Стая

Йохансон положил трубку и спросил себя, насторожили бы его эти медузы, не знай он о червях?

По-видимому, нет. Его насторожили не медузы. Его насторожила взаимосвязь. Если она есть.

На следующее утро Ольсен с утра заглянул к нему в кабинет.

– Ну, как тебе это понравится? Одна печальная весть за другой. Слышал новости?

– Ты имеешь в виду пропавшие лодки? Я, кстати, хотел тебя о них спросить.

– Только если дашь кофе, – сказал он, с любопытством озираясь. Любопытство было одной из основных черт Ольсена – в равной степени полезной и докучливой.

– Кофе в соседней комнате, – сказал Йохансон. Ольсен выглянул в секретарскую и громко потребовал себе кофе. Потом сел и продолжал разглядывать кабинет. Вошла секретарша, со стуком поставила перед ним чашку кофе и окинула его уничтожительным взглядом.

– Чего это она? – с недоумением спросил Ольсен, когда она вышла.

– Я наливаю себе кофе сам, – посмеиваясь, сказал Йохансон. – Там все наготове: кофейник, молоко, сахар, чашки.

– Ну, какая чувствительная дама! Сожалею. В другой раз принесу ей домашний кекс. Моя жена печет замечательные кексы. – Ольсен шумно прихлебнул. – Ну, так ты слышал новости?

– Да, в машине.

– Десять минут назад было экстренное спецсообщение по CNN. У меня в кабинете есть маленький телевизор. – Ольсен подался вперед. Верхний свет отразился в его намечающейся лысине. – У берегов Японии взорвался и затонул газовый танкер. В то же самое время в Малаккском проливе столкнулись два контейнеровоза и фрегат. Один из контейнеровозов тонет, другой на плаву, а фрегат горит.

– О боже мой. – Йохансон грел руки о свою чашку. – Но что касается Малаккского пролива, то странно, что там этого раньше не случилось.

Три пролива конкурировали в борьбе за звание самого оживленного морского коридора – Ла-Манш, Гибралтар и Малаккский, часть морского пути из Европы в Юго-Восточную Азию и Японию. Через один только Малаккский пролив за день проходило по 600 больших танкеров и грузовых судов. А в иные дни – до 2000 кораблей, хотя ширина его в самом узком месте не больше двадцати семи километров. Индия и Малайзия настаивали на том, чтобы танкеры проходили южнее по проливу Ломбок, но их никто не хотел слышать. Окольный путь снижал прибыль.

– Кто-нибудь знает, из-за чего они столкнулись?

– Нет. Прошло всего несколько минут.

– Ужасно. – Йохансон отпил глоток. – Так что там с исчезновением лодок?

Ольсен подался вперед и понизил голос.

– Судя по всему, у Южной Америки уже давно исчезают пловцы и рыбацкие лодки. Со стороны Тихого океана. А началось, пожалуй, с Перу. Сперва исчез один рыбак, его лодку нашли спустя несколько дней. Она плавала в открытом море, плетеная тростниковая лодка. Думали, его смыло волной, но погода стояла совершенно тихая. Потом такие же случаи пошли один за другим. В конце концов исчез небольшой траулер.

– Почему же про все это ничего не было слышно?

Ольсен развел руками.

– Об этом не любят трезвонить. Для них слишком важен туризм. И потом, ведь все это происходит где-то в дальних краях, где живут темнокожие черноволосые люди, которые для нас все на одно лицо.

– Но о медузах-то они сообщают, а ведь это тоже в дальних краях.

– Ой, я тебя умоляю! Это же разные вещи. Тут же погибли американские туристы, немец и еще несколько белых. А теперь у берегов Чили исчезла норвежская семья. Они вышли в море порыбачить. Раз – и нету! Норвежцы, боже правый, полноценные белые люди, об этом как же не сообщить?!

– Ну хорошо, я понял. – Йохансон откинулся на спинку стула. – И что, не было никаких радиограмм?

– Нет, дорогой Шерлок Холмс. Ведь у большинства исчезнувших лодок весь бортовой хай-тек исчерпывается подвесным мотором.

– И не было никакого шторма?

– Ничего, что могло бы опрокинуть лодку.

– А что происходит у берегов Западной Канады?

– Ты про корабли, которые якобы столкнулись? Понятия не имею. Вроде бы их с горя потопили киты. Мир причудлив и страшен, да и ты со своими расспросами представляешь для меня загадку. Дай мне еще кофе… нет, стой, я сам налью.

Ольсен засел в кабинете Йохансона плотно, как домовый гриб. Когда он вдоволь напился кофе и наконец ушел, до лекции Йохансона оставалось несколько минут.

Он позвонил Лунд.

– Скауген связался с другими компаниями, ведущими нефтеразведку, – сказала она. – По всему миру. Он хочет знать, не сталкивались ли они со сходным феноменом.

– С червями?

– Да. Он подозревает, что азиаты знают про эту живность не меньше нашего.

– Откуда?

– Сам же говорил, Азия пытается разрабатывать гидрат метана, тебе об этом в Киле сказали. Скауген решил закинуть пробный шар.

Сама по себе идея неплохая, подумал Йохансон. Если полихеты действительно так падки до гидрата, они должны появиться всюду, где человек со своей стороны рвется к метану.

– Вряд ли азиаты станут распускать язык, – сказал он. – Они не глупее его.

Лунд примолкла.

– Ты хочешь сказать, Скауген бы тоже скрыл от них?

– Ну… – Йохансон подыскивал подходящее слово. – Я не хочу вас ни в чем обвинять, но допустим, что кому-то придет в голову форсировать строительство подводной фабрики, хоть там и копошатся какие-то неведомые твари.

– Мы не сделаем этого.

– Я же сказал: допустим.

– Ты же слышал, Скауген последовал твоему совету.

– Это делает ему честь. Но ведь на кон поставлены огромные деньги, разве не так? И тогда рискнувшие будут отпираться до конца: какие такие черви? Ничего про них не знаем, ничего не видели.

– Чтобы, невзирая ни на что, строить?

– Да, а чего опасаться? Если что случится, можно будет прищучить кого-нибудь за технические недоработки, но никак не за животных, пожирающих метан. Кто сможет задним числом доказать, что на червей наткнулись еще до начала работ?

– «Статойл» не пойдет на то, чтобы скрыть это.

– Давай пока отвлечемся от вашего «Статойла». Для японцев, например, экспорт метана был бы равносилен нефтяному буму. Более того! Они бы на нем озолотились. Ты думаешь, азиаты будут играть с открытыми картами?

Лунд помедлила.

– Надо узнать это от них раньше, чем они узнают от нас. Нам нужны независимые наблюдатели. Люди, которые не связаны со «Статойлом». Например… – Казалось, она раздумывает. – Не мог бы ты немного порасспрашивать?

– Что, я? У нефтяных компаний?

– Нет, у институтов, университетов, у людей вроде тех, что работают в Киле. Не ведутся ли по всему миру исследования в части гидрата метана?

– Да, но…

– И у биологов. У морских биологов! У любителей-аквалангистов! Знаешь что? – загорелась она. – А не взять ли тебе на себя всю эту часть работы? Да, это правильно, я позвоню Скаугену и попрошу для тебя ставку! Мы бы тогда смогли…

– Эй, полегче.

– Это будет хорошо оплачиваться, а работы не слишком много.

– Работы будет до черта. Но вы и сами могли бы справиться.

– Лучше, если возьмешься ты. Ты нейтральный человек.

– Ах, Тина.

– За то время, что мы тут с тобой дискутируем, ты мог бы уже трижды позвонить в Смитсониевский институт. Ну пожалуйста, Сигур, это ведь так просто… Пойми же, если мы как концерн выступаем в части наших жизненных интересов, на нас тут же обрушиваются тысячи природозащитных организаций. Они только того и ждут.

– Ага! Значит, вы хотите действовать втихаря?!

Лунд вздохнула.

– А что нам, по-твоему, делать? Да весь мир тут же обвинит нас в самом худшем. Я тебе клянусь, «Статойл» ничего не будет предпринимать до тех пор, пока мы не разберемся с этими червями. Но если мы официально начнем стучаться во все двери, то и пальцем больше не сможем шевельнуть без пристального надзора.

Йохансон взглянул на часы. Стрелка уже миновала десять. Его лекция.

– Тина, я вынужден прерваться. Я после перезвоню.

– Так я могу сказать Скаугену, что ты согласен сотрудничать?

– Нет.

Молчание.

– Хорошо, – кротко сказала она.

