Жизнь и смерть Клеопатры

Лица собравшихся скривились, словно при виде змеи рядом. Затем снова заговорили о Марке Антонии. Несмотря на свои преступления, этот, по крайней мере, с его грубым плащом, который он надевал, чтобы идти пить в компании солдат и девок, с его огромным мечом на перевязи и колесницей, запряженной львами, в которой он разъезжал с куртизанкой Киферидой, – иногда вызывал смех. Даже раздался голос в его защиту, ибо храбрецы всегда находят защитников. Философ Ликон, проповедовавший презрение к жизни, напомнил, что в момент, когда заговорщики были еще с кинжалами в руках, когда Октавиан прятался, когда повсюду царил ужас, Антоний имел мужество потребовать для Цезаря пышных похорон и произнести над телом своего благодетеля речь, прославлявшую его добродетели.

Но эта похвала встретила мало сочувствия. Группа образованных, утонченных мужчин, слушавших его, не могла интересоваться грубияном вроде Антония, чьи достоинства проявлялись лишь на полях сражений.

Скульптор Никий обрушился на римлян с гневной обличительной речью: «Если нашествие этих варваров продолжится, что останется от цивилизации?» Уже, – он знал это, он, только что вернувшийся из Коринфа, – многие восхитительные здания погибли. Греция была полна руин. Сколько еще придется оплакивать?

Ужин подходил к концу. Пирожные и кремы распространяли свой медовый аромат. Свежесть лимонов казалась тем более восхитительной, что пища была сильно приправлена пряностями. Напитки, с самого начала, лились все более изысканные по мере приближения к десерту. После сидра и медовухи отведали финикийских вин с нежным вкусом фиалки, затем горячих испанских ликеров. Дошли до знаменитых галльских вин; светлые и игристые, они развеяли мрачные мысли.

И вот разговор зашёл о женщинах. Их отсутствие, столь непривычное в доме Полидема, объяснялось просто: приглашённые им на этот вечер дамы (в основном гетеры, ибо он был холост) оказались заняты в иных местах. Молодые люди, увлекавшиеся искусством верховой езды, уговорили Фаустину и Лею пройти на стадион посмотреть бега их лошадей. Хлорида не расставалась с актёром Навдром по вечерам, когда он, обувая котурны и беря в руки маску, декламировал роль Ореста, – роль, которая приносила ему столько любовных побед. Пир у Гатены привлёк Муссарию и Трофену, ибо было известно, что там будут два сына банкира Рупилия и сын богатейшего судовладельца из Эфеса. Многие же, наконец, предпочли сохранить свободу, дабы иметь возможность бродить до поздней ночи по Гептастадиону, где в такую ночь нельзя было не сделать выгодного знакомства.

Старшие сошлись во мнении, что для приятной трапезы можно вполне обойтись и без женщин.

Сати высказал мнение, что их присутствие чаще всего даже вредит беседе.

– Не потому ли, что они стыдливы? – пошутил Ликиас, любивший подтрунивать.

– Они не могут говорить ни о чем, кроме любви, – вздохнул финансист с видом усталости.

Поэт Меланис, до сих пор хранивший молчание, возвысил голос в знак протеста. Разве в часы и в места, не посвященные исключительно любви, следует лишать себя удовольствия вызывать ее прелестные образы?

– Мне кажется, – заявил легат, – любовь только проигрывает, когда о ней говорят.

В этот момент с величайшими предосторожностями виночерпий внес амфору. То было дивное кипрское вино, один из тех любительских урожаев, к которым губы прикасаются лишь с почтением. Многие в тот день заявили, что никогда еще нечто столь вкусное не ласкало их горло.

– О, нектар! Золотой источник, в котором отражается солнце! Сосуд, что благость богов излила на землю, дабы веселить сердце человека! – импровизировал молодой Меланис, войдя в раж.

Пользуясь благодушием, что разливает вино вокруг стола, Аполлодор напомнил, что если Кипр вновь стал египетской провинцией, если продукт его виноградников ввозится в Александрию беспошлинно, то этим обязаны Клеопатре.

