, вы совершаете акт временного смещения: слева – Лувр, музей-кладбище цивилизаций, справа – Консьержери, где Мария-Антуанетта ждала гильотины.

Rue de Rivoli, бульвар-диктатор. Свернув на него, вы попадаете в «царство геометрической власти»: Наполеон спланировал эту артерию как путь для пушек, но ныне здесь царят туристы и лавочники. Обратите внимание на аркады – они мимикрируют под венецианские, но суть их чисто парижская: показная роскошь, за которой кроется коммерция.

И – восхождение на Монмартр: от хаоса к святости. Покинув «бульварную империю», вы устремляетесь вверх по Boulevard de Magenta – цвет имени кровавой битвы, но ныне место мигрантов и дешёвых кафе. Затем – резкий поворот на Boulevard Barbès, где африканские торговцы раскладывают поддельные украшения рядом с облупленным ампиром XIX века.

И вот он – Rue des Clignancourt, улица-контраст. С одной стороны – «блошиный рынок», где старые зеркала хранят отражения умерших, с другой – модерновые салоны, где молодёжь наносит на кожу символы: смысл одних уже забыт, других – ещё не разгадан.

Такова онтология парижской дороги: даже самый краткий путь неизбежно становится путешествием вглубь «текста» города.

Автомобиль затормозил у подъезда дома 12—14 на улице Клиньянкур…

Кабинет инспектора Рено напоминал душную камеру пыток для документов. Прокуренный воздух застыл плотной пеленой, несмотря на распахнутое окно, в которое врывались звуки Парижа. Пространство между заставленными архивными папками стеллажами и массивным, вросшим в стену сейфом занимал огромный письменный стол из чёрного дерева. На нём царил организованный хаос – кипы бумаг, пепельница с окурками и потрёпанное досье с грифом «Совершенно секретно».

Виктор Тьери сидел на краю стула, его пальцы нервно теребили край пиджака. Он только что подписал собственный смертный приговор. Или спасение? Бумага лежала перед Рено, ещё пахнущая свежими чернилами.

– Подпись красивая, – проворчал инспектор, затягиваясь. – Жаль, что больше ты ею не воспользуешься. По документам ты теперь Франц Келлер, уроженец Регенсбурга.

Дым кольцами поплыл к потолку, когда Рено достал из ящика новый паспорт и швырнул его на стол.

– Тьери, – начал он после паузы, – ты говоришь на немецком?

Плечи Виктора, узкие и покатые, сжались. Он втянул голову, будто ожидая удара:

– Не… не очень хорошо, – прошептал он, уставившись в паркет.

– Месяц. Ровно месяц у тебя есть, чтобы освоить баварский диалект на уровне уроженца, – Рено щёлкнул пальцами, и в кабинет вошёл сухопарый мужчина в очках. – Это Курт. До 1914 года преподавал в Гейдельберге. Будет твоей тенью до отъезда.

Виктор поднял глаза, в которых читался немой вопрос.

– Не волнуйся, – усмехнулся Рено, – в Мюнхен тебя не отправят. Твой Вайс не дурак – он никогда не поверит, что мы просто так отпустили… «связующее звено». Завтра «Le Figaro» опубликует заметку о казни французского предателя Виктора Тьери. Анатоль Дейблер лично подтвердит, что выполнил приговор.

Он пододвинул к Виктору свежий номер газеты с заготовленной статьёй. Тот побледнел, увидев собственное имя в заголовке.

– Моя семья… – голос Виктора сорвался.

– Жена получит пенсию «вдовы изменника», – холодно пояснил Рено. – Дети продолжат учиться в лицее. Всё, как ты хотел. – Он наклонился вперёд, и его хриплый голос стал похож на шёпот: – Если, конечно, ты не предпочтёшь настоящую гильотину этой… театральной.

Пепел с сигареты осыпался на подпись Виктора.

– Ты внедришься в ячейку вашей «Туле» в Марселе, – зло ухмыльнувшись, продолжил Рено, разминая затекшую шею. – Вернее, в то, во что они превратились под руководством этого австрийского ефрейтора. Да-да, твой «барон» теперь разве что подаёт им кофе.

Виктор резко поднял голову:

– Но я же…

– Знаю, знаю, – махнул рукой Рено, – ты мелкая сошка. Но у тебя есть то, что им нужно – опыт работы с Вайсом и… – он постучал пальцем по газете, – прекрасная легенда. Скажешь, что работал с Тьери, был его связным.

– Провокационные вопросы о себе не застанут тебя врасплох! – Саркастический каламбур заставил комиссара подавиться смехом и табачным дымом.