В гости

«…Многие умирали. Особенно страдали старики и дети от надоедания, так как на детей и неработавших выдавали по 200 гр. хлеба или муки. Уход из посёлка был запрещен…»

Воспоминания В. К. Тринс. Архив НПО «Бирюса».

«Встретились, поплакали и пошли в посёлок или зону, не знаю даже как это назвать. Были длинные бараки, общие, без комнат, кроватей не было, только топчаны. У папы и мамы было два топчана, а у кого были семьи, они имели больше топчанов. Семьи отгораживались друг от друга половиками, кто чем мог, жильцов в бараке было около 40 человек, а то и больше. Одна печь-плита на всех, на ней готовили пищу Мама толкла сушенные гороховые плети и лебеду, другие собирали очистки с помоек надзирателей. А лепёшки пекли кто из чего мог, прямо на плите, без сковородок. Люди умирали каждый день, очень много было опухших от голода…»

Воспоминания К.М. Ермаковой, архив ИПО «Бирюса».

Подобных откровений много. Также мучались и умирали ссыльные бурят-монголы, но они не оставили мемуаров, есть только устные воспоминания, которые неумолимо отдаляются во мглу истории всё дальше и дальше, покрываясь толстым слоем красочного слоя с расцветкой о радостных переменах и сытой колхозной жизни. Покрытие становится непробиваемой каменной стеной, отделяющей современников от их предков.

Настоящие слова и настоящий смех людей могут быть только после правды, исповеди. Ведь настоящая история – это и есть исповедь. До этого момента любая песня – ложь. Пой, пой, современник: «Только валят лесорубы, там ангарскую сосну… Там, где речка, речка Бирюса, ломая лёд шумит – поёт на голоса… Там ждёт меня таёжная…»

Способны ли современники исповедоваться сами и понять исповедь ближних? Ведь настоящая жизнь и настоящее счастье возможны только после этого, очищающего душу, явления, после которого рождается настоящий Человек…

III

В амбарной темноте Балдан осторожно ощупал печь, обнаружил дымоход, потом старинным кованым гвоздём, пронесённом за пазухой дэгэла, начал аккуратно колупать в расщелине и раскачивать угловой кирпич.

– Ты что, ты что! Увидят, нас всех тут перестреляют, – зашептал в мутной мгле кто-то из арестованных.

– Нас так и так расстреляют, – беззлобно ответил Балдан, выворачивая кирпич и подавая его кому-то позади него. – Вы хотите умереть, как бараны? Им только бараны и нужны, но я не баран. Главное – не шуметь.

И всем стало понятно: расстреляют. Надежд не осталось, а правда была страшной. Кирпич приняли молча, тени зашевелились, работа закипела: печь медленно превращалась в бесформенную груду в углу амбара.

– Кажется, у дверей комсомола нет, – удовлетворённо прошептал один из земляков. – Тихо, даже собаки не лают, тоже бояться стали…

– Они нас закрыли и ушли. Придут за нами на рассвете, – тихо рассуждал Балдан, продолжая разбирать дымоход. – Но мы успеем уйти. Должны успеть.

Арестованные бесшумно брали из его рук кирпичи и передавали по цепочке. Работали молча и слаженно.

Наконец, в открытом проёме показалась густая звёздная ночь, дохнуло осенней прохладой. Дымоход печи был разобран, кирпичи свалены в углу. Стали видны измазанные сажей лица и возбуждённые глаза людей.

– Амбар низкий, спускаемся с крыши и уходим на север, к соснам, там табун, конюшня. К своим ни в коем случае нельзя заходить, – прошептал довольный Балдан и, с полуразобранной печи, весь в саже, не снимая бурятского тэрлика, полез в образовавшийся проём на крыше, откуда посыпалась сухая труха.

Когда наступил рассвет беглецы скакали уже за дальней сопкой, навстречу алому, восходящему солнцу. Осенний холод бил в лица, блестело русло речки Борзя, синели контуры Адун Чулууна. Скрыться в степи, уйти в Баргу. Навсегда покинуть злых людей. Сейчас главное – остаться живыми, за семьями можно вернуться…

Но Байдун Балдан не вернулся обратно. Где-то в степях и на склонах сопок Маньчжурии живут его потомки, родственники жителей Новой Зари и Борзи..

Буряты почти не оставили литературных и документальных свидетельств о том, как они пережили коллективизацию и тюрьмы в годы репрессий. Песня о том, как в XIX веке «Ланцов с тюрьмы бежать собрался, Ланцов верёвочку вязал», а потом начал проворно ломать печь, известна многим людям, но мало кто знает о том, как осенью 1930 года, выломав печь, бежал из-под ареста, может быть, перед расстрелом Байдун Балдан из сомона Шэнэ Толон, то есть Новой Зари, второй муж женщины по имени Чимид. Кем же она была?

Мне известны лишь некоторые моменты её биографии, как известна, если уместно такое выражение, часть доколхозной истории монголо-бурят, о которой сегодня не знают современники. В годы неразумной молодости немногое из этой истории я успел услышать и сохранить.

Жил в степи, на большом пространстве, что между горой Буха на окраине современной Борзи и Торейскими озёрами, долиной реки Борзя и селом Новая Заря, имеющей историю только советского периода, человек по имени Баяндын Яман. Вообще, словосочетание «жил в степи» – большое и живописное пространство. Имя жены Баяндын Ямана неизвестно. Может быть, оно на слуху кого-нибудь из жителей степи, или имеется в родословных записях? Из одной такой записи следует, что у Баяндын Ямана и его жены родились четыре дочери: Бальжима, Сэжэ, Чимид и ещё одна Чимид, отданная в дочери Юмэй Дугару, семья которого обитала на берегах Онона, где-то около современного села Первый Чиндант.

После этого абзаца некоторые жители степи могут насторожиться и более внимательнее всмотреться в строки моего повествования: там возможны имена их родственников, а некоторые сведения, на взгляд читателей, могут оказаться недостоверными. Значит, надо поправить. Ведь в памяти каждого человека есть предание о его родословной. Иначе какой же это человек?

Старшая дочь Баяндын Ямана Бальжима стала женой Увашын Цырена, вторая – Сэжэ, муж которой неизвестен, родила одного сына – Содбо-Жамсо, а также троих дочерей – Дулму, Ирыгму и Должин. Впоследствии Содбо-Жамсо жил в Монголии, умер молодым. Младшую Должин отдали в семью Увашын Цырена, то есть она стала дочерью своей тёти Бальжимы. Третья дочь Баяндын Ямана – Чимид, о которой идёт речь в этом рассказе, в первый раз вышла замуж за бурят-монгола по имени Антон, родила от него дочерей Мажиг и Хорло. Но потом разошлась с ним.

Антон с дочерью Мажиг перекочевал в Монголию, а Чимид и Хорло остались в сомоне Новая Заря, которую органы госбезопасности создали в июне 1925 года в целях задержки миграции монголоязычного населения в Баргу (Китай) и Монголию. Для чего объявили территорию нового сельского Совета безналоговой зоной не то на два, не то на три года. Естественно, жить в таком благословенном регионе пожелали многие жители Агинского аймака Бурят-Монгольской Автономной Советской Социалистической Республики, то есть БМАССР, границы которой доходили до левого берега реки Онон. Но люди говорили, что жизнь в республике становилась всё хуже и хуже, вопреки газетным материалам, как того времени, так и нашей современности.

Сельский Совет «Новая Заря» был создан на территории Борзинского района специально, для жителей степи, ведущих кочевой образ жизни. В него, по утверждению краеведов, были включены 10 улусов, 7 стойбищ, 32 отдельно стоящие юрты и одно зимовье, где, скорее всего, обитала русская семья. Ещё раз отмечу, что территория никогда не входила в бурят-монгольские национальные образования России, где шли очень суровые гонения на частную собственность и религию. Есть много свидетельств о желании переселиться в Новую Зарю лам и жителей БМАССР, которым жизнь в этом сомоне представлялась благодатью.

В статье Википедии о селе Новая Заря Забайкальского края – ошибка, село основано не в 1929, а в 1925 году, но колхоз, названный именем К. Е. Ворошилова – в 1929 году. История людей и степи совсем другая, имеет иные даты и судьбы, наполненность и насыщенность которых совершенно отличаются от официально узаконенных и закреплённых дат и периодов.

Сдаётся мне, что в первые годы создания столь большого сомона здесь была маленькая своеобразная республика бурят-монголов, свободная экономическая зона, о которой слагали стихи и песни. Сегодня их можно услышать в сомонах Монголии, что недалеко от Новой Зари. При этом слово «Ворошилов» употребляется с маленькой буквы, люди, надо полагать, не знали о первом красном офицере, для них он был названием колхоза, неким живым символом новой жизни.

Тухэриэн Тарийн хойхонуур

Тумурын татаад шаазагнаа

Тувэй намай удардалгаар

Туруулоо колкозоёо ворошилов

Утахан Тарийн хойхонуур

Утаһын татаад шаазагнаа

Улсай намай урилгаар

Удадаа колкозоёо ворошилов

В общем, здесь, между рекой Онон и российско-монгольской границей, бурлила жизнь естественного, смешанного и непрерывно меняющего свой состав сообщества людей монгольского мира.

Рассказ, который я пишу, как и многие остальные рассказы, связанные темой истории бурят-монголов, живёт в моей памяти, вопреки имеющемуся информационному пространству, сильнейшим дурманом которого окурено всё современное общество. Следовательно, надо выходить за географические рамки этого пространства.

В Новой Заре Чимид вышла замуж за свободолюбивого и самостоятельного Байдун Балдана, родила дочерей Һамудай, Бутид, позже – Сэвэдэй. Известно о пятерых дочерях Чимид, старшая из них – Мажиг жила с отцом в Монголии, остальные четверо – в России.

В те времена почти каждая бурятская женщина была искусной мастерицей по шитью, но красавица Чимид превосходила многих не только в шитье, но и в практичности, бережливости, умении поддерживать чистоту и порядок в хозяйстве и семье. Следовательно, она была умной и физически крепкой бурят-монголкой.

Обстановка в безналоговой и белогвардейской зоне, где в гражданскую войну властвовали барон Унгерн с атаманом Семёновым, была беспокойной. Бодхуулы (перебежчики) не очень-то зарились на слова о безналоговой зоне и продолжали уходить в Баргу и Монголию. И не зря, обман, как и положено ему, действительно оказался обманом, ловушкой для простаков. На эту тему можно вообще не рассуждать.

В конце 1920-х и начале 1930-х началась коллективизация и вместе с ней – аресты людей. Конвоиры и подводы с арестованными потянулись на железнодорожную станцию Бырка и в ОГПУ (потом НКВД) Борзи.

Осенью 1929 года арестовали Байдун Балдана, а с ним ещё несколько человек. Их заперли в крепкий амбар из толстенных брёвен, который вывезли из зажиточного казачьего посёлка Кулусутай. Впрочем, все первые строения Новой Зари оттуда. Амбар этот стоял до 1970-х годов, памятен многим жителям села, в том числе и мне. Из него, разобрав дымоход печи, и бежал в Китай с товарищами Байдун Балдан. Скорее всего, их обвиняли по статьям 58-2 или 58-7 УК РСФСР того времени, означающие, если убрать многословные определения: противодействие советской власти или контрреволюционная троцкисткая деятельность – КТРД. Семьи таких «контрреволюционеров и троцкистов» подлежали высылке.

В один из дней 1931 года конвоиры посадили на телегу и Чимид с четырьмя дочерями: Хорло, Һамудай, Бутид и Сэвэдэй, которая только родилась. Так они стали спецпоселенцами Тайшетского ада, граничившего с другими лагерями и спецпоселениями, в которых мучились сотни и тысячи других бурят-монголов и людей разных национальностей.

Караваны телег, грузовых автомашин и железнодорожных вагонов, набитые людьми, двигались со всех сторон СССР в лагеря и спецпоселения, откуда поступали – деловой лес, золото, редкие металлы и остальное сырьё для строительства социализма и счастливого будущего отдельных советских семей. Чем не древний Египет, Дахау или Бухенвальд? Печей нет?

IV

Наивное чувство справедливости в нечеловеческих условиях, как и ожидание здравого рассудка и логики от начальника, откуда и следует собственное мнение, неискоренимо в любом человеке. Но и такое чудо иногда сбывается. Ведь ответное чувство, хоть и редко, возможно только от существа своего вида.

В середине июля 1932 года, когда от мехового одеяла остался только клочок на две пары рукавиц, неожиданно на спецпоселение обрушилась комиссия. Медики в белых халатах решительно ходили по баракам, подростков не выпускали на работу. Проверяли всех больных, выписывали диагнозы, направления.

Осмотрев и выслушав стетоскопом Чимид, высокий доктор в очках, удивлённо покачал головой и вынес вердикт, обращаясь к стоявшим рядом людям в белых халатах: для работы категорически непригодна, отправить обратно по месту жительства и, многозначительно взглянув на второго доктора, невысокого человека интеллигентного вида, добавил какую-то длинную фразу на непонятном языке и недоумённо развёл руками.

Чимид поняла, что её отправляют домой, она забеспокоилась, привстала на нарах и печально обвела взглядом, собравшихся у топчана худых и измождённых от адовой жизни дочерей. Хорло держала на руках Сэвэдэй. Доктор в очках взглянул мельком на детей, задержал взгляд на заголосившей от испуга Сэвэдэй, и быстро, извиняющимся тоном, проговорил:

– Да, да. Конечно. Всех отправить обратно. Как можно быстрее. – И, обращаясь, к сопровождавшему комиссию госслужащему добавил, – Не забудьте выписать им справку об освобождении… Хотя, какое уж тут освобождение… Формальность так сказать…

После ухода комиссии начались хлопоты. Появились какие-то начальники, за ними – санитары. Уточняли поезд, станцию прибытия. Оказалось, что билет надо покупать самим спецпоселенцам. Привезли бесплатно, уезжать надо на свои деньги.

Чимид и до этого всё время наставляла Хорло и Һамудай, говоря о возможных обстоятельствах, которые могут случиться в их судьбе, а теперь уточняла, вспоминала знакомых, родственников. Продавая рукавицы, она будто заранее знала о возвращении в родные края. Оказалось, что Чимид зашивала смятые купюры в подол своего старого тэрлика, который всегда подкладывала под голову. Теперь несколько купюр она отдала Хорло, которая отправилась на вокзал со знакомой русской девушкой. Взяли билет до станции Оловянная, как и велела Чимид.

На станцию, где никогда не могло пахнуть человеческим теплом и едой, семью привезли на грузовой машине. Два санитара занесли на носилках сухонькое тело Чимид в жёсткий вагон и уложили возле окна. Женщина ещё могла только приподнять полтуловища, в этом случае ей помогали дочери. На этот раз Һамудай несла Сэвэдэй, Хорло и Бутид – домашний скарб, завязанный узлом в солдатском одеяле, ещё одно одеяло и старый медный чайник, начавший и продолжающий путь со своими невезучими хозяевами из Новой Зари.

У всех было приподнятое и возбуждённое настроение. Домой! Даже Сэвэдэй насторожилась и внимательными глазами посматривала на мать и сестёр.

До Оловянной поезд полз трое суток. За это время насмотрелись в окно вагона: на тайгу, Байкал, станции, познакомились с попутчиками. Были среди них и буряты. На рассвете они помогли семье выйти на перрон, где остро пахло мазутом и дымом, уложили Чимид на скамейку под тополями. И она осталась в окружении дочерей со скудным скарбом недалеко от вокзала.

Теперь надо было добираться до Онона, дальше переправиться через реку, дойти до села Первый Чиндант, а оттуда уже – в Новую Зарю. Больше шестидесяти километров. Как и на чём их пройти? Может быть, надо было ехать до Борзи? Чимид думала и корила себя за оплошность. Невезучие они люди, всю жизнь невезучие. Неужели такими будут и дочери? Почему она и её сёстры не могли родить парней? Что за судьба у дочерей Баяндын Ямана!

Перед глазами зеленели сопки, а за ними должны быть привольная степь, озёра, реки. Дочери здесь не пропадут. Она смотрела в рассветное небо. Далеко на востоке заалело солнце. Неожиданно прибежала Хорло, отправленная купить какую-нибудь еду у женщин, собиравшихся торговать на перроне снедью, за ней шла Һамудай с полным чайником воды.

Сёстры поделили на всех картофелины, напоили мать водой, кое-как уложили её на одеяло и потащились по по обочине дороги в сторону степи. Неожиданно их нагнала телега, за вожжами сидел русский старик. Он остановился, засуетился. Причитая, он посадил всех на телегу и вывез далеко за станцию, на дорогу, ведущую к Онону. Дальше ему было не по пути.

Оставшись в степи, девочки снова уложили мать на одеяло и, взявшись за его концы, потащились дальше. Через какое-то время их настиг грузовой «Форд». И снова добрый человек, причитая и бормоча проклятия в чей-то адрес, погрузил всех в кузов, и машина резво запылила по дороге. Ехали довольно долго, но шофёру надо было сворачивать на другую сторону. Машина остановилась. И снова сёстры положили худенькую мать на одеяло, снова взялись за концы и потащились по степи в сторону Онона. Казалось, река совсем близко.

