Перенеси меня

– А почему – «товарка»? Раньше такое обращение у вас между собой было? Я не помню…

– А как же! Паша! Было, было! Ну, это как товарищ – товарка. Товарищ, но в женской юбке. – Мать коротко хохотнула и продолжила: – Мол, товарка, я к тебе в гости.

– О-о, – тяну я, а дальше не знаю, чего сказать.

– Давай, товарка, – она мне, – давай, товарка, бросай свою мотыгу, ставь стаканы и сало режь!

– Раз так, проходи! – говорю. А чего тут скажешь? Да. В подругах мы с ней не ходили, а всегда я к ней хорошо относилась. Мужики-то, вон, отец тебе рассказал, всегда над ней подтрунивали. И надсмехались, и щелбаны вон какие отпускали, и всё было. А я её как-то жалела. Чего-то в ней было такое, что за сердцу трогало! Пока я и не знала, почему. Да. И вот идем мы в хату, я руки мою, салу режу, стаканы ставлю, а она с папироской во рту сургуч у печки сбивает, бутылку открывает. Раньше же водка сургучом была залитая…

– Под сургучом водка была хорошая! – перебивает отец и плутовато лыбится. – Лучше, чем ноняшняя…

– Да! – Мать нетерпеливо отбирает моё внимание, восстанавливает справедливость в лидерстве повествования. – И, значится, папироску в печку бросает и водку начинает разливать. Смотрю, себе наливает полный стакан гранёный и к моему тянется, а я ей:

– О! О! Не надо, не надо! У меня же дети и муж на мельнице, придёть, а я тут пьяная валяюся, ага…– смеюсь. Но она всё же мне налила немного, подняла свой стакан, да и говорит:

– Давай, товарка, выпьем за международный день трудящихся! Чтобы мы жили, не тужили, ещё лучше и светлее!

– Сказала это, чокаться со мной не стала и не так ли опрокинула стакан! Прям махом! До последней капельки выпила! Смотрю на неё, а она какая-то не такая. Какая-то, словно и здесь, и не здесь со мной, и спешит куда-то. Пришла, а спешить…

– Ох и сала у вас хорошая! Прям расхорошая-хорошая! – Закусывает и по углам хаты смотрит, смотрит – ищет чего-то, и тут же к бутылке опять тянется.

– Да куды ты, Ангелина? – говорю ей. – Куды ты торописси?!

– «Ко мне в рот попадешь, не воротисси»… – говорит она со смехом, из «Яблочка» стишок складывает и наливает себе опять полный стакан. Я аж ошалела! Мужики так сразу по много не пьют, а тут – баба! В гости, называется, пришла! Да была бы она ещё пьяница, другое дело, а то… Тогда-то люди работали, присесть некогда было, а тут так. Да и пьяниц раньше не было, в те годы…

– Не было, – вновь пробивается отец, – выпивать, выпивали, умели выпить, но чтобы как сейчас люди пьють…

– Да! И вот налила себе опять полный стакан и спрашивает:

– А иде у тебя этот дед?

– Какой дед? – не понимаю я.

– Да дед, в углу энтом висел? – показывает на угол, где у нас икона Николай Угодничек висела. А я сразу понять не могу и всё спрашиваю у неё про деда, мол, какой дед? Дед какой?!

– Да вот тут, тут висел! – тычет она мне в угол.

А-а, тут я и поняла. Ты помнишь, Паша, в Нижней речке в хате с правой стороны, как входишь со двора и прямо направо, висела икона Николая Угодника?

– Н-нет! – Мучительно напрягаю мозги свои, но никак не рисуется Николай Угодник с правой стороны. – А где он сейчас, Николай Угодник?

– Когда мы сюда, в Авраамовские, переезжали, я его там оставила Машке Адамичихе, какая купила хатку нашу. Но так положено было: дом продаешь, вещи забираешь, а икону одну оставляешь. Я и оставила новым хозяевам Николая Угодника. А тогда, до прихода Ангелины, икона действительно в хате висела в правом углу. Но она же к нам не раз заходила. Ангелина. А на Пасху я делала перестановку и повесила к вам, в детскую комнату. И в детской икону не помнишь?

