Коробки с уточками

Алексей Северин

Коробки с уточками

мы крайне осуждаем употребление наркотиков, алкоголя и курение. будте здоровы!

Глава 1. Пробуждение

Лиза прижала к груди металлический диск так, будто он мог убежаться от неё в темноте. Он был тёплый от руки, вмят и наклеен каким‑то дешёвым скотчем в углу, но на его поверхности отчётливо отражался свет фонаря, и Лиза видела там свое лицо – испуганное и усталое. Ночь пахла мокрым асфальтом и бензином, и тот запах теперь осел у неё в волосах, вместе с пылью склада и запахом дешёвой сигареты, которой кто‑то пытался успокоить нервы.

Она не думала, что будет держать в руках нечто, важное как доказательство. Журналист не должна была трогать улики; это правило, которое она знала и нарушала лишь однажды – тогда, когда впереди стоял какой‑то правда, больше ценной, чем собственная осторожность. В её пальцах металл не был просто диском; он был отрезком чьей‑то жизни, зашитой в файл, и Лиза представляла, что внутри – голоса, записи, даты. Она представила имя, которое может расплести сеть, и от этой мысли ей стало холодно.

Склад был пуст. Почти пуст. Полки стояли рядами, как зубы заброшенного рта; коробки с надписями, неизвестными логотипами, сами собой складывались в тени, в которых можно было спрятать многое. Свет фонарей из улицы пробивался сквозь решётку ворот и, играя, отбрасывал длинные полосы на бетонный пол. Стук её шагов эхом отдавался в пустоте, и каждое эхо казалось поздравлением: ты нашла. Но радость была тусклой, потому что рядом с диском, за последней коробкой, лежала детская игрушка – пластиковая уточка с трещиной, глазки у неё были потёрты. Она напоминала Лизе о чём‑то глубже, чем просто детская мелочь: о потерянном, о забытом, о вещах, которые люди прячут так, словно это спасёт их от совести.

Ещё час назад Лиза не думала о детских игрушках. Ещё час назад она сидела в редакции за старым столом, с чашкой кофе, который к тому моменту был холодный и горький, и листала пресс‑ленту. Потом пришло сообщение: "Срочно. Склад на Васильевском. Труп. Неофициально." Потом – телефонный звонок от человека, чьё имя она не знала, голос хриплый, женщина или мужчина – одинаково важно, одинаково опасно. "Если хотите правду, приезжайте тихо. Машина у ворот. Никому не говорите." И она поехала.

Приехав, она увидела машину с выключенными фарами, стоящую у ворот. Из кузова вынули коробку, закрыли её, спрятали под пледом. Человек с голосом сказал только: "Берегите это до утра. И не выкладывайте ничего, пока не увидите, что там." Лиза всё же была журналисткой, но не из тех, кто продаёт сенсации ради кликов; ей было важно, как выглядят люди в кадре, и кто оставил эту уточку посреди вещей. Она спросила: "Кто умер?" И услышала короткий ответ: "Романов. Алексей."

Имя звучало в ушах Лизы как название старой записи, которую ты находишь в пыльной коробке. Романов – у этого имени были свои проекты, свой сайт, свой блог. Он был одним из тех, кто строит мир из кода и контрактов: тихо, аккуратно, надёжно. Люди вроде него обычно не оказываются на складах, где продают второсортные игрушки и сайдинг. Но личность, совмещающая технологию и тайну, имела обыкновение прятать за фасадом вещи, которые нельзя оставить в открытом доступе.

Она думала о Марке Авдееве. Не потому, что он был на другом конце света; он был в этом же деле, и их пути пересекались уже раз десять. Следователь с выцветшими глазами, который носил свою усталость как броню. Он всегда смотрел на вещи так, как будто читал подписи на предметах. Ему было проще сказать "дело не закрыто", чем поверить в случайность. В тот вечер он приехал позже, и Лиза уже держала диск.

Она знала, что поступила нечестно, взяв его. Было чувство, будто если она его оставит, кто‑то уничтожит его, или диск исчезнет, как исчезают люди в этом городе: тихо, без протеста. Она держала его за край и, скручивая пальцы, думала, что её руки пахнут бензином – и что этот запах теперь станет частью её крови. Ей хотелось списать всё это на профессию, ну или на любопытство; на то, что журналист остро чувствует, когда мир пытается засунуть правду в коробку и убрать её в чулан.