– Без сомнения, – подтвердил Полидем. – Возвращение остра было подарком по случаю восшествия на престол, сделанным Цезарем царице.

Сочная реальность заставила забыть претензии. Даже те, кто критиковал ее наиболее резко, подняли свои чаши в честь Клеопатры, и хозяин дома имел удовольствие видеть, как трапеза, едва не потонувшая в пучине споров, завершилась в полном взаимопонимании.

Около одиннадцатого часа, когда рабы удалились, позвали танцовщиц, которые, собравшись под перистилем, ждали в компании музыкантов. То были двенадцать девушек чистейшей нильской расы, чей тип сохранился и поныне, и которых называют цыганами. Под звуки пятиструнной лиры их гибкие тела пришли в движение. Фигуры, которые они сначала исполняли, то сближаясь, то расходясь, чтобы вновь сойтись и отпустить руки, были менее танцем, чем игрой извивов и граций, подобной той, что ведут нимфы с преследующими их сатирами. Но это первое развлечение вскоре уступило место более оживленным забавам. Загремели бубны и кимвалы. Словно ноги, до того лишь изящно сгибавшиеся и выпрямлявшиеся, получили неодолимый импульс. В то же время, как из-под подведенных век черные глаза метали молнии, целый ритм криков, ударяемых каблуков, сталкивающихся колец поразил воздух. Вихрь обнаженных плотей смешивался с взлетом тканей; согнутые спины выпрямлялись; руки, изогнутые, как ветви, сплетались друг с другом, чтобы внезапно распасться.

То нежные и сладострастные, то повинуясь неистовой музыке, танцы продолжались таким образом добрую часть ночи. Самые старые гости, отяжелевшие от обильной трапезы и возлияний, вскоре впали в сонное равнодушие, тогда как молодые, чье внимание во время ужина было вялым, чувствовали, как в них загорается лихорадочный жар. С каким-то опьянением их взоры приковывались к этим женским жестам, которые, словно в невыразимом ритуале, пародировали перед ними любовь, заставляли ее извиваться, расширяться, а затем внезапно, стремительно, торжествовать в объятии.

Вокруг алебастровых чаш розы окончательно умирали. Факелы, один за другим, в углублениях светильников угасали. Бледная заря проникала в щели между занавесями. С благодарностями любезному и уступчивому хозяину, хорошо их принявшему, гости попрощались с ним.

Аполлодор, которого обязанности звали рано в Брухий, счел, что у него нет времени вернуться домой, ибо дом его был далеко, на дороге в Саис. У него было, по крайней мере, время на прогулку. Небольшая ходьба послужила бы к тому, чтобы развеять последние пары кипрского вина.

Город был теперь пуст. Тишина в нем восстановилась, но с недавних пор, и плиты мостовой еще вибрировали от стольких ног, теснившихся на их мраморе. Кое-где на земле валялись гирлянды, рядом с потерянными вещами, разорванными тканями и прочими обломками того, что накануне было щеголеватым. Как удержаться от грусти при виде этих опустевших площадей? Этих умерших вещей? Ритор размышлял, он размышлял меланхолично о том, что говорилось у Полидема. Ах, как же непокорны, буйны, трудны для управления подданные Клеопатры! Сколько враждебности против нее! Сколько обид, готовых объединиться, вызвать одну из тех революций, в которых беспрестанно бились ее отцы! И она сама, из скольких ловушек ей уже не пришлось выпутываться? И он вспомнил день, когда в рыбацкой лодке он отправился искать ее на берегу Канопа. Но тогда могущественная защита ждала ее, должна была трудиться для нее. Сегодня, одна, критикуемая, оспариваемая, будет ли она достаточно сильна?..