– Не-а, – признаюсь я.

– Эх ты! Конечно, вы дети были маленькие. Тогда про Бога не говорили. Боролись с ним. Да. И она меня, значит, про икону спрашивает. Когда я поняла, к вам в детскую комнатку завела её, показала, а она подошла ближе к иконе, глядела, глядела на неё, потом пальцем вот так ткнула в лоб Николаю Угоднику да и засмеялась как-то нехорошо. Ткнула да тут же и спрашивает:

– А иде жа наш гармонист? Ох, как играить Вовка, как играить дитё! До слез!

Я не успеваю ни ответить, ни слова вставить, мол, зачем ты так Николая Угодника пальцем в лоб тычешь, а она выходит в хату, к столу, берёт стакан и, стоя, не чокаясь со мной, выпивает опять до конца, до капли. Гляжу, а в бутылке её на донышке осталось.

– Ангелина! – я ей. – Чаво у тебя такое случилось? – говорю, а стакан свой на стол ставлю, не пью, понюхать не успела! – Чаво у тебя?! – спрашиваю.

– А что? – смеётся она, садится на стул, папиросу опять в зубы. – Праздник! – говорит. – Праздник трудящихся! Пролетары всех стран, соединяйтесь! У тебя дети есть, а у меня их нету. Вот такая я пролетара! Сильно старалась, чтобы они соединялись, пролетары, да и перестаралась, а таперича…

А я ей и ляпни, как в шутку:

– Какие твои годы? Ты вон какая видная! Возьми да роди себе в утешение мальчика али девочку!

Ага. А она же женщина интересная была! Ангелина! Красивая, статная, видная, видная такая!

– Да, – неожиданно подтвердил отец, – женшчина она была интересная!

Возникла внезапная пауза. Отец замер, но он был повернут к нам спиной, а мать посмотрела на спину его, и у меня вдруг в голове пронеслося: «Неужели?! Неужели у отца нашего со Сталиной роман произошел?!» Я хоть и мал был, но помню тётку Сталину с папироской в зубах! Яркая она была! Это точно! И вот, мелькнуло в голове моей, сейчас мать хочет высказать мне это вслух?! Да-а… Я уже окончательно поднялся с подушки и с интересом смотрел на родителей.

– А чего? – выдержав паузу на своих плечах, спросил отец, развернувшись к нам. – А чего, – повторил, – чего, Нина, не так, что ли? Интересная!

– Так, так! – без какого-либо подтекста подтвердила мать.

– Ну и? Дальше? – Честно признаться, застыдился я тогда мыслей своих, понял, что никакого разоблачения родительского не произойдет. Помню, ещё подумал про себя: «Подлый ты, москвич, такие мысли грязные у тебя в голове». Подумал и вновь прилёг на мягкую подушку.

– Так вот, когда я ей про мальчика-девочку ляпнула, – продолжила мать, – так она на меня так глянула, что у меня ажник внутрях похолодало!

– Мальчика, девочку, говоришь? – Сталина отвечает и берёт бутылку. – А выпить у тебя, подруга, есть ещё что? Что-то совсем меня не пробирает.

– Есть, – говорю, а сама думаю, не пробирает, так проберёт ещё. И пяти минут не прошло. Вопрос сабе ставлю в голове: и не устроит она мне тута чаво-нибудь пьяная? Все же знали, что в Москве она провела разгульную жизню. Чего только про неё и не рассказывали. Страшные истории! Да только всё это были слухи. А слухи – это чаво? Мало чаво злые языки не наляскают! Ага! Смотрю, а в глазах у неё и то, и сё. Мечется прям! Дальше думаю: да выговориться хочет она, Сталина. – Эх! – говорю. – Есть! – говорю. – От Палыча тут прятала!

– А зачем ты от меня прятала? – встрепенулся отец.

– Да когда это было?! – удивилась мать. – Это ж… ге-ге…

– Нет! Мне интересно знать будет: зачем ты спрятала от меня? Самогонку? – Родитель прямо-таки обиделся на жану свою, часы отложил, развернулся. – Ты слыхал, Паша? Слыхал? И вот так всю жизню прятала! И щас где-нибудь стоит спрятанная. Вот спроси, спроси у ней: есть или нет…

– Есть! – без запинки, сразу и бодро ответила мать.