Взгляд её упал на полку рядом. Там была старая картонная коробка с надписью "АРХИВ 1997–2002". Пальцы Лизы непроизвольно потянулись к ней, и когда она отрыла створку, под старым слоем пыли обнаружился конверт с выцветшими фотографиями. На одной из них был ребёнок, только что родившийся, завернутый в простыню, и рядом – мужчина с тонкой улыбкой, на котором будто бы висела усталость высоких технологий. Мужчина смотрел в камеру, не видя её, потому что глаза у него были усталыми и куда‑то устремлёнными. На заднем плане – та самая уточка, новая, без трещины. Лиза изучала фотографию и чувствовала, как от неё отходит холод: этот склад – не просто склад. Он был хранилищем чьих‑то воспоминаний.

Она прошла между стеллажами, осторожно, чтобы не задеть ободранный ящик. Где‑то вдалеке подрагивали краны, где‑то крыса перешла на другую полку. Никаких звуков, которые могли бы предательски выдать, что здесь кто‑то был недавно. Только её дыхание и тот далекий, почти неуловимый шум города. Она села на ящик и открыла сумку: внутри лежал фотоаппарат, блокнот, пачка ручек и пачка старых магнитов для холодильника, на которых были записаны номера телефонов. Лиза вытянула одну из ручек и, будто завязывая узел на невидимой нитке, начала писать: "Диск найден в коробке 14. Детская игрушка. Фотографии. Имя – Романов." Она не записывала объяснений, только вещи, которые можно проверить.

Её пальцы дрожали, когда она снова коснулась диска. На его поверхности были царапины, но в центре – надпись, выцарапанная вручную: "KIDS_ARCHIVE_2001". Кто‑то заботливо подписал его. Было ощущение, что его пометили как память, как вещь, которую нельзя терять. Лиза подумала о том, сколько стоит память, и как её можно продавать или покупать. Тут же вспомнилось видео, которое она когда‑то видела на другом конце света: группа людей, собирающаяся вокруг камеры, разговаривающая тихо и украдкой, что‑то объясняющая. Их не интересовали деньги; их интересовала история. Возможно, этот диск был именно тем, чем они когда‑то торговали в тёмных углах.

Она оторвала глаз от диска лишь на мгновение и услышала звук – будто от закрывающейся двери с противоположной стороны склада. Сердце у неё подскочило. Она встала и, осторожно держа диск, прошла вдоль стеллажей, прислушиваясь. Нечто лежало в тени коробки с чёрной надписью: "КОНТРОЛЬНЫЕ ДОКУМЕНТЫ". Она подошла и увидела, что один угол коробки был открыт, и внутрь кто‑то заглянул. На полу лежал сломанный замок, а рядом – отпечаток обуви, который не был похож на её. Чужой след.

Лиза аккуратно опустилась на колено, вынула фото, положила диск обратно в сумку и, почти не дыша, начала осматривать след. Он шёл к воротам, к тому месту, где раньше стояла машина. По следу было видно, что человек уходил, не торопясь, как будто хотел оставить ощущение нормальности. Она знаниями журналиста пыталась сложить очередную картинку: кто‑то приходил сюда, оставлял вещь, и уходил. Или забирал что‑то. Или оба.

Она поняла, что не может просто уйти с диском и забыть про следы. Лиза взяла телефон, нажала на кнопку, и экран засветился. Сообщение, которое ждало её, было от Марка: "Ты там?" Она задумалась. Можно было бы позвонить и сказать: "Я взяла диск. Смотри сама." Можно было промолчать. Но она не промолчала. Написала: "Да. У меня диск. На складе странные отпечатки. Приедешь?" И тут же отправила – потому что понимала: одни люди в этом городе умеют хранить правду, другие – преследовать её. И есть те, кто просто смотрит.

Ответ Марка пришёл быстро: "Буду. Не трогай ничего лишнего."

Она засмеялась тихо, без веселья. Его ответ был холоден и точен, как всегда. "Не трогай ничего лишнего" – это было у всех: у полиции свои правила, у журналистов – свои. Лиза вздохнула и, как женщина, привыкшая жить между правилами, глубоко вдохнула и посмотрела на уточку, лежащую на коробке. Уточка смотрела на неё пустым глазом, и в этом взгляде было столько же обвинения, сколько и умиления.