Размышляя таким образом, Аполлодор достиг ворот дворца. В дымчатом свете утра легкая архитектура на своих многочисленных колоннах казалась почти воздушной. Каков же был он изумлен, когда на одной из террас узнал царицу. Волосы ее были распущены, и шарф развевался на дыхании морского бриза. Наведя справки, он узнал, что в тот момент, когда служанки собирались уложить ее в постель, прибыл гонец, с которым она долго беседовала. После этой беседы она проявила полную радость. «Бывают моменты, когда жизнь слишком прекрасна, чтобы что-либо уступать сну», – ответила она прислужницам, уговаривавшим ее немного отдохнуть. И, оставшись одна, она развернула свитки, которые подтверждали все, что ей только что сообщили. Событий было так много и столь неожиданных, что ей случалось перечитывать детали по два и три раза, а затем повторять их про себя. Итак, это была сущая правда: наконец примирившись после победы, мстители Цезаря образовали новый триумвират. Империя мира принадлежала им. Они поделили её, или, вернее, её разделил по-своему Марк Антоний – единственный, кто, пока больной и объятый ужасом Октавиан стучал зубами в своём шатре, сражался и победил.

Предоставив своему жалкому сообщнику управление варварской Галлией и разорённой частью Италии, всё ещё полной мятежных слухов, а Лепиду, который даже не участвовал в войне, – непокорной Испанией и африканскими провинциями, он, верховный арбитр, обожаемый предводитель тридцати двух легионов, герой, перед которым все склонялись, присвоил себе Восток. Это была вожделенная, заветная доля, ибо она заключала в себе богатство.

Итак, слова бога не были тщетны. Обещание получало полное осуществление. У Клеопатры будет союзник столь же могущественный, как Цезарь, и именно тот, кого всем своим желанием она призывала. То, что женщина, подобная ей, при стечении обстоятельств может сделать с мужчиной, с великим мужчиной, она знала: прошлое научило ее этому. Не был ли это момент, чтобы повторить опыт? Попытать с другим счастье, которое в первый раз ее предало? Поток надежды вновь потек в ней. Это было в глубине ее сердца, словно волшебная река разом унесла печаль. Будущее вырисовывалось, наполненное прекрасными перспективами. Она открывала глаза, смотрела. Чувствуя себя стесненной между стенами своей комнаты, она вышла на террасу. Ночь заканчивалась. Покров, казалось, колебался между небом и морем. Внезапный луч пронзил его, весь горизонт стал розовым, и в прозрачном разрыве, золотистая и алая, показалась заря.

3. Марк Антоний.

На страницах, написанных льстецами Августа, Антоний изображен как воплощение всех пороков. Безусловно, его противники имели право обличать личность, от которой за версту разило скандалом, и которую чрезмерность страстей ввергла в преступление борьбы против собственного отечества. Понятно, что люди благонравные, умеренные, упрекали его за распущенность нравов, его громкие хвастовства, кубки, осушаемые по любому поводу и без меры, неистовую роскошь его трат, его золотую посуду, перевозимую – вместе с его любовницами, мимами и шутами – даже в лагеря, где он командовал, львов, впряженных в его колесницу, – одним словом, все те эксцентричности, которые позволили охарактеризовать его как: «Огромное дитя, которое могло бы завоевать мир и не сумело устоять перед удовольствием».

Но, наряду с этим, сколько же очаровательных качеств остаются в тени! Без них, без этих, так сказать, врожденных качеств, проглядывающих сквозь лживый наряд, как объяснить постоянное, неотразимое обаяние, которое этот жизнелюб оказывал на всех, кто его окружал? Мы знаем, что симпатия вызывается к людям не столько благодаря добродетелям, которые они с усилием практикуют, сколько тем, что стоили им лишь труда родиться. Что из этого заключить, как не то, что Антоний был одарен самым обворожительным образом? Великолепный телом и лицом, великосветский, пылкий, с заразительной веселостью, грубый порой, но никогда не злобный, он обладал всеми талантами, которые делают жизнь приятной и заставляют таковой ее ощущать и вокруг себя. Его щедрость была знаменита, и его друзья знали, что могут на нее рассчитывать. Кто же в таких случаях станет медлить? Один из них, Курион, гуляка like him, оказавшись в затруднительном положении, пришел к нему однажды утром, пока он одевался. Как раз накануне Антоний проиграл в кости до последнего сестерция. Оба друга в смятении. Они были в походе, далеко от Рима, и затруднение было срочным. Что делать? Где найти нужные деньги? Антоний оглядывается вокруг. Снаряжение, оружие, звериные шкуры – ничего, что имело бы денежную стоимость. Вдруг он замечает таз, в котором приготовлена вода для умывания. Быстрым движением он выливает ее.