– Гм… – Отец как-то сразу опешил от неожиданного признания своей жены, а потом расцвёл. – Вот, Паша, как действовать нужно! По горячим следам! Нонча вечером ты это… – Родитель покрутил пальцами. – С сыном посидеть надо!

– Посидим, посидим, – обещает мать.

– Мам, дальше! – прошу я, переворачиваю подушку в поисках наилучшего расположения беспечного и бренного тела своего.

– Ага, и вот… Принесла я чего там было у меня припрятанное. Самогон! Самогон без сургуча, Паша…

– О! Самогон хороший, и без сургуча хороший, – опять встревает отец. Он заметно повеселел. – На Нижней Речке, знаешь…

– Пап! Ну подожди ты с нижнереченским самогоном! Дай слово другому оратору!

– Чаво?..

– Другому оратору, жане сваёй, Нине Димитриевне дай высказаться, – прошу я.

– А-а, ну пущай поговорить, а я на баз схожу: погляжу, чаво там и как, – отец оставил часы и спешно стал собираться на двор.

Понял я, что далее в рассказе матери будет звучать что-то ТАКОЕ, чего отец застыдился бы слушать в моем присутствии. Так оно и вышло. Одетый, уже у двери, прежде чем надеть шапку, отец постучал себя пальцем в висок, сказал матери:

– Ты, Нина, это, соображай, чего будешь ляпать сейчас сыну родному! – сказал и вышел в чулан.

– Соображу, соображу, – вдогонку успокоила жена мужа и, переведя взгляд на меня, тихонько вздохнула. – Да, Паша, отец прав. Тут и не знаешь, как тебе всю правду рассказать про Ангелину энту Сталину. До тонкостев… Тут такие тонкости…

И далее мать стала так вилять и обходить все пикантные подробности, которые, в свою очередь, «ляпала» ей Сталина, что я беру на себя смелость скорректировать речь рассказчицы Ангелины.

– Давай, рассказывай хоть намёками, и я соображу. – И вот я окончательно оторвался от подушки и приготовился слушать «всю правду, до тонкостев» про тётку Сталину. Хотя я представлял, о чем сейчас мать начнёт мне «ляпать». В детстве мы, ребятишки, тоже слышали разное и тайное про красавицу тётку Сталину…

– Ага! Значит, на чем я остановилась?

– На самогоне…

– А, на самогоне! Значится, ставлю я самогон, а она мне и говорит:

– Сама разливай, меня уж немного разобрало. Командуй, товарка, а я табе расскажу про свою жизню! Знаю, что про меня судачат, но я жа выполняла партийные установки! Ты понимаешь, подруга! Партийные! Ничего ты и никогда не поймёшь!.. Но слухай. Я жа сама из Дьяконского хутора. И родилась тут. Знаешь, как мы при царе Николашке бедно жили? Страсть как! Бедней нас в хуторе и не было. Вечно голодные, холодные. Казачки-то земелюшку имели, а мы? Мы жа пензяки. С Пензенской пришли. И там Хопер тикёть. Ну, кубыть, как рассказывали в нашей семье, кубыть, дед наш Никанор и там, в пензенской на Хопре, жил. А Хопер там – маленький. И в пензенской дед Никанор тоже плохо жил, и решил он с Хопра маленького на большой податься. Да не один. Был у него, у деда, ещё товарищ. Тоже сапожник, Аверкин. Ну и решили они в две семьи лучшей доли поискать. Уж как он там добирался… И на плоту плыли, и на быках и лошадях ехали, только чего-то Аверкины в степи остановились, в Грачах под Алексиково, а нашему деду приглянулся хутор Дьяконский. Тут он и остался. Сапожничал, умер рано, а у отца Федьки, сына Никанора, руки не туда были пришитые. Сам дед про то говорил: «У тебя, Федькя, руки к одному месту пришитые! Ничаво ты не могёшь делать!» Вот, товарка, мы и бедствовали. А нарожал он нас целую кучу. Федор Никанорыч. Так что революция для нас была спасением! О-о, подруга, наливай!..

Наливаю я ей, а сама и думаю: «Да-а, для кого как. Сколько, вон, поубивали, сколько раскулачили людей! Зазря! И бедных, и всяких кулачили!» В общем, не родня мы со Сталиной в энтом вопросе оказались. Думаю-то я думаю, Паша, а вслух не решаюсь перечить. Да! А Сталина моя не так ли разошлась! Раскраснелася! Ну, шутка ли, бутылку, считай, одна выпила! И я ей:

– Ты давай, Ангелина, закусывай, закусывай!

– Жили у нас на хуторе Дьяконском… – отмахивается она, – жили у нас на хуторе Дьяконском… подруга, не боись за меня! Я такова перевидала!.. Щас, щас… – Ангелина выпила, съела кусочек сала и продолжила: – Жили у нас в Дьяконском два брата Сухоруковы. Сергей и Степан! Чубатые такие! О-о, красавцы́! Они погодки были, но похожие! Как близнецы. Ну – два близнеца! Сергей старший, а Степан за ним. Если они были страсть как похожие внешне, то внутрях… это были совсем два разных человека. А пришлось мне, подруга, полюбить их, и того, и другова. И Сергея, и Степана. – Ангелина замолчала, вспоминая, ещё пару кусков сала в рот положила. – Мда… хорошая сала. Сергей мне больше нравился. Как, нравился? Любила я его страшно! Он был какой-то сходственный и справедливый, но дурак, открыто пошел против коммунистов. Зачем он пошел против коммунистов?! Сейчас бы жили с ним поживали, и детишки были бы… да. Не понимаю. Не успела разобраться. Хотя чего там разбираться?..

Она, Паша, Агелина, говорила, да чего-то не договаривала, – мать решила сделать пояснение. – Знаешь, такое время было, что ВСЁ говорить, чего думаешь, опасно было. У нас в мельнице кого только не было! И все, Паша, перебывали у нас, в хатке нашей. И каких только историй я не наслушалась! Не всё же коммунисты к нам заходили. У нас-то, в нашем углу, один Семашок был коммунистом, но такой дурак! Дурак дураком! Но он жа напролом лез! А были люди, обиженные властью, которые прошли разные и ужасные испытания! Они всё больше молчали и улыбались, а уж если начинали говорить, то вприкуску с оглядкой. Вот так и Ангелина. Понимала я, что чего-то она не договаривает. Ну, я её слушала, не перебивала, а она говорила:

– А Степан, он с моим братом Пашкой сошелся. Но это чуть позже будет. Вот как бывает! Они меня были постарше, но я помню эти белые чубчики. В детстве они были не разлей вода, а как выросли, врагами стали. И в детстве, когда росли, Сергей-то был сильнее Степана и поколачивал Степана. Степан был, знаешь, какой? Любил всё делать исподтишка и мстительный был. И за это ему от брата часто доставалось. Это как раз революция тут происходила: и белые, и красные, и банды разные пошли. Лето. Жара. И пошла я к Хопру охлынуться. Лет пятнадцать мне на ту пору было. И плавала же хорошо. А пошла не туда, где все купались, а в потаённое местечко. Чтоб голышом нырнуть. Страсть как голой купаться любила! Ага! Разделась, в воду полезла. И в этом месте я уж не раз купалась, а не знала, что там режак стоял, сетка рыболовная. Но как-то все обходилось. А тут, подруга, что ты тут думаешь?! Ногой попала в этот режак и вырваться никак не могу. Перепугалась, стала биться, как утка на волне, да ещё больше запуталась, орать стала. Хлебнула раз, второй. Гляжу по сторонам – на берегу никого не видать и не слыхать. Даже детворы не видать. Ну, в голове мысли, капец котёнку! А сама ору, как могу. И всё, силы тают и тают… Ага. Я уже не видала, как с той стороны Хопра, где левада Сухоруковых была, на выручку ко мне братья поплыли. Косили он там, услышали мои вопли, бросили косы, да ринулися ко мне. А я и не чуяла уже ничегошеньки. Считай, что уже утонула. Кто там меня вытаскивал и как спасали, не ведала я. Уж потом я восстановила у себя в голове, как всё это произошло. Сергей первый подплыл, ногу мою распутал от режака, подхватил на руки и вытащил на берег. Но я жа голая! Нина! Голая была! А там и Степан за Сергеем вылез. Положили они меня на берег. Сергей стал откачивать меня, а я лишь почуяла, как за грудя кто-то меня щипаить! Ажник прям больно щипаить. Очнулась, а они обои склонились надо мной. Сергей в чувства меня приводить, воду из меня выкачивает, а Степан хихикает так тихо и за грудя меня тихо тянет, тоже как в чувства приводит. А мне так тяжело, так тяжело! Голой лежу, а сообразить не могу, что я голая. Нахлебалась, подруга, нахлебалась. Вон, скольки лет прошло, а помню всё. Когда в чувства пришла, тут я прям всё, всё до чёрточки помню! Я вроде как стушевалась, стыд охватил меня, руку к груди сваей подтянула, чтоб защититься от руки Степана, а Сергей заметил это. Ухватил брата за руку и заорал:

