Полная версия
Перенеси меня
Павел Богучаров
Перенеси меня
Пролетары
Наши родители познакомились во время войны. Иосиф Павлович в то время работал в Нехаевском ЭМТЭЕСе, механиком, а Нина Димитриевна, тогда ещё девушка Нина, Нина Голованова, трактористкой в хуторе Авраамовский. Война Великая Отечественная до нас не докатила, но дыхание её было близким. Всё взрослое мужское население встало под ружьё. В моей памяти из детства остался такой вот эпизод – празднование Дня Победы в шестидесятых годах в нашем хуторе. Большое-пребольшое количество фотографий павших наших хуторян было размещено на стендах в клубе. И вот, стоит перед этими фотографиями хуторянка, бабушка в платочке беленьком, трогает сухонькой, негнущейся, закостенелой от непосильных трудов ладошкой то одну фотографию, то другую, стоит, плачет и причитает:
– Да мои вы жалкии, да вас жа тут поболее на карточках, чем живых в хуторе осталося…
Маме нашей в сорок первом исполнилось семнадцать лет. Уже в первые месяцы войны она вместе со своими сверстницами закончила короткие курсы трактористок и получила СТЗ: трактор Сталинградского тракторного завода.
– А они жа, Паша, – как рассказывала мама, – а они жа, энти трактора, холодные были!
– Что значит, холодные? – спрашивал я.
– Холодные и всё! У них жа ни крыши, ничаво! У тракторов. Ужас! Мы на них сели после курсов трактористок поздней осенью в сорок первом. Зябь поднимать надо было! Под яровые. А осень холодная вышла. Сидение железное, колёса железные и вот с такими железными шипами! Сантиметров по десять-пятнадцать! Я раз встала в Глинищах! А там го́ны – по километру и больше! В одну сторону. Ага, встала. А одета как была? В мужских ватных штанах, в фуфайке ватной и в двух пуховых платках. Один на голове, второй под фуфайкой, на поясе. Ага, встала! И стала на землю спускаться, да как-то повернулась не так, но я жа как капуста была нанизанная! Ага! Повернулася, запуталася и повисла на хлястике на фуфайке на энтом колесе железном с железными шипами. А хлястик-то был прочно пришитый! Во-от повисла и висю! Напугуненная!
– Какая-какая?! – смеюсь я.
– Напугуненная! …Ну, как пугало! Понимаешь или нет? Никогда не слыхал, что ли? «Напугуненная»?..
– Не-ет…
– Эх ты! Учиси, вон где, а такого слова не знаешь! Как жа вас там учуть? И вот, значить, висю. И ни туда, и ни суда! Ну, вот форменно – висю и все! Трактористка разнесчастная! Сначала думала, и чтоб он треснул, хлястик! А он ни в какую не трескает! Попробовала расстябнуться, чтоб прям из фуфайки и личиком своим белым, – мать улыбается, – … личиком своим белым в чернозём…
Отец недоверчиво всмотрелся в лицо «жаны сваёй».
– …А он жа чёрный-чёрный, чернозём наш! – с улыбкой продолжила мать. – Ага, ткнуться в чернозём, а пальцы меня не слухають. Ни в какую! Пальцы окоченели. Стала думать дальше: а кто жа тут ещё поближе ко мне находится? Кому орать? Висю, а сама кумекаю ещё! А орать-то и некому! Некому! Из людей ко мне тут поближе кто? Марго Мария! Но она жа меня не видить и не слышить! Напугуненную! А она на той стороне поля, тоже напугуненная не хуже меня, пашет одна, а я на этой, и тоже одна! Она с той стороны пашет, а я с этой! Чаво делать? Мысли-то какие-то в голову лезуть: – «Нинка-а, и будешь ты тут висеть, пока папаня не придёть с войны и не сниметь тебя!» И смех и грех! Меня прямо уж и отчаяние охватило! Думаю дальше: наши там, папаня, Царства ему Небесная, другие с немцами бьются, гибнуть, Родину защищають, а я тут на хлястике висю! Висю и пла-ачу-у – горько, горько! Обидно было. Во как!