– Держи, – говорит он, – возьми это, золотых дел мастер даст тебе за него целых два таланта.

Если он и расточал деньги не считая, то никогда не добывал их низкими способами. Среди всех мерзостей, в которых его обвиняет Цицерон, его смертельный враг, тот не может не отдать ему должное: «Достоверно, что его нельзя упрекнуть в финансовых злоупотреблениях, в корыстных видах, ни в какой-либо подлости подобного рода».

Несмотря на свое распутство, несмотря на свою прискорбную склонность к пьянству, Антоний не был лишен благородства. Это Сенека, вновь враг, признает это: «Великим мужем благородного дарования» – так он его характеризует. И какая прекрасная черта в характере человека, даже в его интеллектуальных достоинствах, – это постоянное и без зависти подчинение величию другого! Пока Цезарь жив, его младший боевой товарищ считает, что его место – на втором плане. Чтобы у него возникла мысль выйти на первый, нужно, чтобы старшего брата не стало и, на его месте, ему пришлось помериться силами с Октавианом.

Но именно на полях сражений эта богатая натура раскрывалась полностью. Терпеливый, крепкий, невозмутимый, образец выносливости и подчинения дисциплине, Антоний вызывал всеобщее восхищение. Солдаты, которые в момент опасности видели, как он первым бросается на врага и с неукротимой яростью подвергает собственную жизнь риску, пошли бы за ним на край света. Они смотрели на него как на бога. В этом организме, где все превосходило обычную меру, реакции тоже были масштабными. Чем больше его сковывали, подвергали испытаниям, тем с большим неистовством он требовал компенсаций. Во время героического отступления из Мутины он соглашался спать на голой земле, утолять жажду стоячей водой, питаться дикими кореньями; но зато потом – какое отыгрыш! Едва лишь наступал мир, право на хорошую жизнь заявляло о себе, и начинались те знаменитые оргии, которые не отказался бы признать своими и Силен. При таком режиме любое иное сложение, кроме антониевского, не выдержало бы. Его же было поразительным. Подобно тому как умеренность – правило для других людей, он чувствовал себя в своей стихии лишь в излишестве. От каждой сурово перенесенной тяготы, как и от каждого безмерного удовольствия, он выходил окрепшим, ожившим. Казалось, он в них закалялся.

Однако, сколь щедрой ни была природа, она отказала этому внуку Юпитера и Семелы в самом основном из даров, без которого другие служат лишь мало чему: ему недоставало здравого смысла. Как же он мог бы рассуждать здраво? Его страсти обладали такой неистовостью, что они увлекали его прежде, чем у него появлялось время поразмыслить. Неодолимые, они овладевали им, распаляли его подобно тем ураганам, что утихают, лишь все опустошив на своем пути. Два противоположных начала оспаривали эту мятежную и слабую душу: честолюбие и сластолюбие. Каждая, попеременно становясь владычицей, бросала его в крайность. Первая, всемогущая в начале жизни, вдохновила его на блистательные деяния, которые выдвинули его во время кампаний в Галлии и Киликии; она же, после смерти Цезаря, сделала его грозным мстителем против заговорщиков; она же, между двумя авантюрами, толкнет его по следам Александра на завоевание Персии. Другая, однако, в конце концов должна была взять верх. Мало-помалу мы увидим, как сластолюбие овладевает этой прекрасной добычей, сжимает ее, захватывает ее способности, подавляет их одну за другой и, в конечном счете, низвергает ее в самую глубокую из бездн.

Но сегодня, на следующий день после Филипп, прежде чем ступить на эту землю Востока, которая станет его триумфом и его погибелью, Антоний пребывает в полном равновесии. Если его чувства и кипят, его мозг все же занят самыми грандиозными проектами. В момент отбытия из суровой македонской кампании, которая даровала ему победу лишь ценою суровых жертв и которая все еще окутывала его стужей ледяной зимы, он мечтает о прекрасных солнечных странах, что ждут его, о тех краях изобилия и радости, хозяином которых сделала его доблесть. С чего начнет он их исследование? Каждая манит его, влечет к себе, каждый берег сулит ему какое-то новое очарование. И прежде всего, за Оссой, Пелионом, что замыкают его своими снежными вершинами, – это утонченная, светоносная, остроумная Аттика; затем, по соседству, побережье Азии, всюду кишащее городами, один богаче и знаменитее другого: Смирна, Эфес, Пергам; это также Сирия с ее пальмами, садами, полными вкусных плодов, ее Ливан, откуда выходят караваны, идущие с Дальнего Востока, нагруженные шелками, драгоценными камнями; Палестина, бесплодная среди своих оливковых рощ, но над которой царит, которую ослепляет священный Иерусалим и его храм, вечное паломничество, к которому с четырех сторон света приходит биться прилив и отлив еврейского народа; это, наконец, Египет, Египет фиалок и ладана, царство Клеопатры!

С тех пор как смятение Мартовских Ид внезапно разлучило их, Антоний не забыл прекрасную царицу. Как часто, среди революционных тревог или во время долгих ночных бдений под шатром, он вызывал в памяти ее волнующий образ! Как часто ему казалось, будто он вновь видит тот неопределимый взгляд, которым, когда она была уверена, что за ней не наблюдают, возлюбленная Цезаря отвечала на его взор! Нежный и бархатистый, меж длинных ресниц, этот взгляд, скользивший к нему, словно приглашая полюбить его, оставил в нем ощущение столь живое, что его плоть, и теперь, временами, вся содрогалась от него. Какие заглушенные речи во время вечеров в Трастевере поднимались со дна его сердца! С настойчивостью неудовлетворенных желаний, он постоянно возвращался к ним. Постоянно он говорил себе, что то, что присутствие Цезаря делало невозможным, теперь стало тем, на что он мог претендовать. Клеопатра была свободна, а он, в свою очередь, разве не стал одной из опор мира? одним из тех людей, на которых любая женщина, будь она царицей, может с гордостью опереть свою жизнь? Прежде всего, он обладал этим волшебным даром молодости, который позволяет надеяться на все и который, перед самыми прекрасными, самыми завидными уделами, позволяет сказать себе: «Почему бы этому не стать моим?» Одно сомнение, однако, одолевало его: какое впечатление произвел он на Клеопатру? Ничто в их отношениях не могло проинформировать его на этот счет. Расположенной к нему, несомненно, она была; но прежде всего осмотрительной, внимательной не возбуждать ревность Цезаря. Какое чувство руководило ею в тот день, когда, оказавшись на мгновение наедине с ней, он отважился поцеловать кончик ее нежного обнаженного плеча, и когда, не говоря ни слова, без суровости, без улыбки, словно прекрасный сфинкс, она отвернулась и покинула атрий? Была ли то любовь к великому человеку, что сделала ее столь осторожной? Или лишь страх скомпрометировать его могущественное покровительство? Нет, никогда он не сможет распутать сложную душу этой женщины, ни забыть ее кошачью грацию, ни, особенно, этот взгляд, этот глубокий взгляд, что оставлял тебя взволнованным, словно весенняя ночь. Что сталось с ней за эти два года? Что произошло в ней? Он ничего не знал о ее жизни, о ее действиях. О, если бы он мог увидеть ее снова!