– Ты чего?! – Как двинул Степана, тот аж кубарем покатился. Сергей за платьем моим бросился, туда, ниже, где я раздевалась. А Степан, как ни в чем не бывало, вскочил и опять ко мне. Вперился в меня бесстыжими зенками, сидит и разглядывает. Не будь Сергея рядом, Степан быстро бы меня… ага. Я уж тут руки смогла подтянуть к месту своему девичьему главному и прикрыть яво. Вот такая стычка у них из-за меня произошла. Я ещё лежу, а Сергей платью на меня положил, прикрыл мои наружности и отвернулся, а брату приказал, чтобы, мол, пошли отсель. Схватил Степана за шиворот и толкнуk его. Видишь, какие разные были они, братья эти?

Ну… События тут менялись чуть ли не каждый день. Мобилизация белых прошла. Обоих братьев забрали. Где-то они там воевали, чаво, я уж табе и не могу сказать до тонкостев, только Степан вернулся домой. Один. И вот тут же он с братом моим Пашкой нашли язык общий. А Пашка друг закадычный был у Серёгина. Видишь, как дело пошло! Серегин, откровенно сказать, при царе Николашке был обыкновенным разбойником, а власть наша как пришла, стал первым коммунистом у нас. Прозрел, товарка, прозрел! Такое бывает. В Москве потом я этого насмотрелась. Такие чистокровные уголовники в партию вступали! О-о, революция людей сильно перерождала! И вот… И вот, значится, Сергей в белых, а Степан на красной стороне. Но ты знаешь, он прям за мной стал охотиться. Степан. При случае то за руку схватит, то ещё за чего. Я его прям возненавидела и избегала встречаться с ним. А тут белые подступили. Степан с Пашкой братом тут же скрылись, Сергей с отрядом белых появился. Ненадолго, правда. Но встретиться мы с ним успели. Да-а, встретились… В первый же день, как они в хутор въехали. Тут я постарше была и соображала, где свои, а где чужие. Да как соображала?! Крест свой сорвала с грудей! В комсомолки устремилася! Заговорили жа, что, дескать, организация такая для молодёжи образовалась, комсомол! Дескать, жизня без попов, свобода, Ленин и всё такое! Это уж в году девятнадцатом. А уж их много в том году пококошили, беляков. Ну, соображать-то соображала, а выскочила чужаков посмотреть. Отряд мимо нашей хаты и проезжал. В верхах они ехали. Все в верхах, а Сергей на подводе. Я думала, что это командир едет на подводе, а это он, Сергей. Но он раненый был. Но я не знала, что раненый. И рана у него глубокая была. Ну, я и гляжу, как беляки едуть, а беляки-то все свои, хуторские. Какие-то и чужие были, но, в основном, все свои, хуторские. Ага. Он как увидал меня, Сергей, поравнялся и спросил, как бы это с усмешкой:

– Не утопла ещё? – спросил и подмигнул. Подмигнул и поехал дальше. А у меня так сердца сжалась, подруга! Страсть! Как молоньёй он меня пронзил! Ты понимаешь? С молоньёй у меня ещё было. Поражала меня молонья. Влюбчивая я была, товарка. Влюбчивая. Вот и била меня молонья, да с таким громом! О-о, подруга!.. Но это потом было. А вот Сергей сразил. Первый. «Не утопла еще?» Да-а, и молонья била с громом, и тонула не раз… Жизня у меня была бурная, товарка, бурная. Наверное, я бы могла её изменить, но!.. Прожила как прожила! И вот тогда я захотела с ним встретиться, с Сергеем, как только увидала его. Тут уже не до политики! Свой, чужой! Молонья бьёть, и прям в сердцу! И чего тут сделаешь?! Любого случая искала. Встречи. А он там в хате у себя раненый отлёживался. Скоро наши большим отрядом подступили. Но среди наших хуторских было больше чужих. В числе всех Степан находился, брат Пашка и комиссар один важный там же. Войны особой не было. Постреляли, постреляли, белые отступили, а Сергей с матрей остался. Раненый жа! Перевязанный. Хотя чуть-чуть шкандыбать стал. Да. Отец к тому времени у них уже умер, до революции ещё он умер, вот Сергей с матрей в хате и находился. А тут Степан заходить. Ну… Чаво там у них с Сергеем было, никто до тонкостев не знает. Только драка у них произошла. Сильная. Сергей потом мне говорил. Так что надо было ему уходить. Спешно. Пока матерь его защищала. А там же наши могли его и расстрелять. А это уже ночь наступила. Я рядом была. За Сергея переживать стала. Как, чаво там с ним станется! Всё выслеживала. Сергей-то выскочил в шинели с винтовкой и шашкой и задами, задами, к Хопру. Я за ним. Он так шкандыбаить, шкандыбаить, оглядывается, а не видит меня пока. А в лесок входить, он, видать, и почуял. Винтовку вот так дёрнул, гыркнул ей, оглянулся и встал как вкопанный. Я-то поняла, что он почуял, что за ним крадутся. А крадусь-то – я. Я ему из травы так кричу, ну, не громко кричу:

– Сергей, это я, Ангелина Зюкова, не пужайся! – бегом к нему, а сама-то трошки побаиваюсь.

– Чего тебе? – он так строго спрашивает меня.

– Хочу тебе помочь, – я ему отвечаю.

– Ты из другого лагеря, – он мне, – ты знаешь, кто я?

– Знаю, – говорю я ему, – но ты же меня спас, когда я тонула. Таперича я хочу тебе помочь.

– И чем ты можешь помочь? – ухмыляется Сергей, а сам весь во внимании. – Прикопаешь, когда твой брат и мой брат пристрелят тут меня? Иди, иди отсюда, я как-нибудь сам управлюсь. – Он меня вот так толкает от себя, а я его руку хватаю и говорю ему:

– Серёжа, я с тобой пойду, возьми меня с собой.

А он прямо ошалел. Да я сама не поняла, как это у меня вырвалось.

– Куда я тебя возьму?! – Он прям, правда, ошалел. Вот, сколько лет прошло, а помню, как сейчас.

– С собой! – говорю я ему.

– А ты знаешь, куда я иду?! – удивляется он.

– Не знаю, – я ему.

– И я не знаю…

И тут стрельба послышалась, крики какие-то. Сергей оттолкнул меня и туда, к Хопру, устремился. А я-то – настырная! Прячусь от него, а сама за ним. А он спустился к воде и лодку стал свою искать. Я её нашла быстрее его:

– Вот она! – кричу я ему. – Лодка ваша!

– Уходи отсель! Уходи! – он на меня прям рычит.

А в хуторе стрельба не кончается. И какие-то вскрики, вскрики. И как будто шум этот к нам приближается.

– Я боюсь, – я ему, – возьми меня на тот берег, а как всё утихнет, я назад вернусь.