В тот момент издалека доносился звук мотора – не скорый, не чужой, просто звук машины, заезжающей на складную территорию. Лиза прижала диск ещё сильнее к груди, ощущая, что металл слегка давит в ладонь, как будто требуя ответа. В её голове начали складываться вопросы: почему диск здесь, почему фотографии – почему бытовые вещи соседствуют с детской игрушкой. Она думала о тех людях, чьи жизни были свёрнуты в коробки и подписаны годами. Они жили в других квартирах, в других домах, но их детство было здесь – на полках, в коробках и на дисках.

Дверь ворот открывалась тихо, щёлкнула, и в полумраке показалась фигура. Она шла осторожно, руки в карманах, силуэт ровный, знакомый. Марк. Он снимал куртку, промокая в свете фонаря. Его лицо было бледнее обычного, и на нём лежала та же усталость, которую Лиза знала по другим делам. Он посмотрел на неё, не улыбаясь, и его глаза пронзили склад, как прожектор.

– Ты нашла? – спросил он, и голос его звучал так же, как всегда: сдержанно, с внутренним ростом напряжения.

Лиза кивнула и вытянула руку с диском. Он посмотрел на него, на её лицо, на фотографию в её другой руке. На секунду в его глазах промелькнуло то, что она ожидала увидеть: интерес, не смешанный с предубеждением.

– Хорошо, – сказал он ровно. – Откроем здесь пока нельзя. Пойдём в машину. Быстрее.

Они шли молча, будто это было естественно. Ветер обдал их лица, и где‑то вдалеке слышался лай собак и гул далёких трамваев. Лиза вложила диск в карман, и он остыл, как будто её тело не поддерживало тепла. Её голова бурлила идеями, возможностями и страхами. Но на губах её не было ни одной лишней фразы – только решимость не делать ошибок.

Они сели в машину. Марк включил печку, и воздух в салоне наполнился запахом горячего пластика и бензина. Его руки были уверенными, и он начал давать инструкции: "Сначала отнесём это в лабораторию. Затем – будем вызывать опекунов приюта. И по возможности – не делай публикаций." Он говорил спокойно, но в его голосе было то, что не давало Лизе расслабиться: понимание того, что это дело – не просто очередная заметка. Она слушала и понимала, что разница между тем, что она увидит завтра, и тем, что она увидит сейчас, – будет решающей.

Машина помчалась прочь, оставляя позади тишину склада и ту маленькую уточку, которая осталась лежать в коробке и смотреть на закрывающиеся ворота. Свет фар режет ночь, и в салоне машинах их дыхание стало единым ритмом – ритмом людей, которые знают, что их ждёт ночь длинная и неспокойная. Лиза положила голову на спинку сиденья и чуть расслабилась; но диск в кармане тяжёлел, и она знала, что просто так не получится забыть его.

Глава 2. Свет монитора

Лиза проснулась от звука будильника, который звучал так, будто где‑то в другой комнате ломали мебель. Часы на тумбочке показывали четыре тридцать; за окном город ещё дышал влажной прохладой. Диск лежал в маленьком чёрном футляре на кухонном столе, рядом с чашкой, в которой оставалась тёмная полоска вчерашнего кофе. Она потянулась к нему почти машинально, как к предмету, который не может быть просто предметом, и ощутила под пальцами холод металла, ту самую шершавость надписи: KIDS_ARCHIVE_2001.

Дома было тихо. Так тихо, что звук её собственного дыхания казался слишком громким. Она быстро собралась: джинсы, тёмная водолазка, ботинки, лёгкая куртка. В сумке – фотоаппарат, блокнот, запасные аккумуляторы и пара пачек влажных салфеток. Она подумала о том, как странно всё складывается: на складе – коробки с детскими вещами, уточка, фотографии и диск. На руках было имя Романова, а в кармане – доказательство, которое не принадлежало ей по правилам. Но она не хотела думать о правилах, когда в кармане гудела возможность.

Машина Марка стояла под окном ещё до пяти. Он открыл дверь со старым, привычным движением: сначала рука на ручке, потом взгляд вверх – как будто проверял небо. На его лице не было усталости, какой он казался вчера вечером; была натянутая собранность. Он молча положил сумку Лизы на заднее сиденье и сел за руль.

– Принёс кофе, – сказал он, и голос его прозвучал ровно, без утонченностей, но с той самой заботой, что чаще всего он прятал за словами.