– Долго висела, мам? Напугуненная?
– Хм, – мама коротко хохотнула. – Да повисела трошки, пока Андрей Петрович не снял. Я тогда, когда висела, про него совсем забыла. Ты жа его знаешь, Головин! Его на фронт не взяли по малолетству, и он с нами, девчатами, при технике колхозной состоял. Так и ходил за нами. А он жа высокий! И тогда был высокий, как дудак длинноногий, ходил за нами по полям. Где, чаво…
– Каво чаво, каво снять с колеса… – ехидничает отец.
– Да, – соглашается мать, – если бы не он, не знаю, сколько бы я провисела.
– А потом? – спрашиваю я. – Часто зависала на этом колесе?
– Да не-е, привыкла к этой железяке…
В каждый свой приезд на родину, особенно перед смертью отца, в каждый свой приезд я дотошно выпытывал у родителей: а как происходило ЭТО? А как – ТО? И именно в ТОТ самый плодотворный мой визит за НЕТЛЕНКАМИ, зимой, мы и коснулись деликатной темы – знакомства наших родителей. Отец морщился, щетинился:
– Ну, коне-ечно, – продолжая тот разговор, кривился он в тот раз, – женшчина на тракторе, да напугуненная ишшо – это беда, Паша, беда… На колесе она повисла. Хорошо, не под колесом оказалась.
– Беда! Я что, по доброй воле на трактор села? Надо было, вот и села. Да! Беда была, война! А потом мне даже понравилось ездить на энтом СТЗ. Послушный такой. Куда ты его повернул, туда он и едет.
– Война, война… – отец поменял тональность разговора. – Да-а, время было-о…. Морозы стояли жуткие! Вот, сын, я табе вот чего расскажу. Ты, Нина, погоди трошки, напугуненная, со своим СТЗ и лицом своим белым…
– А что, разве не белое?
– Да, а то! Страсть как белое! Сурьёзно! Я вот, Паша, один раз в первую зиму военную ехал на своём конике с Нехаево из ЭМТЭЭСа в Калач за запчастями…
– В Воронежский, что ли? – хотя я и предполагал, что ехал отец в Калач Воронежский и в мыслях уж прочертил путь до Калача; мне хотелось принять участие в разговоре: спросить ЧТО-ТО, услышать ответ. Поумничать, словом. Но отец замер в вопросительном знаке.
– В Воронежский Калач? – расшифровываю я и понимаю, что вопрос мой глупый!
– Ну а какой жа, Паша! В Воронежский!
– Верхом? … Ехал верхом? – как по накату, ставлю я второй вопрос и понимаю, что он глупее первого…
– Да что ты?! За запчастями, я табе говорю! Верхом как ты их привезёшь? Железяки! В карманах, что ли? В санях ехал. Правда, в выездных санях. В хороших таких, но они жа и полегче, выездные!.. В тот Калач, да ты что?! – Отец пристально посмотрел на меня. – Там уж и война была, под тем Калачом! Жуткая война, как рассказывали! Ага! Еду в Воронежский, а зима такая лютая! Страсть! И мороз табе, и снег! Старые люди тогда вспоминали, что зим таких суровых они сроду не видали! И вторая зима военная такая же была холодная! Ты понимаешь?! В войну так было. И вот, еду уже туда, Верхнюю Речку проехал, Краснополье. А позёмка такая ти-ихая тянет, лишь снежок сверкает. Солнце светит жа! Всё вокруг белым-бело, и всё сверкает и переливается, аж глаза болят от света. А я в нагольный тулуп свой закутался, сижу и вроде как дремлю. Работали жа день и ночь, всё на ногах, на ногах, а тут – отдых! Фактический перекур! Хе-хе! Холодно-холодно, а сморило меня трошки! И вдруг лошадь моя как зафыркала, как зафыркала, и сани туда-суда пошли. Не пойму, в чем дело! Лошадь в дыбки! Я её – но-о! А она ни в какую, не идёть! А мы из ложбиночки выезжали, и я не вижу, чего лошадь моя видить! Но она как бы ещё трошки продвинулась вперёд из ложбины. Я жа её погоняю! И вот мы немного приподнялись наверх, и у меня такая картинка перед глазами – о-о-о! Хыть сам в дыбошки вставай! Представляешь, сын, вот степь! Да только не белая, какая пять секунд назад была, а серая!! Даже как-то и черная! Страсть! И шевелится!
– Да что же это такое?! Зимой? Серая, чёрная и шевелится! Степь?!
– Зимой! Шевелится! Степь!
– А отчего же она шевелится?
– Мыши, Паш, мы-ыши! Стра-асть! Миллионы и миллионы их! Лавина прям! У меня шапка на голове кверху полезла, да и на тулупе моем, наверное, шерсть дыбом встала!
– А может, крысы?!
– Да мыши, я табе говорю! Ты чё? Я крыс, что ли, не видал?! Мыши! Мильёны!
– А куда же они бежали?
– Через дорогу! Прямо вот перед нами лавой шли.
– Да-а, картинка жуткая. На восток, поди, двигались, – философствую я после недолгой паузы, – подальше от войны бежали…
– Ды, я табе скажу, они не на восток двигались, а в другую сторону, – возразил мне отец и, заметив моё недоумение, продолжил. – Я жа, Пашка, хыть в школе не училси, а кумекаю, где восток, а где чё. И крыс от мышей отличить могу! Я про то тыщщу раз вспоминал. Она у меня вот в глазах, как ты говоришь, картинка та. До мелочи. Вспоминал и сам диву давалси – куда же энти мыши перемещались? Если на восток, там, в том месте, где мы с коником встали, они должны были бы бежать в сторону Урюпинска, а они – вот туда шли, к Вешкам, к фронту! Южнее! К тому жа Калачу-на-Дону! Путь у них был какой-то непонятный…
– Может, от голода и холода к скирдам?
– Да вот в том-то и дело: сзади, откуда они бежали, два скирда стояли, а впереди, куда они двигались, ни одного не наблюдалось.
Я молча, глядя отцу в глаза, осмысливал услышанное, а отец кивнул головой:
– Вот ана как!
– Интересно, – подумал я вслух.
– Интересно. …Потом уж, потом я понял, что они на запах шли! – со значением сообщил родитель.
– На кровь?..
И тут, глядя на меня, широко открытыми глазами, отец многозначительно промолчал.
– Но туда же!.. – стал я прикидывать расстояние. – Туда, к фронту!.. Все сто километров было!
– По прямой – короче, – резюмировал отец.
Удивительное в истории с мышами, которые в лютую зиму «на запах бежали», другое. Более 20 лет спустя, после смерти отца, когда всемирная паутина прочно оплела моё Подмосковье, вот в этой паутине-Интернете я вычитал один любопытный факт про Сталинградскую битву. В свою очередь, этот факт был опубликован в июне 2014 года в народной газете «Дари добро». Там описывается, как немецкий танковый корпус (это три резервных дивизии) под командованием генерал-лейтенанта Фердинанда Гейма, предназначенный для отражения Советского наступления, – именно здесь, под Сталинградом! – подвергся нашествию мышей. Две немецкие, 14-я и 22-я, а также 1-я румынская танковая дивизия «Великая Румыния» как резервное формирование «…простояли без движения так долго, что мыши летом соорудили себе норы внутри боевых машин. Зверьки перегрызли всю электропроводку, и танки, естественно, не могли быть немедленно отправлены в бой». В этой же статье говорится о том, что британский военный историк Энтони Бивор не без иронии писал о «мышах-антифашистах», которые в решающий момент сделали неспособными танковые дивизии… И в связи с этим немецкие солдаты, оказавшиеся в Сталинградском котле и вокруг него, говорили: «Не только русская зима против нас, но и русские мыши».
Трудно, да и невозможно подтвердить родственную связь «отцовских» мышей с «мышами-антифашистами» под Сталинградом, но, согласись, дорогой ты мой читатель, факт этот – прелюбопытный!
Вкусив ушника из молодого петушка-драчуна, мы сидели за столом: отец, мать да я. Мама собиралась прясть пух, отец часы соседке бабе Клаве решил «довести до ума», а я косился на отцовскую подушку, на которой беззаботно можно было лежать и слушать своих родителей. Я ещё был ошарашен рассказом отца о колдуне-«револьцанере» Перетрухине и никак не мог вобрать в себя невероятные кульбиты жизни Гришки Перетрухина в хуторе Водины и связать её с жизнью генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева. Это же… какое внешнее сходство – до пятна на лбу?! – и непреодолимая пропасть между личиной и личностью, Гришка или Михаил Сергеевич, – думалось мне тогда. Я уж, как Фома неверующий, несколько раз переспросил отца: А так ли всё это было на самом деле, с Перетрухиным. Да… Отец обижался:
– Я табе, Павло, не энтот… какой сказки сочиняет. Я табе истинную правду рассказал.
Страничку с Перетрухиным мы, кажется, закрыли, и впереди нас ждут новые герои. Их будет много, и все они потребуют к себе внимания. Пристального каждому выделить не обещаю, но они реальные герои. Взаправдашние. Только некоторым из них, чтобы никого не обидеть, я дам другие имена и фамилии. Кое-кто из друзей моих и товарищей, которых называют «доки в словесном деле», так кое-кто «осудил» меня за то, что работаю я в стиле барокко! Виньеток, в смысле героев и событий, виньеток слишком много вокруг главного. Понимаю я это, друзья мои дорогие и товарищи, и признаюсь, что мне скорее хочется добраться до хуторка, в котором мы все, дети Иосифа Павловича и Нины Димитриевны, были рождены. Мне скорее хочется попасть в Нижнюю Речку. В детство своё спешу! Хорошо там было! Спешу, а спотыкаюсь на других фактах, на виньетках, которые тоже нужны. Которые рисуют и, как мне кажется, дополняют и украшают общую картину жизни моих родителей, родственников, соседей, жителей родного моего Хоперского края. Вот и выходит лепнина такая. Потерпите, друзья мои, товарищи! И ещё: знаю я, что происходит несовпадение моих взглядов со взглядами нынешних киношников, «телесериалистов» на людей села, на жизнь их. Правда, про хутора и сёла фильмов сейчас и нет, а если и случайно возникают, то взгляды наши, как плюс и минус. Противоположные. Боюсь закопаться в разъяснении своей точки зрения. Много «винограда» – виньеток, в классическом смысле слова этого, выйдет. Но она, точка моего зрения, выложена в жизни, поступках моих героев. Коротко будет сказано: просто я их люблю – родителей, дедов, бабок, соседей своих!
– Вот! – скажешь ты с издёвкой. – Слезу ещё пусти!
– Так пускаю! Ещё как! Порою заливаюсь ими, горючими! Сам Александр Сергеевич говаривал: «Над вымыслом слезами обольюсь». Но одно дело «вымысел», а другое – прадед родной Иван Осьпович! Царство ему Небесное вместе с Александром Сергеевичем. Но ты понимаешь меня, дорогой! Да!
Итак! Когда я понял, что страничка с Перетрухиным уже закрыта, глядя на родителей, я ребром поставил вопрос:
– И как же вы познакомились?
– Погоди, Пашка, – остановил меня отец, – наше знакомство с твоей матерью никуда не уйдёть, а я табе ещё расскажу про другую трактористку. Про эту… – Отец посмотрел на мать. – Про эту… Лину-Малину…
– Стали́ну! – подсказала мать.
– Ага-ага, про неё. Стали́ну. О-о, Стали́на! – отец просветлел и легко вздохнул.
Мне нравился ход мышления моего родителя: вот то-то и то-то – «никуда не уйдеть». Отец иногда употреблял это выражение: «никуда не уйдёть». Ну да! Свершившееся! Запечатлённое в памяти, оно, действительно, «никуда не уйдёть». Если не забудется и не сотрётся.
