Мир треснул

Соболев промолчал. Он присел на корточки, осмотрел пол. И замер.

Всё вокруг – бетон, балки, одежда трупа – было покрыто тонким серым осадком. Не пыль и не цемент. Сухая пыль. Он ложился ровным слоем, и свет в нём тёк лениво, как будто сам воздух уставал отражаться.

Соболев провёл пальцем. Кожа стала серой, будто старческой. Он принюхался. Ничего. Ни запаха гари, ни тяжёлого запаха разложения. Только пустота.

– Ты чего там, профессор? – усмехнулся Витёк. – Местный цемент нюхаешь?

Соболев поднял взгляд. Никто из коллег даже не замечал осадок. Они ходили прямо по нему, оставляя чёткие следы… которые исчезали через секунду, словно серый осадок сам зарастал.

Он встал, чувствуя холод в груди.

– В протоколе отметь серый осадок, – сказал он.

– Какой ещё осадок? – удивился криминалист. – Ты о чём?

Соболев сжал зубы. Он понял, что говорит лишнее.

– Забей. Просто напиши: «следов гари нет».

Коллеги переглянулись. Один хмыкнул:

– Тебе бы отдохнуть, Дмитрий Сергеевич. Вид у тебя… не очень.

Соболев отвернулся, чтобы не показать лицо. Усталость была, да. Но усталость не делает серый осадок невидимым.

Через час, когда тело увезли, он остался один. Окна цеха ловили утренний свет, и в нём серый осадок мерцал, будто свет проходил сквозь него. Соболев достал из кармана телефон. На экране – фотография дочери, Кати. Улыбка, студентка, глаза матери. Он почувствовал, как сердце кольнуло.

Он сфотографировал пол, увеличил изображение. На фото – ничего. Просто серый бетон. Он нахмурился.

«Значит, только я», – подумал он. И впервые за долгое время ему стало по-настоящему одиноко.

Вечером в кабинете он разглядывал материалы дела. В телефоне погибшего нашёл запись. Скинхед бормотал что-то перед смертью. Шёпот, срывы.

– «Крылья… когти… горит изнутри…»

Соболев слушал снова и снова. Слова, сбивчивые, но слишком отчётливые, чтобы списать на предсмертный бред.

Он налил себе коньяка, опрокинул стакан. Не помогло. Перед глазами стоял серый осадок, как ожог на сетчатке.

В зеркале напротив отразился мужчина с мешками под глазами, щетиной и взглядом, который давно ничего не ждал.

– Белая горячка, – прошептал он, пытаясь усмехнуться. – Где слоны и черти? Почему вместо них только серый осадок и мёртвые?

Ответа не было – тишина.

Следующие дни стали для Соболева чередой протоколов и дежурных разговоров. Он вцепился в работу, как утопающий в бревно, только это бревно было гнилым и скользким.

Первым был насильник. Дело вроде бы ясное: парень с судимостями, любитель выпивки, найден в собственной ванной. Утонул. Ни следов борьбы, ни синяков. Соседи сказали: слышали шум, будто плеск, а потом тишина.

Соболев приехал в квартиру. Ванная ещё пахла сыростью, но вода была чистая. Тело уже увезли. На кафеле – серый осадок. Тонкий, едва заметный, но он покрывал плитку, словно её обсыпали пылью. Соболев провёл пальцем. Опять то же самое: кожа на мгновение стала серой, будто старела.

– Дмитрий Сергеевич, вы что? – спросил молодой оперативник. – На плитку любовались?

Соболев буркнул:

– Протокол допиши. Укажи: нет следов борьбы.

Он не стал добавлять про осадок. Бесполезно. Всё равно никто не увидит.

Следующее тело нашли в подвале. Бомж, сгоревший живьём. Пожарные развели руками: костёр из мусора, обычная смерть. Но Соболев заметил странное. Пламя выжгло всё вокруг до черноты, а на полу, под обугленным телом, остались крупинки серого порошка.