Лиза приняла чашку и сделала глоток. Горькое тепло растеклось по телу. Они ехали молча сквозь город, где окна домов пока оставались тёмными. На улице пахло смолой и влажной листвой; фонари чертили на асфальте светлые полосы. Марк повернул к зданию, где находилась криминалистическая лаборатория – старое, неправильно сложенное здание с облупившейся вывеской, за которой работали люди, умеющие видеть то, что остальные не замечают.

В коридоре их встретила Ольга – худенькая женщина с грустными глазами и светлой косынкой на голове. Она держала в руках планшет, на котором вяло мигали окна размытых программ. Ольга говорила быстро, по‑деловому.

– Диск считывается частично, – объяснила она, едва успевая заговорить. – Есть файлы, но часть структуры повреждена. Я уже сделала первичную копию, но надо осторожно работать, иначе будет хуже.

Марк кивнул и подошёл к столу, где лежал диск, обёрнутый в полиэтилен. Он вставил копию в устройство, которое похрюкивало и медленно вращалось. В комнате стоял запах растворителя и старой бумаги. Компьютер зашумел и выдал список файлов: фотографии, документы, несколько видеофайлов с непонятными названиями и папка под кодовым именем, где кто‑то оставил подписи с годами.

– Посмотришь? – спросил он у Лизы, не отрывая глаз от монитора.

Она села, согнулась над клавиатурой и начала просматривать. Первые папки – это были отсканированные бумаги: старые анкеты, заявления об усыновлении, печати, которые местами выцвели. Лиза пролистывала и понимала, что чиновничий язык этих заявлений был одно и то же сочетание мягкости и жесткости: бюрократия учтиво прятала боль под тонкими строками. В одной анкете фигурировало имя "Козлова Ирина" с пометкой "принята в 1998", в другой – "семейный досье №47", где рядом чернильной ручкой было вписано "пересмотр в 2001".

Она остановилась на фотографии. Это был чёткий чёрно‑белый кадр: ряды маленьких кроваток, в одном из углов – баночка с сорваной этикеткой и яркая уточка на подоконнике. На другом снимке – мальчик лет трёх, с глазами, которые казались слишком взрослыми для его возраста; он держал в руках ту же уточку. Что-то в его позе, в загнутых уголках рта, говорило о том, что он уже знает, как прятать страх под улыбкой.

– Смотри на даты, – сказала Лиза, и её пальцы дрожали. – Это всё 1999–2001 годы. Кто‑то собирал архивы приюта. Почему они на складе Романова?

Ольга приподняла бровь и покрутила пластиковый карандаш.

– Потому что Романов имел отношение к одной из благотворительных программ, – тихо сказала она. – Но это слухи. Я не буду утверждать. Пока.

Лиза открыла видеофайл. На экране появился размытый кадр: маленькая комната, лампа, на которой лежит пыль, и голос, который то ли пел, то ли напевал. Он звучал хрипло и детски одновременно. На видео мальчик пел ту самую песенку – ту, что Лиза прочитала на обрывке бумаги в прошлую ночь. В конце кадра он посмотрел прямо в камеру. Его губы двигались, и в них было выражение, которое Лиза чувствовала в грудной клетке: кто‑то, кто не просил, чтобы его забрали.

– Этот файл датирован 2001 годом, – сказала Ольга, следя за меткой времени. – Последняя запись – январь 2002. После – пусто.

Лиза посмотрела на экран и испытала странное ощущение присутствия. Как будто мальчик в кадре был здесь, в комнате, и смотрел на них через двадцать лет. Её пальцы потянулись к чашке, но вместо кофе она взяла блокнот и начала записывать то, что видит.

– Есть ещё аудиозаписи, – добавил Марк. – Разговоры, видимо, между людьми, которые обсуждают надёжность документов и коммерческую сторону усыновлений. Это вещи, которые обычно не выносят наружу.

Ольга кивнула и щёлкнула мышью. Экран развернул очередное окно: запись телефонного разговора. Голоса были приглушенные, короткие фразы – "оплата", "контракт", "сроки", "передача". Один голос был более низким, уверенным; второй звучал нервно, его строки спешили. Лиза слушала и пыталась уловить имена. В одном из моментов слышалось: "…и если это случится, мы закроем глаза. Никто не узнает". Было ощущение, что эти слова произнесены не для микрофона, а для тех, кто умеет молчать.

Она снова пролистнула файл и попала на таблицу – счёт, где значились суммы, переводы и коды. В одной строке – перевод на счёт в офшорной зоне, примечание: "услуги сопровождения – 50 000". Лиза почувствовала, как где‑то внутри всё застревает: деньги всегда действуют как клей между преступлением и забвением.

Внезапно в лабораторию вошёл молодой аналитик с упаковкой в руках. Он нес термос и коробку пончиков – маленькая привычка, которую Лиза уже успела полюбить в таких местах. Он улыбнулся, увидел их у монитора и замер.

– Это по Романову? – спросил он тихо.

– Да, – ответил Марк. – Смотри.

Аналитик приблизился и, глядя на экран, невольно притих. Его лицо стало строже. Он не мог понять, как-то документы, записи и фотографии сложились в одну линию событий.

– Мы можем попробовать восстановить остатки на диске, – сказал он, садясь за второй компьютер. – Но нужно время. И чистую технику. И, честно говоря, закрытые ручки.

– Сколько времени? – спросила Лиза.

– Несколько часов – для первичной копии, если ничего не отвалится. Полная работа – день, может два.

Лиза стиснула губы. Её пальцы на блокноте оставляли слова: "Видео мальчика. Таблицы платежей. Оффшор. 2001–2002". Она думала о том, как маленький кусок пластика – уточка – появлялась снова и снова в кадрах, как маркер, как знак. Люди любили символы; иногда один предмет становился паспортом памяти.

– Есть контакт с редакцией? – спросил Марк резко.

– Да, – ответила Лиза. – Редактор спрашивает, что у нас и можно ли уже писать. Сказала, что хочет эксклюзив.

Её голос не дрожал, но в нём было что‑то, напоминающее колебание – старую дилемму журналиста: когда публиковать и когда хранить. Она знала цену спешки: одна поспешная публикация может не просто разрушить источники, но и сделать улики бесполезными. Истина в таких делах – не всегда монетизируемое благо; иногда она требовала осторожности, почти священной.

– Ждать, – сказал Марк. – Пока у нас есть что утвердить. Никому ничего не говорим, пока не восстановим содержимое. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Лиза.

Они молчали несколько минут, слушая шорох кондиционера и щёлканье клавиш. В комнате возникла мысль, что если эти документы связаны с усыновлениями, значит, чья‑то жизнь может быть прямо сейчас на пересечении: где правда и где ложь, где человек, а где бумага.

Ольга повернулась к ним, и её лицо на мгновение стало серьёзным. Она ткнула пальцем в один из файлов.

– Вот тут, – сказала она. – Смотри: метка. "Передача 2001/12/19. Подписи: К.Р., М.П." Эти инициалы… они часто повторяются в документах.

– Кто это? – спросила Лиза.

– Пока не знаю, – ответила Ольга. – Но есть ещё одно: в перечне получателей есть имя, которое совпадает с одним из инвесторов Романова. Совпадение? Может быть. Но в таких делах совпадений не бывает.

Лиза вздохнула и закрыла глаза на секундочку, будто пытаясь состыковать образ мужчины, которого она видела на фотографии, и имя, которое она слышала в редакции. Её разум начал строить гипотезы: благотворительная программа, приватные усыновления, деньги, которые решают судьбы. Но это были только догадки. Ей не нравилось строить их без прочной почвы.

В этот момент телефон Лизы зазвонил. На экране – входящее сообщение от неизвестного номера: "Не трогайте это. Это опасно. Уйдите пока ещё можно." Она почувствовала, как в груди что‑то сжалось. Её пальцы побледнели, но она тактично отключила звук и положила телефон экраном вниз.

– Кто-то не хочет, чтобы это всплыло, – сказал Марк, не заинтересовавшись телефонным звонком. – Или кто‑то хочет, чтобы мы думали так.

Они молчали. Комната казалась натянутой между двумя реальностями: на экране были беспрекословные бумаги и холодные цифры; в реальной жизни – голос незнакомца и неизвестность. Лиза почувствовала, как в ней растёт ощущение ответственности и опасности, как будто она стояла на краю чего‑то, и от неё зависело, будет ли кто‑то спасён или потерян.

Аналитик подошёл и сказал тихо:

– Восстанавливаю. Смотри.

На экране загрузилось ещё одно видео. Камера стояла у окна, и в кадре был тот же мальчик. Он сидел на полу, держал игрушку, и вдруг встал, пошёл к двери и открыл её. За дверью стояла женщина, в туловище её была усталая осанка, и на лице – пустота. Она не смотрела в камеру. На фоне послышался мужской голос: "Береги его. Никому не говори." Мальчик ответил шёпотом: "Но я не хочу уезжать."

В этот момент в комнате все замерли. Никто не говорил. На экране – дитя, которое понимало слишком многое. На тех кадрах, где было счастье, оно было кривым и напряжённым. Люди шевелились тихо, как будто находились в храме.

Ольга повернулась и вытерла глаза блузкой. Её пальцы дрожали.

– Это… – сказала она чуть слышно. – Это не просто документы. Это жизнь.

Никто не ответил. Звук унифицировался в тихой вазе, где кадры и слова, деньги и имена, складывались в нечто живое и опасное. Лиза ощущала, как в неё течёт холод, но не такой, как в пустом складе: это был холод узнавания. Она сжала кулак, где в кармане лежал диск, и вдруг отметила, что в окне небольшого монитора кто‑то оставил незаметно комментарий: "Проверьте индекс 47. Имя – Павел." Слово прошло через комнату, как луч света через мутное стекло.

Она подумала о мальчике на экране и о слове, которое мелькнуло – Павел. Она записала имя. Она запомнила звук голоса ребенка, который не хотел уезжать. И в голове у неё родилась мысль, не сформулированная до конца, но живущая: кто‑то взял детей и упаковал их в бумаги, но дети – это не бумаги. Они плачут, когда их выносят на улицу.

На экране один кадр сменился другим. Мальчик в следующий момент смотрел прямо в камеру и улыбнулся – такой улыбкой, которую не можешь не защищать. Его глаза остались в комнате, когда они выходили из лаборатории, и Лиза поняла, что теперь она несёт их с собой куда бы ни пошла.

Глава 3. Свет на старых фото

Павел сказал своё имя тихо, как будто проверял, не отзовется ли оно эхом в комнате. Его руки были чистые, ногти аккуратно подстрижены – кто‑то заботился о нём, но глаза оставались ровными и осторожными, как у взрослого, который знает, что лучше не доверять первым словам. Лиза долго смотрела на него, чувствовала, как в груди что‑то сжимается до маленького, колючего шара. Её первой мыслью не было расследование и не желание славы; первая мысль была про то, чтобы убрать этого мальчика в безопасное место, где бы никто не подошёл к нему с деловой улыбкой и бумагой в руке.

Она сняла куртку и постелила её на скамейку рядом, будто сама себе напоминала, что тепло – не навсегда. Павел сел напротив и, не глядя прямо в глаза, принялся рассматривать потёртый шов на краю уточки – той самой, которую она привезла с склада. Она стояла на одной из коробок, маленькая, нелепая, но теперь с ней было что‑то от клятвы: детская вещь – как призрак детства, которое кто‑то пытался унести.

– Тебя зовут Павел? – спросила Лиза, стараясь говорить ровно, без нажима, чтобы в голосе не слышалось допроса.

Мальчик кивнул. Его голос вышел сухой:

– Паша.

Он говорил коротко, как будто слова – это то, что можно потратить и потом не найти нового. Лиза заметила небольшую родинку над правой бровью и не удержалась от мысли, что у детей есть такие метки, по которым можно вдруг узнать тех, кого видел когда‑то давно на фотографиях. Она вспомнила кадр с лаборатории: лицо мальчика, сидящего у окна, уточка на подоконнике. Теперь этот мальчик сидел перед ней.

– Ты помнишь, где ты жил раньше? – продолжала она, медленно выстраивая вопросы.

Паша опустил взгляд, затем прошептал:

– В комнате. Спать. Кровати. Были люди. Шумы по ночам.

Он говорил неоспоримыми кусками. Никакой истории, никаких имён, только фрагменты. Лиза не настаивала. Она видела, как дети часто собирают свои слова в пазл, а потом дают его посмотреть по частям, когда решат, что можно доверять.

– Что ты знаешь про мужчину по имени Романов? – спросил Марк, который сидел чуть в стороне, прислушиваясь к каждому остановленному дыханию. Его голос был ровен и хлябь, но в глазах горел тот самый аналитический огонь: вопрос, который может собрать пазл из миллионов мелких деталей. Павел вздрогнул, и в его лице пробежало что‑то похожее на страх.

– Он приходил. Он давал сладости. Он не был как другие. – Паша мял уточку в ладонях и сдавленно добавил: – Он плакал однажды. Я слышал.