Видишь? Опять виньетка выходит. Но моей вины тут и нет. Это родитель мой канву «плетёть»! Про трактористку тётку Сталину вспомнил. Ага! Помню, мать всплеснулась тогда:
– На колёсах она, может, и не висела! Она старше меня вон на сколько! Мне тогда было семнадцать, а она старше меня, намного старше. Уж тёртая была перетёртая…
– Да я не про то! – отмахнулся отец и повернулся ко мне. – Ты её помнишь?
– Ну а как же! На Нижней Речке она жила, у тебя в мельнице часто бывала! – ответил я. – Она ещё курила папиросы, размахивала руками и говорила: «Я – Стали́на, курю Герцеговину!»
– Как-как? – удивился отец.
Я повторил.
– Точно так! Я забыл, а он всё помнить! – взглянув на мать, ещё больше изумился родитель. – Но откуда ты это всё помнишь?! Ты жа маленький был ещё! Совсем маленький!
– Я уже в школу ходил, пап! Имя Стали́на произошло от фамилии Сталин. Имя искусственное! А сам Сталин любил папиросы «Герцеговина Флор». Тут и догадаться не трудно. Я же, пап, отличник по истории был! Ты забыл?!
– А-а-а, – смеётся отец, – трошки подзабыл, подзабыл…
– А вообще её звали Ангелиной! – вставила свое слово мать. Из горницы она принесла чёсаный пух козий, прялку современную электрическую, установила её на табуретку. Прялка эта, модифицированная, выглядела… ну, совсем примитивно: веретено на маленькой доске. На ней, доске, установлен моторчик от проигрывателя с включателем-выключателем, а от доски отходил шнур с вилкой. И вот уселась Нина Димитриевна в центре хаты, включила моторчик, веретено закружилось, закружилось, и вместо полонеза Агинского полилось мурчание… Ангелиной её звали, – повторила мать.
– Ангелина?! – удивился отец. – А зачем она… эта, поменяла имя?
– Пап, ну, в те времена было модно давать такие имена. Революционные! Менять имена…
– А ты не помнишь начальника одного из Москвы, какой в ЭМТЭЕСе у вас работал? – не отрываясь от своей мурчалки, спросила Димитриевна. – Я вот по имени его только и запомнила – Индустрий его звали! А я тоже в школе хорошо училась, историю любила, а там ведь – «индустриализация, коллективизация»… – много чаво про энто было сказано. Правильно, отличник? – мама склонила голову в мою сторону.
– Точно так!..
– А-а-а, – отец от удивления слегка приоткрыл рот. – Как же, как же! Помню, помню! Но его жа, эта, все «Вдустрием» звали?! Помню, помню! Глянь, прям вот сейчас и вспомнил!! Надо же! ВДУСТРИЙ! Точно, точно!
– Мы ещё все девчата трактористки ходили тайком смотреть на него, на энтого «Вдустрия». Кто-то пустил такую фуку, будто у него на лбу шестерёнка, и она крутится. Из Москвы жа! Умный! Никто, конечно, в это не верил, а смотреть ходили: а вдруг и правда? Шестерёнка!
– Точно! У энтого Вдустрия голова была здоровая – вот такая! Как тыкла! – Отец жестом обрисовал контур головы. – С хорошую тыклу и выходило! Но у него на лбу, прямо посерёдке, вмятина была, а от центра вмятины складки отходили, ну, как у шестерёнки эти… Но он, подлец такой, и вправду, башковитый был! В технике…
Про «Вдустрия» с шестерёнкой на лбу историю я уже слышал от родителей, поэтому нетерпеливо обратился к отцу:
– Пап, ну давай дальше про Сталину!
– Ага-ага, про неё, ага! Про Сталину. Так как она кричала, с папиросой? Напомни, напомни мне…
– Я Сталина, курю Герцеговину!
– Ну и отличники, ну и отличники! Точно так! – Опять родитель мой в изумлении. – Точно! А курила, курила! Ге-ге… Но какую там… «ЦАВИНУ»? «Прибой» она курила, «Север», козью ножку ещё смолила, о-о! Интересная она была женщчина! Страшно интересная! Ты помнишь, в мельнице у меня торчал лом? Прям чуть ли не в центре? Мельницу в Нижней Речке построили ещё до меня. И для чего энтот лом воткнули, я так и не дотумкал. Как рычаг использовали, что ли? Когда жернова затаскивали? Может, и так. Видать, жернова затащили, установили, а лом так и оставили? Он всем мешал, но вытащить его было невозможно! Кто только не пыталси! Один раз я споткнулся об него и упал. Упал так сильно, к тому хромой ногой больно стукнулси. Упал и так разозлилси! «Народ!!» – кричу. А народу в тот раз много было. Да она всегда там людей тьма была. Ага! «Народ! – кричу, – вы вытащите энтот лом, об какой я кажный Божий день спотыкаюсь? Или я мельницу остановлю!» – гляжу, «народ» мой медленно собирается к лому. Ты жа его помнишь, лом энтот?
– Помню, пап. Сам спотыкался об него.
– Но я жа истинную правду рассказываю. Ага! Вот, собрались и стали тянуть его из земли. Один тянет – ни в какую! Другой – лом ни с места! И вдвоём тащщуть, и втроем… а втроём – как? Она, верхушка лома, точит из земли и всё. Втроем и не ухватишься. Но как-то пытались, да все бесполезно, Паша, бесполезно! Гляжу, Сталина в своих кирзовых сапогах, с папиросой во рту, появилась. Пашаничку привезла для помола на тракторе своём. Ага! И вот, только подъехала и сразу, сходу:
– О-о, пролета́ры, пролета́ры!
Присказка у ней такая была – «пролетары!» Ага! Вот и орёт, дескать, чаво вы тут, пролетары, в кучку собралися? Всех растолкала. Поняла, в чём всё дело, ага, и орёть дальше, как оглашенная:
– Тоже мне, силачи! А ну, разойдися! Я сама! Я сама! Я покажу вам, как баба с ломами расправляется!
О, как она любила приговаривать: «Я сама». Ага. Всех растолкала, все и разошлись. С дурковатой женщчиной луччи не связывайся! Сам дурковатым станешь! Ага! Ухватилася за лом и ну тянуть его. Лом, понятное дело, и ей никак не поддаётся. Покраснела, сопит, а сдаваться не хочет. Дольше всех билась с энтим ломом!
– Палыч! – кричит мне, – как будто держить кто его, а?
– Держить, Сталина Федоровна, держить, и мы все, тутошнии пролетары, так и решили! – поддакивает ей Иван Куликов. Ты его помнишь, Ивана?
– Помню, помню! Горбатый такой…
– Ага, ага, горбатый! Но он жа такой и ехидный человек был, и каверзный. Когда он говорил, трудно было понять, шутка это была или сурьёз. «Ага, – говорить, – держить. Он, видать, там, Сталина Федоровна, привязанный к чамуй-то! Мы вот так тут все, пролетары, до тебя и решили: лом привязанный».
Все переглянулись, закрякали. Ктой-то ишшо фуку пускает:
– Надо полезть и отвязать яво.
Сталина долго моргает, как бы соображает, оглядывает всех, а все – ну жутко сурьёзные!
– А к чему жа он могёть быть привязанный? – спрашивает она, наконец.
– Скорее всего, к другому лому. Тот ляжить, а этот стоймя стоить. И как ты его вытащишь? Еслив тот ляжмя, а этот стоймя?! – опять Иван вставляет. Но он жа, подлец, не на Сталину смотрит, а на меня! Для большей убедительности!
Тут все заголосили, задвигались:
– Палыч, долго мы тут, пролетары, мучиться будем? – все жа стали потяшаться над этой Сталиной! Ага, открыто потяшаться! – Долго мы тут все, пролетары, мучиться будем? Спотыкаться?! Пошли кого-нибудь, пусть полезет и отвяжет энтот лом!
– Да-а, а кто жа полезить? – и я затылок чешу. – Кому, – говорю, как бы сам с собой рассуждаю, – кому, – говорю, – какому пролетару энто сурьёзное дело поручить?
– Так Сталине Федоровне! – Куликов горбатый предлагает.
– Сталине Федоровне!!
– Сталина Федоровна!
– Она у нас – вон какая! Настоящая Пролета́ра!