Он зачерпнул щепотку в пакетик, принёс в лабораторию. Эксперт посмеялся:

– Земля с примесью цемента. Ты чё, Димон, из археологов в следаки переквалифицировался?

Соболев промолчал. Он видел: это не цемент. Это был тот же самый серый осадок. И от этого внутри холодало.

Ночами он сидел за столом, разложив папки. Сигарета за сигаретой, пепельница полная. И в этом пепле он видел отражение того самого серого осадока.

Он сравнивал фотографии: череп в цехе, ванна насильника, подвал бомжа. Везде – следы, которых никто, кроме него, не замечал.

Записи с телефонов жертв он слушал по кругу. Бред, крики, шёпот. Но в каждом повторялись слова: «горит», «крылья», «когти».

Он писал в блокноте: «Не совпадение. Структура. Связь».

Катя, его дочь, пыталась достучаться. Студентка, тонкая, с огромными глазами, которые умели быть строгими, как у её матери.

– Пап, хватит, – сказала она однажды вечером, когда он снова разложил фото на кухонном столе. – Ты уже месяц на пределе. Тебе к врачу.

Он не отрывал глаз от снимков.

– Тут демоны по городу ходят, а ты про врачей… Я их видел, Катя!

Она опустила ложку, посмотрела на него, и в её взгляде было не раздражение – жалость. Это было хуже удара.

– Ты сам превращаешься в тень, – сказала она тихо. И в её глазах мелькнуло воспоминание – детский рисунок, где он держит её за руку. Она замолчала и отстранилась.

Он резко оттолкнул тарелку. Суп разлился, капли упали на фото. Он вскочил, прошёлся по комнате, не в силах усидеть.

– Ты не понимаешь. Они не галлюцинация. Они реальные. И я найду, кто за этим стоит.

Катя ничего не ответила. Только отвернулась, и он увидел, как она украдкой вытерла слезу.

Соболев не спал ночами. В блокноте появлялись новые имена. Он соединял их линиями, как паутиной. Все нити вели к одной фамилии: Белов. Аркадий Петрович. Когда-то учёный, ныне хозяин антикварного магазина.

Жертвы были связаны с ним: кто-то работал у него грузчиком, кто-то задолжал, кто-то просто появлялся рядом.

«Совпадение?» – писал Соболев.

«Нет. Система».

И каждый раз, когда он записывал слово «система», он видел перед глазами серый осадок. Он ложился не на фото и не на стол, а прямо на воздух.

Однажды ночью он поехал к магазину Белова. Старое здание, витрина с пыльными часами и иконами. Он сидел в машине, смотрел в прицел бинокля, пил дешёвый кофе из термоса.

В два часа дверь открылась. Вышел Белов. Высокий, худой, с тростью. Казался старым, но шаг был быстрым, уверенным.

За ним выползло нечто.

Соболев не сразу понял, что видит. Сначала подумал: собака. Потом – человек в костюме. Но тварь не вписывалась ни в одну форму. Масса тьмы, полупрозрачная, с головой волка и змеиным хвостом. Слюна падала на асфальт, и каждая капля превращалась в серый осадок.

Соболев застыл. Дышать стало трудно.

Тварь наклонилась к пьянице, что бил женщину у подворотни. Одно движение – и человек исчез. Остался только серый порошок. Женщина закричала и побежала прочь.

Существо повернуло голову. Глаза-угли встретились с глазами Соболева.

И мир сжался.

Соболев выронил бинокль, он ударился о панель машины и загремел на пол. Дыхание сбилось. Он не был трусом, видел кровь и смерть в изобилии, но это… это было не из его мира.

Тварь стояла прямо под фонарём. И свет не падал на неё – он будто втягивался в её чёрную массу, исчезал. Глаза-угли горели красным, в них не было ни ярости, ни любопытства, только пустое внимание.

Соболев дёрнулся, пытаясь завести двигатель. Машина не схватила. Стартер крутил вхолостую.

Тварь шагнула. Асфальт под лапой осыпался серым порошком.

Соболев выскочил из машины. Ноги сами несли его прочь. Он бежал, как в детстве от собак во дворе, не думая, куда, лишь бы дальше. Сердце стучало так, будто готово разорвать грудь.

Позади слышался скрежет – когти по бетону. Звук шёл неравномерно, как будто существо не шагало, а перемещалось рывками, смещаясь из одного угла улицы в другой.

Он влетел в подъезд, захлопнул дверь, упал на колени. Руки дрожали. Из кармана выпал крестик – старый, с облезшей цепочкой. Он сжал его так, что остались красные полосы.

Тварь оказалась снаружи почти мгновенно. Скрежет по стене, глухой удар. Дом содрогнулся, будто рядом проехал грузовик. В подъезде погас свет.

Соболев зажал рот рукой, чтобы не задышать слишком громко. Сердце билось в висках. Он слышал, как снаружи существо втягивает воздух – медленно, тягуче, будто нюхает его страх.

И тут завдруг зазвонил телефон.

Экран вспыхнул. Фото улыбающейся Кати. Звонок.

Соболев замер. Это был приговор. Каждый сигнал был, как удар в колокол.

Тварь перестала скрестись. Она прислушивалась.

– Чёрт, – прошептал он и, не раздумывая, швырнул телефон об стену. Экран разлетелся, звонок захрипел и оборвался.

Снаружи – тишина. Долгая, вязкая. Потом тяжёлые шаги. Сначала ближе, потом дальше. Будто чудовище сделало круг вокруг дома, оставляя метку.

Соболев сидел на полу, едва дыша. В груди ломило, глаза слезились. Он молился впервые за много лет.

Ночь прошла в полусне, полубреду. Каждое шорох листвы за окном казался когтем, каждый стук трубы – дыханием твари.

Утром он вышел – и воздух пах гарью. Перед подъездом, где стояла тварь, лежал круг пепельно-серый слой. Идеально ровный, словно выжженный циркулем.

Соболев присел, провёл рукой. сухая пыль рассыпалась, но не оставила следов на пальцах.

Он выпрямился, посмотрел на серый круг. В голове не было ни истерики, ни страха. Только холодная уверенность.

Дома он налил стакан воды, выпил залпом. Катя сидела за столом, бледная, с опухшими глазами.

– Пап… где твой телефон? Я не спала. Всю ночь. Думала тебя убили на работе!

Он посмотрел на неё. В глазах не было ни усталости, ни безумия. Только твёрдость.

– Демоны, Катя, – сказал он тихо. – Я видел. И я даже не знаю, убежать ли или искать их дальше.

Она открыла рот, чтобы возразить, но слова застряли. В её взгляде мелькнула не жалость – страх.

Соболев отвернулся и закурил. Руки больше не дрожали.

В это время в подземелье гудели серверы. Красные диоды мигали, как глаза насекомых, рой которых дышит в темноте. Воздух пах железом и перегретым пластиком. На стенах висели кабели, уходившие в бетон – казалось, сама земля была подключена к сети.

На экране вспыхнул новый файл. Метка: Протокол «Просветление».

Голос Андрея, записанный много лет назад, звучал ровно, без эмоций:

– Сбои – это не ошибка. Это иммунный ответ среды. Фонд пытается приручить его, превратить в оружие. Но это всё равно что оседлать ураган.

Семёна передёрнуло. Он слышал брата живьём в сотнях ситуаций: в бою, в подвале, в лагерях. Но запись звучала так, будто говорил чужой.

Голос продолжал:

– Наши расчёты подтверждают: ключом будет носитель. Человек, который видит структуру искажений. Его сознание может управлять «архитектурой» Сбоя. В руках Фонда он станет вирусом для реальности. В руках других – шансом.

На экране замелькали файлы. Медицинские отчёты. Фотографии людей. «Ясновидящие». Одни погибли после контакта с тварями. Другие выжили, но потеряли рассудок. У некоторых отмечено: «Воля стабильна, но неуправляема».

Лика читала вслух, щурясь:

– «Случай №47. Женщина, 32 года. После контакта: полная потеря речи, моторика разрушена. Тело излучает серый осадок».

– «Случай №63. Мужчина, 19 лет. Три дня описывал сущности, которых никто не видел. Потом самовоспламенение».

Она пролистнула дальше.

– «Единственный кандидат из живых: Соболев Дмитрий Сергеевич. Следователь. Алкоголик. Видит серый осадок».

Марк сжал кулаки.

– Где он?

– Где-то между психушкой и моргом, – усмехнулась Лика. Но в её голосе не было иронии. Только тревога. – Он не спаситель. Он инструмент.

– Инструмент у кого-то в руках, – ответил Марк. – И вопрос, в чьих.

Он отошёл к стене, повесил автомат на крюк. В бункере стало тихо, только вентиляторы сервера гудели, как дыхание зверя.

Семён ковырялся в шкафу, искал старые записи брата. Бумаги, фотографии, карты. Он бросал их на стол, и пыль поднималась, как дым.

– Смотри, – сказал он, доставая потрёпанную папку.

Внутри были снимки. Чёрно-белые, старые. На одном – Андрей, молодой, улыбается. Рядом Семён. И третий. Худой, высокий, с резкими скулами. На щеке – шрам, похожий на Марков.

Подпись: «Начало. А., С. и В.»

– «В»? – спросил Марк.

– Я не знаю, – сказал Семён. – Знакомый старый. Андрей дружил, а я вот в душе не помню его.

Лика взяла фото, подняла ближе к свету. Третий смотрел в объектив так, будто знал больше остальных. Взгляд был холодный, как у хищника, и от этого по спине пробежал неприятный морозец.

Она перевернула снимок. На обороте, выцветшими чернилами:

«В. – первый, кто слышал Шептунов».

В бункере стало тише. Даже вентиляторы показались менее громкими.

Глава 5. Последний патрон

В бункере висела тяжёлая тишина – не отдых, а ожидание приговора. Серверы в углу бубнили, как дыхание больного. Даже стены казались уставшими – бетон с разводами влаги и следами от рук, когда кто-то держал голову и думал.

Игорь пнул штабель пустых ящиков. Коробки из-под патронов покатились по бетону, звякнув. Он сел на край стола, ногами качнул воздух, лицо было надломлено шуткой, как всегда: лёгкая маска на тонкой трещине.

– Кончилось, – выдавил он наконец. – Всё. Кости, кровь, железо. Мы в гробу, а Фонд лепит из Сани монстра.

Марк сидел, глядя в трещину в стене. В ней отражалась лампочка, и по ней ползла тень, как по карте. Он молчал. Молчание у него было не пустым – оно работало как фильтр: пропускает только то, что нужно.

– У Андрея только наблюдения, – сухо бросила Лика. Она стояла у стола, развернув тонкую тетрадь, на её губах не было иронии – только расчёт. – Теории без схем.

Она развернула лист, провела пальцем по строчкам, как будто получилось выцарапать выводы не менее уверенно, чем она режет плоть.

– Случай нейтрализации Шептуна без оружия. Субъект – Дмитрий Соболев, бывший следователь. Андрей зафиксировал «ингибирующее воздействие».

Марк поднял глаза.

– По-русски?

– В его присутствии сбой исчез. Механизм неизвестен, – ответила Лика. – Но факт есть факт.

Она положила листок с адресом на стол. Чёрным по белому – маленькая стрелка, координата, дом, квартира.

Марк снял обрез со стены, поводил пальцем по прикладу, словно проверял последний нерв инструмента.

– Это не козырь. Это последний патрон. Может быть холостой. Но стрелять придётся.

Игорь хрипло усмехнулся, но в смехе не было задора:

– Ну, пуля так пуля. Если не сработает – будем душить голыми руками.

Они вышли в коридор. Тяжесть в воздухе сменилась холодом улиц – хотя «холод» в городе означал просто отсутствие притопа в батареях. Ночь пахла перегаром и уходящим летом. На стоянке у дома жужжали самокаты – маленькие черви городского движения.

Ночью они ехали на самокатах. Ветер бил в лицо, полосы фар рвали темноту. Марк ехал без лишних слов; у него был план, и он не любил обсуждать вещи, пока не привёл их к краю.

– «Убер» для упырей, – проворчал Игорь, когда они разгонялись между дворами. – Вместо чаевых – кровь.

– Молчи и катись, – бросил Марк. Его голос был ровный, он любил экономить слова, он экономил силы.

Через пятнадцать минут они были у хрущёвки. Подъезд пах грязной водой и недопечённой едой. Из окна в одном из блоков мелькнули телевизионные разрывы: банальные новости, очередная авария, ничто. Из подъезда выскочила девчонка в растянутом свитере, вся в слезах. Пробежала мимо, не замечая их. Её лицо было белое от страха, руки – от холода.

– Видать, рассталась с ёбарем, – процедил Игорь. Его тон не был состраданием, он был расчётом: где есть крики, там легко найти след.

Они поднялись. Дверь квартиры №8 была открыта, притворяясь привычным рассадником бед. Всяк, кто заходил туда, понимал, что не стоит задерживаться: запах алкоголя, пустые бутылки, бумажки с надписями, смятые ладони. На столе – простая лампа с матовым абажуром, бумаги загромождали поверхность, возле печки – стопка старых книжек, распечатки, вырезки с полями, пометки маркером.

Внутри – склеп. Бутылки, полотенца, распечатки с демонами, цитаты из апокрифов, заклеенные страницы с выписками. За столом сидел Соболев. Перед ним Библия и старый пистолет. Он держал ручку и писал; его почерк – нервный, как расстрелянная струна.

Глаза горели. Трезвые. Опасные. В них была не просто усталость; в них была работающего человека решение, которое он выдрал у хаоса.

– Пришли, – сипло сказал он. – Слуги тьмы.

Соболев говорил так, будто это не был вызов, а констатация факта. Он выглядел как человек, который обошёл круги ада и вернулся, чтобы подписать протокол.

– Мы такие же, как ты, – ответил Марк. – Проклятые.

Это было не попыткой примириться – больше, как определение. Марк вынимал из слов общую основу: они делали одно дело в одном пространстве. Но их методы различались, как хирург и мясник в одном дворе.

Соболев рассмеялся – это был долгий, скрипучий смех, от которого в комнате пополз холод.

– Я выбрал сторону. Если вы не с ней – вы часть проблемы, – сказал он, голос дрогнул. – Я вижу серый осадок на ваших руках!

– Ты видишь сбои, – вмешалась Лика без смягчения. – Болезнь мира. А мы её режем.

– Лжёте, – Соболев ударил кулаком по столу так, что Библия подпрыгнула. – Вы – торговцы язвами! Хотите, чтобы я присоединился? Не выйдет.

Его рука дрогнула, но голос оставался твёрдым. В нем слышалось не столько ярость, сколько убеждение. Убеждение – более страшная вещь, чем страх; оно не просит доказательств.

Марк положил на стол старый телефон, который они нашли в одной из предыдущих операций – дешёвый, но с одним номером в списке: адрес, под которым иногда можно было найти «случайную связь».

– Тут один номер. Когда поймёшь, что молитвы не помогают – звони, – сказал он спокойно. Слова были как подложка для дальнейшего движения.