Ну, сели мы с ним в лодку, переправились на ту сторону. А у них, у Сухоруковых, там левада была, шалаш стоял. Сергей-то еле-еле дотащился до шалаша. У него бедро – вот тут вот штыком насквозь проколотое было. И пока чикилял он, и, видать, от напряжения, опять рана ожила. Он как в шалаш свой зашел, так и рухнул на сено. Хорошо сена много в шалаше лежало. А уж конец сентября стоял. Да. Прохладно уж было. И темно. Он, видать, почувствовал, что рана у него сочиться стала, и просит меня:

– Принеси воды. Ведро там найди и принеси. Только тише плескайся.

– Щас, щас! – Я сломя голову, счастливая, не знаю, от чего, за водой в Хопер бросилась. Ну, в общем, подруга, скажу я табе, что в эту ночь я осталась у него. Он мочой сваей рану обработал, пока за водой я бегала. Когда я вернулась, он уже рану перетягивал. Только я с водой в шалаш, а он мне:

– Таперича иди назад. Плыви…

– Куда я поплыву? – Я ему. – Я боюсь. И замёрзла… – А и правда, замёрзла я тогда. В платьице одном была. Он меня гонит, а я ни в какую! Упираюсь! Начала хныкать, как девчонка малая. И, в конце концов, он мне:

– Ну, иди, иди сюда! На, вот. Сколько лет тебе? Хнычешь…

– Семнадцать! – я ему отвечаю. А самой шестнадцать только-только исполнилось.

А темень уже. Я так на ощупь к нему, Сергею, придвинулась, он мне шинель свою суёт и дальше спрашивает:

– Тебя не будут искать в хуторе?

– Кому я там нужна? Никому я не нужна… – А и правда, такое время наступило, мы уже и комсомолили! Собиралися, гужевалися, беднота. Готовые за свободу были итить хыть к чёрту на рога! Так что я могла у подруг своих заночевать. Правда, таких нас совсем мало было в хуторе. Да. Две еще таких дурочки.

В общем, осталась я на ночь у идейного своего врага. Притирались мы, притирались молча, а там и вместе под одной шинелью оказались. Я дышать боялась, не шевелилась. И он. Потом мне сам признался в этом. Мы даже касаться друг друга боялись. А я согрелась и уснула. До утра спала, как убитая. Открываю глаза, утро уж. Раннее. А он на локоток вот так облокотился да и рассматривает меня. Улыбается…

Сталина замолчала, задумалась, потянулась было к самогону, но не стала пить.

– Я, подруга, – продолжила она, – вспоминаю энту неделю, какую мы с Серёжей прожили вместе в шалаше его, всю жизнь вспоминаю. Как бы и где бы мне ни было тяжело, я всё шалаш вспоминаю. Вот и говорят, с милым рай и в шалаше. Правду говорят. Сама испытала. Ведь ни у меня, ни у него не было близости ни с кем. Как же мучительно сладко было нам вместе, подруга! Это уж во вторую ночь всё произошло. Днём я в хуторе появилась, посверкала там, тряпок всяких насобирала, чтоб перевязать. Потом в Ключанский хутор сбегала за мазью. Дед там один старый жил, мази делал от ран, и всякие у него травы были. Лекарь! И правда, мазь энта быстро Серёжу подлечила. Я же ему рану мазала. Ну! Намазала. К вечеру я ему старые тряпки, все эти бинты перестирала, повесила сушить и заползаю в шалаш, а Серёжа мой спит. Теперь я на него долго смотрела. И он для меня стал таким желанным, близким и дорогим… Я взяла да и поцеловала его в губы. Первый раз в жизни целовалась! Поцеловала и всё! Пропали мы с ним. До утра пропали! А там и до обеда. А там и… двое суток, подруга, как час прошел! Где-то там война, стреляють, убивають, а мы с Серёжей, из разных лагерей, никак не намилуимси. Уж и сил любить нет никаких, а всё любится. Он все родинки мои на теле перецеловал, а я его. Понимаем, что вставать надо, ему бежать, и мне в хутор уходить, а всё молчим, думать об этом боимся! Вот как! Наконец выстрел услышали. Может, стреляли до этого, да мы не слышали, а тут услыхали. Стрельнули непонятно где, может, и не в нашем хуторе, а Серёжа и говорить: