Тот, кто слышит тишину

– А сейчас, – ответил второй, не повернув головы, – играют глаза. Мигают. И тоже на весь двор.

– Девчонка-то… – первый кивнул вверх, туда, где окна семьи Нуа темнели ровно, без рекламной ряби. – Тихая.

– Тихая – это не плохая, – сказал второй. – Плохое – когда пусто. А у неё не пусто. Глаза-то – полные.

Слова тянулись через асфальт, как теплые нитки. Но этих ниток мало кто замечал: в подъезд ввалилась молодая мама с коляской, браслет на запястье радостно пропиликал «шаги засчитаны!», коляска ответила «режим сна включён», и всё вокруг пустило дымок «нормальности». Нормальность любила говорить громко.

На лестничной площадке между третьим и четвёртым этажом висело тусклое окно. Оно знало лучше всех, что в доме говорят одно и то же, меняя интонации. Днём – быстрее, по-деловому: «когда комментарий ответили», «куда записали», «сколько стоит». Вечером – мягче: «как он посмотрел», «как она вздохнула», «как мы устали». И всегда где-то сбоку – про ту самую девочку. Сначала осторожно: «как она?» Потом увереннее: «почему она?» Потом – уже с удовольствием: «а вдруг».

– А вдруг она глухая, – шептала худенькая соседка с шестого, выгуливая вдоль перил свой рингтон.

– Нет, слышит прекрасно, – уверенно отвечала другая, та, что знала всё про всех. – Просто не отвечает. Это, говорят, психика так.

– А мне сон приснился, – вмешалась третья, неожиданно краснея от собственной смелости. – Будто она силу какую-то держит. Тихую. Как в шторм, когда внутри всё остановится – и легче дышать.

– Господи, – отмахнулась «знающая». – Какие силы? Это вам сериалы мешают.

И всё же после каждого такого «отмахнулась» в воздухе оставалась дурацкая, липкая пауза, как после неловкой шутки. Пауза просачивалась в квартиры, садилась на полки, жила в бельевых корзинах. От неё хотелось включить музыку погромче. Люди включали. Музыка салфеткой прикрывала щель, но щель никуда не девалась.

Однажды из соседской двери на третьем вышла девочка постарше Нуа – длинные волосы, ногти, переливающиеся, как рыба под лампой. Она остановилась, будто случайно, когда Нуа поднималась мимо.

– Привет, – сказала, сделав голос «как у блогера».

– Привет, – ответила Нуа. Голос её был невысокий и будто бы матовый, как шелк наизнанку.

– Тебе… – соседская девочка запнулась, впервые выпадая из образа. – Тебе не страшно? Когда все… ну, говорят?

Нуа подумала. Взгляд её опустился на ступени, где в цементе был застывший лист клена – тонкий скелет прожилок.

– Страшно, – сказала она честно. – Только тише становится.

– Тише?

– Внутри.

Соседка постояла ещё секунду – и вдруг сбежала вниз, громко, слишком громко, как бегут от собственного «понимаю».

Внизу вновь встрепенулся лифт. К кабине подскочила женщина в спортивной куртке, наушники в ушах, губы двигаются – то ли подпевает, то ли убеждает себя. Рядом притормозил муж с коробкой.

– Ты слышала? – спросил он так, будто спрашивает о погоде.

– Что?

– Говорят, та девочка… ну… – он покрутил пальцем у виска, осторожно, как спичкой возле бензина. – На мальчика глянула – и тот замолчал.

– А что, так нельзя? – с вызовом отрезала жена, нажимая кнопку. – Я вот на тебя гляну – и ты тоже замолкаешь. Экономия слов.

Они засмеялись, лифт открылся, проглотил их. Смех остался в шахте, съехал вниз, разбился о подвал.

Летом, когда в подъезде пахло пылью и горячим железом, общедомовой чат гудел еще громче, чем стены. «Прошу обратить внимание, ребёнок с седьмого не здоровается», – писала одна. «Родителям бы заняться, а то вырастет…» – подхватывал другой. Несколько вежливых смайликов, одна осторожная реплика – «а может, не наше дело», – и снова хрустящий валяк чужой правоты. К чату прислушивались даже те, кто ненавидел чаты: от них никуда не деться, они в воздухе как соль.

Иногда, поздно вечером, когда двор утихал, и даже кондиционеры на фасадах переходили на шелест, Нуа выходила на площадку «подышать лестницей». Лестница дышала старым цементом, чужими подошвами, забытым мелом – на одном пролёте ещё сохранилось бледное «мир», выведенное когда-то детской рукой. Она вставала у окна, смотрела в прямоугольник ночи. И слышала, как снизу, с лавочки, старик с широкими ладонями говорит в темноту: