Черный снег

Взяла те простыни к стиральной доске на улице, ведро горячей водой наполнила, добавила мыла. Налила корыто, склонилась над стиральной доской, вновь задумалась, кто ж белье снял, в шкаф положил вот так, может, кто из соседей, тот день сплошь кавардак, и как тут узнаешь, что происходило. Она терла те простыни о рифление доски, покуда кожа у ней на руках не заплоилась от воды, а струпья не размягчились и не заболели, трудилась, покуда жилы в руках не заколдобило, а вода не подернулась серым жиром. А как вынула последнюю простыню да развернула к свету, увидела, что дым все еще в ней обитал так, что и не вымоешь, не переменишь, не устранишь, и что по-прежнему на той простыне лик Мэттью Пиплза.

Ночь как большинство прочих, спать он мог лишь краткими ускользаньями, какие надремывала ему воющая темь, одарявшая его образами пожара. Очертанья горящей скотины. Его руки тянутся в пустоту дыма. Просыпался он, ум тускл от сон-тумана, и лежал, подтянув колени к груди, одеяло у шеи туго. Долго-долго сплошь мысли. Закинул ногу назад, на Эксрину половину кровати, обнаружил там стынь одинокую, и сел, и углядел часы у кровати. Десять минут одиннадцатого, сын в школу ушел не один час назад. Выбравшись из постели, опрыскал лицо холодом из кувшина с водой и уставился в зеркало мертвооко, увидел мешки под глазами, налитые штормовым серым, унюхал все еще сон-дух на себе, густую цепкую вонь дыма.

Натянул рубаху и брюки, повязал вольно галстук и спустился в носках. Эскры ни слуху ни духу, и увидел, что оставлена ему в плошке каша. Налил меду поверх, посмотрел, как ложится он золотой жижей, уселся за стол, поел холодной, глядя в окно. Проворный очерк Циклопа поодаль во дворе. Сидел Барнабас, думал о тех мыслях, каких не мог отрясти из ночных сновидений, о том, как Мэттью Пиплз преображался в кого-то еще, в человека, что мучил его теперь в облике чужака, некоего темноликого молодца, что насмехался над ним, черты его дики, полны извращенья, может, само воплощение Сатаны, кабы верил Барнабас во что-то подобное. Убежденье, какое не мог он стряхнуть, странное чувство, будто он убил кого-то еще, о чем ему было неведомо, и что грезы его открывали ему глаза на сей факт и призывали к ответу.

Он бездумно уставился на день за окном, робкий плоский свет и деревья, колыхавшиеся в скромных беседах, а затем, как ему показалось, увидел он то, что извлекло его из невнимания. Очерк Бабы Пиплз. Она стояла, полускрытая, на дороге, наблюдала за домом между деревьями, а когда он отодвинул кресло, и встал, и подался вперед разглядеть получше сквозь блики окна, ее и след простыл. Он все смотрел, но видел лишь совещанье деревьев, и даже не мог быть уверен в том, что́ он видел. Пошел к передней двери, посмотрел на дорогу, но никого там не увидел и пробормотал усталости своей проклятье. Встал в прихожей, и потер глаза, и заметил тогда на себе все еще запах: как можно по-прежнему его уловить, когда вернется в комнату, запах уж более не из его цепкого сна, а нечто наяву осязаемое, эдакий, что ли, вызов. Он поднялся с кресла ему навстречу, поднес рукав рубахи к носу, понюхал и обнаружил, что дух пожара ждет его в самой ткани. Стащил галстук, и через голову сдернул рубаху, и комком швырнул в дверь. Снаружи пронзительно тявкнул пес и закрылась дверь конюшни.

Он задрал исподнюю рубашку к носу и в ней тоже уловил пожар, сорвал ее с себя, а потом склонился понюхать штанину. Распустил ремень, тот упал в комнату боязливым змеиным языком, и выпнулся из брюк, швырнул их через всю комнату к остальной одежде, к чертям, ничего нахер чистого в этом доме, и вот уж двигался уверенно, теперь шторы у него на виду, в них он тоже учуял гарь, шторы – первое, что сшила Эскра, когда только въехали они в этот дом, темно-красный бархат сорвал он, выдрав штангу из стенки, метнул туда же, к одежде. Далее приложился лицом к стене и уловил гарь в обоях, поскреб их ногтями, развернулся, из выдвижного ящика в шкафу достал нож. Подсунул лезвие в стыке и принялся срезать обои, смотрел, как отстают они полосами, те падают на пол, жалкие, и нет уж в них тугой жизненной силы, и тут позади себя услыхал крик Эскры. Она стояла в дверях, прозревала, что стал он безумен, человек едва ли не голый, помешательство в его повадках, какого она прежде не видывала, а когда обернулся и глянул на нее, она увидела, что глаза его сузились до незрячих, увидела нож у него в руке, и подошла к нему, и вытянула руку, и забрала нож, и показалось ей тогда, что он пробудился от какой-то грезы, подался к ней, пал, словно дитя, к ней в объятия.

Она обнимала его, и водила рукою по проволочно-темным волосам, и видела в нем мальчишку, какого держала на руках, видела полно и ясно всю меру тревоги его. Когда успокоилось его дыхание, она отвела его наверх, и усадила его на кровать, и смотрела, как он свертывается по-детски, пошла к шторам, их сдвинула. Голос его тих в комнате. Просто я так устал, сказал он. Она села в кресло и смотрела, как он засыпает, свет дневной протискивался в щель между штор, высвечивая дагеротип медузы на стене, тогда как остальная комната сделалась океаном неосвещенных глубин, словно внутренний пейзаж его ума, за который она опасалась. Как состарился он за последнее время, она видела, как темь волос его начала белеть по бокам, и ей стало казаться, что еще больше борозд проскребла жизнь у глаз его. Прежде чем оставить спальню, склонилась к нему и увидела в сумраке, что теперь борозды те размягчились, словно лишь во сне обретал он отдохновенье.

Позднее солнце спряталось, а мраморно-серые небеса испустили настойчиво дождь. Она видела, как пятнает он каменные плиты и отскакивает от них, смотрела сквозь бельма дождя на горы, где мазок света осмелел и все под собою, что было тусклым и бурым, сделал сверкающим. Принесла ему овощного супу и чаю, и он сел, подперев поясницу подушкой. Она раздвинула шторы и устроилась на постели, увидела в глазах его особенный взгляд. Он подался к ней и откашлялся. Я не хотел, сказал он.

Надо показать тебя врачу.

Я все еще чуял его, Эскра.

Чуял что, Барнабас?

Пожар.

Барнабас, весь запах ушел. Ничего от него не осталось. Я мыла, как чернавка. Ветер унес запах прочь.

Я чуял его на одежде. В само́й ткани. Я хочу все это повыбросить, Эскра.

Та одежда вся стирана дочиста. Не чуял ты вчера ничего от этой же одежды, когда в ней ходил. Откуда теперь взять деньги на новую?

Он отпил чай и скривился.

Что сейчас тебе не так? спросила она.

Чай едва теплый.

Она покачала головой, заговорила. Может, пошло б на пользу, если б ты занялся чем-нибудь, Барнабас. Приготовься к той поре, когда получим страховку. Выбирайся из хмари своей. Человеку естественно унывать после того, что случилось. Но столько всего тут надо поделать. Надо опять раскачаться.

Он ничего не сказал, повозился и сгреб одеяло в кулак. Затем глянул на нее, в те синие глаза, что держали его тисками. Эскра, сказал он, но она заговорила поверх, и то, что он услышал, ощущалось у нее в голосе костью, словно отрастила Эскра себе новую силу, раз нужно нести дополнительное бремя того, что им всем выпало. Тебе надо порядок снаружи навести. Хлев расчистить и подготовить к отстройке заново. Порушенные стены поднять. Ферма в запустенье. За поля стыдно. За землею надо ухаживать, покуда не наведем порядок. Пора уж тебе ум к этому приложить. А об овощах не беспокойся. Ранняя капуста почти вся поспела, а остальное я все посадила.

Эскра.

Ты меня слышишь, Барнабас?

Он вздохнул. Ага. Ладно.

И, Барнабас.

Что?

Не могу я больше смотреть на ту мертвую животину.

Он явился ей, как он говаривал, словно ангел с облаков. Увидел тебя впервые с пяти сотен футов высоты. Сквозь грохот забиваемой стали, какая способна покорежить небеса. Я смотрел на тебя по-над коликами дорожного движенья. Слышал по бетону поступь твоих шагов. На той верхотуре отращиваешь себе глаза, чтобы зрить. Ты выделялась в толпе. Мне снизу блистали твои глаза. Лебединый отлив твоей шеи. Я ждал лишь тебя.

То было, само собой, невозможно, однако Эскре эта история нравилась. Цепляешься за всякие мелочи и по ним пишешь книгу собственной жизни. Пока не встретилась с ним, она следила за тем, как между Нассо и Уильям-стрит прет ввысь небоскреб, обходила квартал от машинописного бюро, где работала, чтобы часть обеденного перерыва провести у строительных заграждений. Щурилась и представляла мужчин там, в вышине, и не умещалась в уме у нее такая отвага. Как-то раз вечером она стояла за Барнабасом в очереди к сапожнику, видела, как он вперяется в книгу, жуя сэндвич, и попросту знала наверняка, что он монтажник-высотник. Пошла за ним следом. Простите, сказала она. Прошу меня извинить, но вы же из тех монтажников, верно? Он обернулся и смерил ее лукавым взглядом. Ага, сказал. Поднял повыше пару видавших виды сапог с залатанными подметками. Единственное, что человеку пуще всего надо при работе с высотной сталью, так это добрая обувь. Чтоб была по ноге, и подметки чтоб хоть куда. Эта обувь должна ощущаться как собственная ступня. Никогда почти ни на что не трачу деньги, только на выпивку и добрую обувь. Блеск одержимости в том, как хохотал он, и лицо его, замаранное тавотом, и слоновая кость очей его, что ее обнимали. Ей пришлось спросить, каково оно там, наверху, и нет ли опасности сверзиться, и он встретил на этот вопрос с обиженным видом, будто никогда о том и не задумывался. Показал в небо. Мы там так высоко, что, клянусь вам, я мог бы достать до туч, но вниз не гляжу никогда. Вот тут-то она и одарила его улыбкой. Мои родители тоже ирландцы. Из какого будете графства?

Он видел, как она прячет руки, пальцы сложены птичьими клювами, глубоко в рукавах кофты, растянутых непомерно. Видел, что руки ее в красной сыпи и кое-где в струпьях и что она их таит, потому что, наверное, стыдится. Она видела, когда он разговаривал, как нравится ему пускать в ход руки, жестикулировать, смещать воздух умелым движеньем, словно работал он по металлу, толкал и колотил воздух, тягая громадные балки или плюща заклепки. Она же выучилась говорить, спрятав пальцы и более полагаясь на глаза, чтоб они за нее трудились, но, когда забывала стесняться и применяла для беседы руки, ткала воздух пред ним шелками, жестами тихими и прозрачными, как паутинки.

Барнабас нацепил пальто, нахлобучил кепку и вышел во двор. От гумна Циклоп шпионил за ним, как меткий стрелок, пристроив нос промеж лап. Одинокий сощуренный глаз, наблюдавший за тем, как Барнабас выходит за ворота, и тут пес встал и зевнул, великий беззвучный ящерный рев, сплошь жемчуга клыков, и показалось, что сама натура этого зверя в тот миг преобразилась, облеклась духом некой свирепой хохочущей твари, после чего пасть оборотня вернула зверя в его более прирученный облик. Пес последовал за человеком в ворота, вильнул за птицей, тряся хвостом, и проделал зигзаг в изгородь-траве, следуя своему носу. Барнабас услыхал песий шорох и остановился, и кликнул Циклопа, чтоб шел вместе с ним, но пес никакого вниманья, подался тропою, что довела его до канавы, и там подевался. Барнабас покачал головой и позвал его, и услышал в ответ пустоту. Мудень бестолковый.

Дом Питера Макдейда стоял в пяти минутах за поворотом дороги, и воздух был здесь иной, незамаранный, в нос попадал резким, умытым, в каком сохранилось то, что он помнил как чистое. Путь обрамляли деревья изгороди: ива и дуб, а между ними боярышник и остролист. Он увидал след малиновки, проворный порхающий красный, мелькнувший в деревья. Макдейд построил кирпичный сарай с плоской крышей через дорогу от дома так, чтобы сам узкий проселок получился как двор. Королевишна, его собака, середку дороги сделала своими владеньями и восседала теперь на троне высокой тени, дворняга с монаршим долгим лицом, и взгляд ее был выраженьем страдания, какое читалось едва ль не как человечье. А ну иди-ка сюда, позвал Барнабас. Она встала, и сколько-то прошла до Барнабаса, и села, и выждала, пока он потреплет ее по ушам, после чего красно-щетинистым языком облизала подданному руку его. Возник на крыльце гологрудый Макдейд, короткие ноги в резиновых сапогах. Поддернул мокроту в глотке, и сплюнул во двор, и глянул, как она пенится.

Так, Барни.

Так, Питер.

Макдейд упер руки в бедра. Слыхал насчет Рыжего с Бёрдхилла? Телок-идиёт. Прорва скотины его ушла на дорогу и приперлась на участок к дому глибовского пастора[8]. Истоптала там все лужайки в говнище. Взялась за это, будто виноград давили на святое вино для пастора. Девэни, должно быть, решил, что это Гитлер напал, кабы немчура уже не драпала в Берлин. Рыжему пришлось два дня потом закапывать ямы в траве, жуть какой кавардак учинился. Бродил туда-сюда с ведерком да с совочком. Макдейд говорил, а когти у глаз его делались туже, и черты у его рта сотворили ему из губ марионеток, и тут он откинулся и расхохотался, заухал в небо. Увидев, что Барнабас даже не улыбается, замолчал и потряс головой. С каких это пор ты такой суходрищ?

Хер знает.

Это жуть как смешно, ей-же-ей.

Ага.

Туда-сюда, с ведерком, с совочком. Все равно как, нахер, на пляже он. Макдейд хлопнул себя по пузу и вновь гоготнул.

Барнабас потер себе кулаком щеку. Питер, мне подмога малость нужна.

Ну-ка прикину. Помочь тебе расчистить то поле?

Ты, что ль, мысли читаешь или как?

Может, Эскра зашла ко мне вчерась, ей-же-ей. Упоминала про то.

Да неужто.

Ага. Уж всяко ждет не дождется, пока ты носки подсмыкнешь.

Ступай тогда, набрось на себя какие лохмотья.

Макдейд ушел в дом и принялся материться и ронять вещи, после чего возник вновь с грязной исподней сорочкой в руке. Встал, глянул на пса, сунул шею в сорочку и кивнул на дорогу, чеша под мышкой. Какие есть у нас инструменты? Дай блядску лопату возьму на всякий случай.

Они отправились в поле, неся инструменты, как ружья, на плечах, и встали на кромке, недоверчиво впитывая то, что видели. Птицы-падальщики кружили в небе и исторгали ужасные крики, словно предупреждали. Сбросили мужчины с плеч лопаты и оперлись на них, и Макдейд ядовито сплюнул. Глянул на Барнабаса. А не хочешь собрать их в кучу да сжечь как следует?

Может, неохота мне опять вдыхать эту вонь их погибели.

Арра[9] нахер.

Барнабас двинулся было по полю, да остановился и пнул полусгоревший труп коровы. Мудень пёсий, выговорил он.

Они дошли до конца поля, и встали под тенью древесных ветвей, и взялись. Вход и взрез лопатой дерна, и они перевертывали его травой вниз, открывали себе сырую землю. Принялись прокапывать вглубь, и земля была мягка, а на два фута ниже начали попадаться камни, и скрежетали они возмущенно, когда ударяли в них лопаты. Обкапывали их и вытаскивали камни руками, и Питер Макдейд стирал с них грязюку и говорил, эти точно сгодятся для стенки, если свои кончатся. Барнабас то и дело впадал в кашель, и Макдейд смотрел, как он сосет самокрутку, будто самокрутка и его легкие были друг с другом не связаны, и качал головой в изумленье. Иисусе, Барни, может, бросим до другого дня?

В поле солнце крутило вокруг костей солнечные часы. Постепенно уж исчезали мужчины под землей, и дым Барнабасовых самокруток липнул к стенкам. Макдейд стащил с себя сорочку и выкинул ее из ямы, привалился гологрудым к работе, эдакое безобразное виденье воина, краснолицего, плечи в спутанной черной шерсти, о какую он утирал со лба пот. Яму они вырыли глубиной себе по грудь и стояли в ней, десятифутовой в длину, и Барнабас выбрался наружу, протянул руку, чтоб вытащить Макдейда. Несколько минут посидели они, куря, на старой каменной стенке, а докурив, подались через поле.

Ничего не осталось от сгоревших животных, кроме голов и копыт, а те смотрелись так, будто бросил их кочевой народ, снявшийся после громадной кормежки в путь. Потемневшие грудные клетки показывали на них, словно окаменелые пальцы. Мухи кормились на трупах, и от жужжанья густел воздух, и Макдейд нес рубашку исподнюю, прижав ее к носу. Врановые расселись по веткам и по периметру стен и смотрели, крутя механическими головами, или кружили, бисероглазые, горластые. Обошли мужчины поле, оценивая размах мерзости, вплоть до стены, на которую налетела одна корова, сшибив верхний слой камней, и их раскидало у старого дуба, что стоял караульным над полями лет двести, но ничего подобного никогда и не видывал.

Барнабас вернулся во двор, и принес веревку, и стал привязывать ее к ногам той скотины, что помельче, и они сволакивали ее к яме. Кое-какие оказались слишком крупными, самим не сдвинуть, оставили их, чтоб тягать лошадью. У одной коровы прогорело все горло, кроме мышц языка, те оголились и пропеклись, будто для угощенья. Встали мужчины подле другой, она лежала едва ль не целая посреди поля, передние ноги изящно подогнуты, словно спала. То, как покоилась ее голова, выдавало насильственную погибель, шкура опалена до обожженной кожи, наползла складками с палец у ней на заду и блестела, как новые туфли. Макдейд поставил на нее ногу и вделся в рубаху. Тащи нож, я тебе выкрою пару брогов, сказал он.

Барнабас безмолвствовал.

Арра, Барни, экий ты сурьезный.

Птицы потрудились над тушей, выклевали сладкий студень глаз из глазниц, тогда как хребет сгорел дочерна, будто огонь лишь облизал ей спину, а остальное оставил подрумяниваться от жара. Они прошли вверх по медленному подъему поля и на вершине увидели одну корову на спине, словно ее сразило ударом. Барнабас в нее вперился. Богом клясть, промолвил он. Ноги у коровы торчали в небо соляным библейским манером, голова откинута назад, а тело все равно что камень. Они намотали веревку ей на лодыжки и попытались тащить, но мертвый зверь оказался упрям, будто хватит с него и случившегося, и насмешливо оголил им побуревшие от огня зубы. Барнабас пошел за гнедой.

Лимонное солнце разметало бледные арки света, что воссиял у лошади на боках и сделал ее рыжеватой. Выступая неспешно, она плескала темным хвостом. Барнабас потрепал по темным волосам на затылке и заговорил с животным. Поганое это дело, старушка. Надеюсь, не побрезгуешь глянуть. Просто делай, как я, ноздрей не разжимай. Вывел лошадь в ворота и увидел, что Макдейд стоит над ямой. Барнабас глянул на падаль и подумал, смекает ли лошадь, что к чему. Не братие ли они тебе? промолвил он. Лошадь дышала легко и с превосходством вперялась в даль, темнеющий пух на голове в тон холмам, что взирали на них сверху. Барнабас поставил лошадь, и привязал веревку к сбруе, и понукнул, чтоб тащила, и натянулась обвисшая веревка туго, покуда не сволокли тушу в яму. Макдейд пнул землю ей вслед и покачал головой. Иисусе Христе, сэр, проговорил он. Сколько ж тут говядины.

Барнабас слазил в карман и принялся скатывать две самокрутки, прикурил обе во рту у себя и одну предложил Макдейду. Тот принял покурку и скривился, присасываясь.

Знаешь, что меня донимает, Питер?

Что же, сэр?

Когда ты меня вытащил. В памяти у меня ничего.

Арра, Барнабас.

Ни в какую не перестану про то думать. Что я б запросто мертвый был. Голос у него затих. Прикидываю, таково ли было и Мэттью Пиплзу. Быстро, ну.

Макдейд попыхтел самокруткой и выдул крепко, неопрятно. Принялся стягивать с себя исподнее и оголил на бедре звездчатый шрам. Когда было мне пятнадцать, меня задрал бодучий бык. Вышиб на другое поле начисто. Вроде только что в себе был, слышал смутно, что вроде кричат, и не смекал, что весь тарарам этот про меня, а потом раз – и нет меня. Выключился, как фонарь. А когда очнулся, лежал где-то в кухне. В промежутке чернотища, Барнабас, и понимаю я: так оно и устроено. Вот он ты сейчас здесь, а через минуту нет, и ничегошеньки не ведаешь. Я на это, во всяком случае, надеюсь.

Барнабас взлохматил воздух дымом. И впрямь чудно́. Когда тебя внесли в кухню, ты, может, и был мертвый, раз не помнишь ничего. Штука вот в чем: ты меня из огня когда вынес, Питер, была минутка, в какую и сам я был чисто, нахер, кукла тряпичная. Вот о чем я думать-то никак не брошу. Что был я наполовину мертвый, а теперь нет, но я того не знал. Что не имел о том знанья. Не могу решить, утешаться ли тем. Что у меня опыт случился того, каково оно – помирать.

Макдейд фыркнул дымом в нос. Блядский ты болотный философ, сказал он. Не был ты тряпичной куклой. Сучарой ты был толстожопым, какой мне чуть хребтину не переломил, и ты дышал еще, когда я тебя достал. Ты и сейчас толстожопый сучара, погляди только на себя. Он поморщился на окурок и затянулся напоследок поглубже, да и бросил его в яму.

На дальнем краю поля еще оставалась одна коровья туша, и они пустили лошадь свободно, а сами двинулись к туше. Она лежала так, будто выпустили ее из пасти прилива некие темные воды. Макдейд привязал веревку ей к голеням, и Барнабас пошел за лошадью: та стояла, скрученная на себя, тыкалась носом себе в бок. Сволокши последнюю тушу в яму, взялись они за лопаты и принялись кидать землю, что высилась двумя высокими курганами по обе стороны. Мертвая скотина, сплошь смердящая свалка конечностей, на какую глазам смотреть больно, и Барнабасу хотелось отворотиться, глядеть на деревья, на качкую желтизну далекого дрока, на очерк тучи над холмами – корявую треугольную рыбу. Втыкал он лопату в землю и слал темную россыпь вниз, поверх животных. Когда яма заполнилась и горбом поднялась земля, лимонное солнце то самое качнулось низко к вечеру. Макдейд стоял над ямой, улыбаясь, и принялся исполнять пальцами знак креста. Ин номине патрис эт филии эт спиритус санкти[10].

Аминь тому.

Двинулись они через поле к лошади, и Барнабас заговорил. Не кажется ли оно тебе чудны́м, Питер? Что кто-то когда-нибудь будет таскать тебя на себе. В моем случае Эскра. Мыть тело мне. Облачать для похорон. Расчесывать мне волосы. Класть в деревянный ящик. Возить меня в запряженной повозке, а моего слова никто не спросит. Ты понимаешь, продолжил он, из-за того, что ты сделал, когда б ни пришло мое время, Эскра сможет обнять меня и обмыть. Чего не могу я сказать о Мэттью Пиплзе.

Помолчали мужчины. Барнабас глянул сквозь деревья на косое поле и увидел в памяти, как стоит на нем Мэттью Пиплз, как шаркает по нему большекостно. Медленный мырг его век. Принялся скручивать еще по одной самокрутке, но Макдейд выставил руку сказать, что ему хватит, и Барнабас продолжил, скрутив лишь одну, и закурил ее. Пока занимался этим, слетел вниз дрозд и решил прокатиться на лошади. Янтарным клювом своим помавал он так, будто обмакнул его в рождественский оранжад, а то, что выпил, наполнило и глаза его кольцами яркого сока. Наблюдавшие птицы-падальщики все разлетелись, и Барнабас глянул вверх и увидел, как задержались на стенке два грача, болтали шумно, покуда оба на некотором рубеже разговора не пришли к согласию и не снялись. Лошадь повернулась, и от тени солнца, павшей на нее, дрозд сделался как бы птеродактилем. По боку лошади широко распростерлись его крылья. Двинулись мужчины прочь с поля, а земля вся в темных язвах, и заговорил Питер Макдейд. Эскра говорит, страховку ждете. Сколько ж вам ждать ее?

Барнабас покачал головой. Ох уж эта женщина.

Постоял миг молча. Зайдешь ли глотнуть чуточку?

Я б зашел, да во мне говнина здоровенная, наружу рвется, и неохота мне это в твоем нужнике делать. Иначе тебе ведро «Джейза»[11] понадобится.

Экая грязная ты срака.

Посмеялись мужчины. Барнабас позвал Циклопа и увидел, что пес внимания на него не обращает. Повернулся, показал пальцем. Вот же мудень бестолковый. Никогда не делает что велено. Макдейд сощурился, увидел, что пес вынюхивает поле под всплеском желтого крестовника, развернулся да и двинулся прочь. Барнабас крикнул вслед ему спасибо, и Макдейд махнул здоровенной грязной ручищей, словно работа пустяки. Закинул лопату на плечо и перешел на марш, как солдат. Пошел я брать Берлин, проревел он, скинул лопату с плеча и принялся из нее палить, как из ружья. Барнабас взревел вслед. Приветы передавай немчуре от меня. Повернулся и двинулся обратно в поле, к Циклопу, увидел, что пес держит что-то в пасти. А ну иди сюда, велел он. Пес прямо перед ним, никакого вниманья. Разглядел Барнабас, подойдя поближе, что у Циклопа в пасти говяжья кость.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Песня Симеона» (1928), цит. по пер. О. Седаковой. – Здесь и далее примеч. перев.

2

Из сборника «О бытии многочисленным» («Of Being Numerous», 1968), раздел 31. Джордж Оппен (1908–1984) – американский поэт-объективист, лауреат Пулитцеровской премии.

3