Соболев не ответил. Он смотрел на них, как будто читал строки, которые они ещё не написали. За спиной, в окно, дробно стучало стекло, где кто-то разбил бутылку. В комнате гремело нечто, как приговор.

Они ушли. За спиной гремело стекло и рычание. Дверь захлопнулась – не громко, но навсегда. За ней остался человек, который мог стать кем угодно: союзником, врагом, инструментом.

– Холостой, – тихо сказал Игорь на лестнице. Его голос был как шепот молитвы – плохой, но свой.

Дальше путь лежал на кладбище. Ночь там была другой: сырой лоскут тишины, гробовые тени, которых никто не любил. На подходе был Олег – худой гробокопатель с глазами пустыми, как сама земля. Он ждал у ворот с лопатой, куртка висела на нём как мешок полевой одежды.

– Палец нужен, – коротко сказал Марк. – Суицидник. Безымянный.

Олег усмехнулся, получил от них «Дрёму» и повёл к свежей могиле. Его глаза были как у человека, привыкшего к нечистоте. Он ходил по кладбищу как по дому, обжитому кровью и землёй. Он знал себе цену – и никто не спорил с этим.

Лика работала быстро и без эмоций. Она держала инструмент как хирург, хотя её работа была хуже – не лечение, а присвоение чужого тела до предела. Остатки человеческого бытия, которые можно было использовать. Она срезала палец коротким движением – аккуратно, без толчка. Кровь смешивалась с тёмной землёй, запах её был сырой и знакомый.

Потом дошли до второй могилы. Пакет с «Дрёмой» порвался, порошок осыпался на лицо покойного. Старик дёрнулся; он был низкого роста, бледный; глаза его побледнели в первый раз с того дня, когда он умер. Хрип вырвался из груди – короткий, как пробой.

Олег споткнулся и насадился на ржавый прут ограды. Звук был короткий. Возможно, ошибка, возможно случайность – но все в этой игре знают: смерть поднимается там, где нет чувств. Гробы резонируют эхом.

Труп снова обмяк. Глаза застыли, глядя в небо. Они выглядели готовыми наблюдать за чем-то, чего живые не видят.

– Пришли, – сказала Лика без выражения. Голос её был ровен, как метроном.

Марк наклонился, вынул нож и аккуратно вынул глаза. Действие было почти ритуальным – строгая последовательность движений, где нет места чувствам. Он складывал глаза в баночку, закрывал крышкой, подписывал. По маркировке это был не просто материал – это запас, инструмент, ресурс.

– Спасибо, дедуля. Нам это пригодится, – сказал он, и в этом «спасибо» не было жалости. Были только расчёт и практичность.

На выходе Лика бросила:

– Надо было Олега в яму кинуть. Будет шум.

– Хуй с ним, – Марк закурил. – Найдут нового кассира.

Игорь шмыгнул, огляделся. Он всегда держал ухо востро – на кладбище, в бункере, в квартире. Это привычка человека, который знает цену предательству.

На перекрёстке впереди машина врезалась в столб. Фонарь гаснул, стекла скололись, искры под дождём. Водитель вышел, сделал пару шагов и упал без шёпота. Ни страха, ни паники – как будто он сам себя отключил. Это не было естественной смертью: это было отключение. Город становился хуже подземелья Фонда; там хоть можно было предположить причинность.

– Во дела, – нахмурился Игорь. – Зятя, тёща родила…

Марк раздавил окурок о ботинок, пустил серую полоску на асфальте. Он посмотрел на тело – старика, мужчину, кого-то из проходящих мимо – и проговорил ровно:

– Внизу хотя бы есть правила. Здесь – только выключатели.

Они возвращались в бункер. Дождь усилился, как будто небо само хотело смыть следы. Но в этих карманах времени следы не смываются. Они вшиты в структуру. В их одеждах пахло землёй, кровью и «Дрёмой». Они не сказали друг другу ничего лишнего – кто-то говорил о деле, кто-то думал о патроне, кто-то о предательстве. Но внутри каждого было твердое ощущение: дальше будет хуже.

Когда они достигли бункера, тишина внутри была не та, какую они оставили. Кто-то постучал пальцами по металлической полке, кто-то прошёл шаг, и этот звук уже был как приговор. Они разобрали материал, упаковали глаза, пометили контейнеры. Каждый жест был рабочим. Работа – их единственный способ не сойти с ума.

Марк повесил автомат, убрал инструменты и сел за стол. На столе лежал лист – адрес, координата, фотография. На фото – лицо человека в свете лампы, с резким шрамом на щеке. Марк взял карандаш, обвел контур и потянул линию вниз, соединив точку с точкой на карте. Карта пополнилась новыми пометками. Они знали, что Саня – это не просто ресурс, это сердце. И если Фонд начнёт с ним играть, они будут против.

Ночь кончилась, но это было мало обнадёживающей ноткой: город спал с одним глазом открытым, как пленник. В клетке Фонда – новая игра началась. Они сделали своё: добыли материал, оставили шум, приняли решение. Но каждый в команде знал: след за этим – не просто бегство. Это была зачистка новой фазы. И вход в неё требовал новой цены.

В бункере пахло сыростью и кровью. Они разложили баночки, подписали даты. Лика проверила, чтобы крышки не пропускали воздух, и спрятала контейнеры в стальной ящик.

– Материал нестабилен, – сказала она. – Хранить долго рискованно.

– Мы не будем хранить, – ответил Марк. – Мы используем.

Он сел за стол, достал карту города. Красные отметки шли цепочкой: цех, подвал, клуб, кладбище. И новая точка – квартира Соболева.

Игорь зевнул, но глаза у него были тревожные.

– Ты веришь, что этот мент что-то изменит?

– Он уже изменил, – отрезала Лика. – Шептун исчез рядом с ним. Это факт.

Игорь махнул рукой.

– Факт… Я видел, как люди пули зубами останавливали, а потом сдыхали от водки. Всё это факты.

Марк молчал. Он закурил, дым повис под потолком, смешавшись с запахом земли.

Под утро их разбудил звонок на старом телефоне. Тот самый, который Марк оставил у Соболева. Аппарат дребезжал, как будто хотел вырваться из стола.

Марк поднял трубку.

– Алло.

На том конце был тяжёлый хрип. Потом голос. Треснутый, но ясный.

– Это… не молитвы. Это приказ. Они приходят ночью. Я вижу их.

– Где ты? – спросил Марк.

– На мосту у лесопилки. Если я не доживу – серый осадок расскажет.

Связь оборвалась.

Марк посмотрел на Лику и Игоря.

– Он позвонил.

Они мчались через пустые улицы. На миг всё было как “до этого”: ветер в лицо и пустая дорога. Самокаты звенели, ветер бил в лицо. Город был тихим, слишком тихим. Ни пьяных, ни собак, ни машин.

На мосту Соболев стоял у ограждения. Под ногами у него серый круг – тот же самый, что был возле его подъезда. Он держал пистолет, руки дрожали, но глаза – нет.

– Они повсюду, – сказал он, не оборачиваясь. – В окнах. В воде. В людях. Я видел, как соседка несла ребёнка – и за ней шёл хвост. Змеиный. Вы этого не видите?

Лика шагнула ближе.

– Мы видим другое. Но мы знаем: ты не врёшь.

Соболев рассмеялся, коротко, без радости.

– Я больше не пью. И всё равно вижу. Значит, хуже.

Игорь сплюнул в реку.

– Лучше бы пил. Трезвый пророк – пиздец.

Марк положил руку на плечо Соболева. Тот вздрогнул, но не оттолкнул.

– У нас нет времени. Фонд запустит «Рой». Тебя они возьмут первым.