– Боевая!
– Она у нас всё могёть! – кричат все вразнобой.
А её только похвали! Она такая дурочка была! О-о! Как Пашаня! Они жа и подругами были с Пашаней! Я вот, сын, заметил, что человек страсть как любить, чтобы его хвалили! Похвали! У него ум за разум зайдёть, застелется энтой самой похвалой, тогда он лоб сабе расшибёть! Но она же, Сталина, доверчивая ещё была! Как дитё! И вот распрямилась она, Сталина наша Федоровна, оглядела всех, мол, ну я вас щас спасу всех! Пока не знаю, от чего спасать, но спасу! Ага! Закурила, в одну точку – на лом – смотрит и так рукой машет:
– Щас, щас, погодите трошки, дайте дыхнуть! – пыхтела, пыхтела сваёй цыбаркой да и спрашивает. – Это жа надо так додуматься? К другому лому привязать?
– Действительно! – поддакивают ей.
– Главное, какой дурак энто дело сделал? – Сталина Федоровна дальше пытает.
– Да форменный дурак! – хором орут ей.
– Глупой пролетар!
– И никакой не пролетар! Дурак и всё!
И был ещё один в мельнице – с Маркиных. Друг деда вашего Митьки, Николай Макаров. Стрелок. Он тожа как сказанёт, сказанёт! Ага. Вот этот Макаров и говорить:
– Я табе, Сталина Федоровна, так скажу! А второй лом ещё крепче привязанный!
– Как-так?! – У Сталины нашей и папироска изо рта вывалилась. – К чаму?! К третьему?!
– Да если б к тре-етьему! Пол бяды! – тянет Макаров.
– А к чаму жа тогда?! – ошалела Сталина. Глаза вылупила… Ага!
– Это мериканские буржуи, сволочи, над нами, советскими пролятарами, потяшаются! Лом энтот с той стороны земли на болты посаженные! Палыч, ты поня́л?
– Зачем? – и я сурьёзно накидываю, а сам и кумекаю: и чаво жа он такое сейчас сказанёть?!
– Чтобы мельницу, – Николай говорить, – чтоб мельницу нашу с колхозом вместе взорвать! К чёртовой бабушке! Гады и сволочи мериканские!
– Все как грохнули от смеха. А Сталина смотрела-смотрела на мужиков, как они гогочуть, да видать, и поняла, что над ней потяшаются. Плюнула и пошла из мельницы. Вот такая у нас была Сталина Федоровна.
– О-о, да вы такие все умные были! – заговорила мать. – Потяшались над Сталиной. Вы её вообще не знали! Это она над вами, дурочками, потяшалась. Поддакивала, чтобы развеселить вас.
– Ты чего, чего? – не понял отец. – Я правду, истинную правду рассказал. Разве не так?
– Да так, так, – мать вздохнула. Хотела она что-то сказать, да промолчала.
– Вообще, – продолжил отец, – вообще в то время народ был интересный. Сильный! Это же после войны всё было! После войны, Паша…
– Так что с ломом вышло? – перебиваю я отца. – Я уже не помню, отвязали его?
– Отвязали! И знаешь, кто?!
– Кто?
– А Степанида, какая ниже мельницы жила! Ты жа должен её помнить!
– Конечно, помню тётку Стеньку! И как она с тем ломом расправилась?
– Да как? Она тут же со всеми стояла. Когда Сталина ушла, Степанида всех распихала, молча подол подобрала и села на землю. Лом между ног… ухватила его и ну раскачивать. Качала, качала, и лом зашаталси. Тут мужики все: «Дай я! Дай я!». Степанида только и отмахивается. Так молча она его и вытянула! Одна!
– О-о, Степанида – сильная была женщина, страсть! – делает дополнение мать.
– Но я табе про Сталину другой случа́й хочу рассказать! – продолжает отец. Отец тоже без дела не сидел: на рабочем своём столе он подыскивал проволочку для анкера к ходикам со страшным котом, которого принесла соседка Клавдя. – Нина, – обратился он к матери, – ты ВОН ТУ проволочку со стола моего рабочего не брала?