В одном месте девочки развязали узел и принялись обедать несколькими картофелинами и сухими лепёшками, которые берегли ещё с Тайшета. Һамудай убаюкивала проснувшуюся Сэвэдэй. Мать продолжала наставлять Хорло, показывая рукой в сторону Онона, далеко, из-за миража проступал лес. Чимид перечисляла родственников, имена их были написаны на старой тетрадной бумаге. Хорло внимательно слушала. Мать отпила из чайника и продолжала говорить тусклым голосом, отдавая следующую бумагу Хорло:

– Спрячь, в сельсовете покажешь. Это справка об освобождении. Теперь мы имеем право жить дома.

Они побрели дальше, даже не зная, как переправятся через реку. Матери становилось всё хуже и хуже. Бутидка несла неумолкающую от плача Сэвэдэй. Казалось, что раскалённое солнце начинает белеть на всё небо, в центре которого – огненный сверлящий сгусток. Сёстры исходили горячим потом, но скоро иссяк и он. Потом стало казаться, что так они идут или шли всю жизнь. Конца дороге не было. Солнце и степь, солнце и степь.

В общем онемении возник какой-то звук. Девочки остановились. Говорила мать. Дочери наклонились над ней. Иссохшая и маленькая мать что-то шептала, и они поняли: просит оставить её здесь, в степи, а самим идти дальше. Иногда она смотрела на своих детей осмысленно и строго, пытаясь убедить их оставить её. Так было несколько раз. Но, упрямо посмотрев на неё, Хорло и Һамудай брались за одеяло. Клонясь, они тянули по траве дорогой груз вперёд, обессилев, разворачивались, брались за концы одеяла и двигались задом наперёд, мучительно, изо всех сил, преодолевая каждый шаг этого страшного пути.

Не дети с картины Василия Перова «Тройка», тянущие на Рождественском бульваре Москвы санки с обледеневшей бочкой (за ней – четвёртая фигура), а четыре бурятские девочки, мал мала меньше, упрямо клонясь вперёд, тащили по испепелённой смертельным зноем степи больную мать на грубом одеяле, оставляя в траве смятую неровную полосу. Четырнадцатилетняя Хорло и десятилетняя Һамудай из всех сил тянули одеяло с умирающей матерью, а семилетняя Бутидка, спотыкаясь, несла на руках маленькую Сэвэдэй. Мать хрипло дышала, по уголкам её губ пузырилась и стекала кровавая пена, она всё порывалась что-то сказать своим детям. Но девочки шли. Разве поверит ребёнок, что мать может умереть?

Чимид уже не шевелилась. А дочери её, не оглядывались и продолжали идти.

Кто напишет такую картину! Кто? Мне даже думать об этом больно…

Сёстры остановились отдохнуть, дальше виднелись овраги, заросшие тёмными кустарниками. Хорло приподняла мать и поднесла к её губам чайник. Һамудай взяла на руки Сэвэдэй. Освободившись, Бутидка сбежала в ближайший овраг. Песок под ногами был горячий. В кустарниках пахло сумраком и прохладой, здесь можно играть и веселиться, но надо идти. Всё время надо идти и искать еду.

Взбежав наверх, Бутидка почувствовала что-то неладное. Чайник лежал на боку, вода из него вытекала. Мать не могла пить, она умерла. Девочки сначала даже не поняли. Сэвэдэй, которую баюкала Һамудай, громко плакала, а сама Һамудай будто оцепенела. Онемевшая Бутидка внезапно закричала, заплакала и побежала по горячей, хрустящей, траве к матери, голова которой повисла на руках старшей дочери.

Горячее солнце померкло в глазах четырёх сестёр.

Бутидка не помнит сколько прошло времени. Солнце в слепнувших от слёз глазах было уже не белым, а чёрным. Грянула тишина. Оглушило безвременье. Сэвэдэй не плакала. Не возраст чувствует и не ум, чувствует весь организм. Даже младенцу, наверное, страшно внезапно осознать, что всё в этом мире бессмысленно, и твоя жизнь в этой бессмысленности особенно бессмысленна, ибо ты чувствуешь и ощущаешь эту смертельную бессмысленность. Счастлив тот, кто не знает о ней.

Сёстры, опустошённые и онемевшие, долго, очень долго, сидела в степи под огромным, бездонным небом, окружив тело мёртвой матери. Они смотрели на её матово-бледное, бескровное, лицо, ставшее снова красивым, как при былой жизни, всего два-три года тому назад.

Вдали, наваждением в туманном мареве, показалась телега. Прошло немного времени, и телега остановилась возле сестёр. Молодой и крепкий мужчина в старом тэрлике подошёл к девочкам. Внезапно в глазах человека ожили печаль и боль. Он всё понял! Сел рядом с девочками, потом заговорил с Хорло и Һамудай, прочитал бумаги, которые протянула ему Хорло. Растерявшийся и оцепеневший мужчина очень быстро преобразился, стал сильным и деятельным: распряг коня и, оставив телегу, поскакал в степь, вернулся очень быстро, с полной торбой еды, лопатой, ведя на поводу второго коня под казачьим седлом.

Имя этого человека осталось неизвестным. Сначала он накормил девочек, нарушил тягостную тишину разговорами. Потом мужчина выкопал могилу в податливой и песчаной степи. Бережно завернул в одеяло и уложил в могилу тело Чимид. Хорло с Һамудай помогали своему спасителю. Бутидка с замолчавшей Сэвэдэй поели и сидели, сытые, в тени телеги и коней.

Место стало оживлённым, и девочкам было уже не очень страшно. Пустота появившаяся в душе не облегчала, а тяготила и наполняла непреходящей тоской.

Вечерело. В степи появился свежий песчаный холмик. Мужчина разбрызгал на четыре стороны привезённое молоко и сушёный творог, потом обошёл три раза вокруг холмика, велел девочкам молиться и шептать «Ом мани бадме хум».

После этого он снова запряг коня в телегу, посадил девочек, особенно и бережно баюкая, – заревевшую Сэвэдэй. Поехали в сторону Онона, напротив которого виднелись пологий берег и дома села Первый Чиндант.

Мужчина переправил сестёр через реку вплавь, на осёдланном коне, по одной, а маленькую Сэвэдэй перевёз сам. Это был сильный и добрый волшебник, сердце которого беззвучно плакало так, как плачет сердце настоящего мужчины, который в ответе за всё на земле.

После переправы, убедившись, что у девочек в Первом Чинданте есть родственники, он вернулся обратно. Сёстры, мал мала меньше, в лохмотья одежды, босые, долго смотрели в его сторону до тех пор, пока он не вышел на берег и не скрылся с конями в миражах кункурской степи. Кто он, как звали? Он был своим человеком.

Чимид навсегда осталась на той стороне Онона.

Четыре сестры пришли к своим родственникам, но не прожив у них и суток, отправились, отдохнув, дальше, через лес. Сегодня сказали бы: время было трудное и голодное. Родная степь и Новая Заря недалеко от Онона, всего-то двадцать с лишним километров, и они ушли туда.

Каждая из четырёх сестёр, до конца жизни, прожила среди своих земляков. В первое время ходили по людям, жили в разных семьях. О Тайшете не говорили. Может быть, между собой, во время редких встреч?

Все сёстры жили в Новой Заре, работали в колхозе. Есть такое выражение – на разных работах. Если рассказывать о них подробно, то никаких романов не хватит. А потому завершу кратко.

1. Хорло в годы войны трудилась трактористкой, вышла замуж за Цыбенова Дамдинцырена. В замужестве, уже в 1947 году, удочерила дочь своей сестры Бутид, в 1958 году усыновила ещё и мальчика. Постарев, поведала им о своей жизни.

2. Һамудай несколько лет жила в няньках в семье Цыдыпа Шангарапова, которые удочерили Сэвэдэй. С ней и продолжала нянчиться Һамудай, потом вышла замуж, усыновила мальчика и удочерила девочку, вырастила их.

3. Бутид, через год, после возвращения из ссылки, удочерила семья Боросон Гармы, она стала Гармаевой Бутид. Первый её муж умер. Вторично вышла замуж за Жамбалова Бадму, родила десятерых детей. В 1969 году умер и второй муж. Бутид всю жизнь чабанила. И только один раз она рассказала о Тайшете.

4. Сэвэдэй выросла, вышла замуж за Саганова Дондока, родила и вырастила вместе с ним десятерых детей. Много лет счастливо прожила в степи.

Четыре сестры, как и многие другие их земляки, всю жизнь работали в колхозе. На разных работах. Старшие не рожали. На то есть особые причины. Рожали младшие – по десять детей каждая. Не по одному, не по два, как многие женщины нашей страны. По десять. Вырастили и воспитали всех. Как могли и умели.

V

С юных лет я слушал разные истории судеб своих земляков, сородичей, народа… И наивно полагаю, что слишком велика была воля к жизни наших наивных предков, слишком ужасен был за их спинами ад, в котором они жили и не осознавали своего места в этом аду, слишком чисты были их души, перемалываемые когтями и зубами страшного зверя – системы безродных и бесчеловечных «строителей счастливой жизни» для остальных.