Прозвучало так, будто ее на эшафот повели. Йохансон глубоко вздохнул:

– Могу я хотя бы подумать немного?

– Да. Конечно. Ты просто сокровище.

– Я знаю. Оттого и мучаюсь. Я тебе перезвоню.

Он схватил свои бумаги и побежал в аудиторию.

Роанн, Франция

В то самое время, когда Йохансон в Тронхейме начал свою лекцию, в двух тысячах километров от него Жан Жером осматривал бретонских омаров.

Жером был предельно критичен. Ресторан «Труагро» пользовался непоколебимой славой во всей Франции, и Жером не хотел войти в историю разрушителем этой славы. Он отвечал за все, что поступало из моря. Он был, так сказать, рыбный владыка и потому с раннего утра на ногах.

День торговых посредников, у которых Жером покупал товар, начинался в три часа утра в Рунги, местечке в четырнадцати километрах от Парижа. Рунги снабжал продуктами и торговцев, и рестораторов. Там была представлена вся страна. Молоко, сливки, масло и сыры из Нормандии, отборные бретонские овощи, ароматные фрукты с юга. Поставщики устриц из Белона, из Марена и из бассейна Аркашона, тунцовые рыбаки из Сен-Жан-де-Лю и сотни других торговцев мчались по скоростным шоссе со своим нежным грузом именно сюда. Нигде в столице и вокруг нее нельзя было получить деликатесные продукты раньше, чем здесь.

Решающим фактором здесь было качество. И посредникам надо было постараться, чтобы удовлетворить такого покупателя, как Жан Жером из Роанна.

Он одного за другим брал омаров в руки и поворачивал, осматривая со всех сторон. Животные лежали в стиропоровых ящиках, устланных папоротником, по шесть штук. Они едва шевелились, но были, естественно, еще живые, как им и полагалось. Клешни их были связаны.

– Хорошо, – одобрил Жером.

В его устах это была высшая похвала. На самом деле омары понравились ему как никогда. Они были скорее мелкие, но тяжелые, с блестящим синим панцирем.

Все, кроме двух.

Торговец озадачился, взял в руки одного из омаров, одобренных Жеромом, и одного из забракованных и сравнил их на вес.

– Вы правы, месье, – огорченно сказал он. – Я весьма сожалею, – он развел руками. – Но разница не так уж велика?

– Да, невелика, – сказал Жером, – для рыбной забегаловки. Но мы не забегаловка.

– Мне очень жаль. Я могу привезти вам других.

– Не беспокойтесь. Мы сами прикинем, у кого из посетителей желудок поменьше.

Вскоре Жером уже был на кухне своего «Труагро» и составлял меню на вечер. Омаров он пока что опустил в ванну со свежей водой, и они там апатично замерли.

Минул час, и у Жерома подошел черед омаров. Он велел поставить большой котел воды. Живых омаров рекомендуется обрабатывать как можно скорее. В неволе животные склонны к самопоеданию. Бланшировать – это значит не варить, а лишь умертвить их в кипятке. До готовности их доведут позднее, непосредственно перед подачей на стол. Жером брал омаров из ванны, быстро опускал их в кипяток и вскоре вынимал. Из полостей панциря со свистом выходил воздух. Расстались с жизнью девятый, потом десятый омар. Жером взялся за одиннадцатого – ах, правильно, этот легче! – и опустил его в кипящую воду. Десяти секунд достаточно. Не глядя, он снова выудил животное большой шумовкой…

И у него вырвалось сдавленное ругательство.

Что же, черт возьми, произошло с животным? Весь панцирь разворотило, одна клешня полопалась. Жером запыхтел от негодования. Он выложил омара, вернее, его непригодные к употреблению останки на рабочий стол. Брюхо тоже было повреждено, а внутри – там, где должно было скрываться тугое мясо, – виднелся лишь грязный, белесый налет. Он в недоумении глянул в котел. В кипящей воде плавали какие-то ошметки, которые – даже если напрячь фантазию – не могли сойти за мясо омара.

Ну хорошо. На самом деле ресторану достаточно и десяти омаров. Жером никогда не покупал продукты в обрез, он славился своим чувством меры. Только он один мог угадать, сколько на самом деле понадобится, и покупал так, чтобы соблюсти интересы рентабельности, но и иметь на всякий случай резерв.

Тем не менее он разозлился.

Он подумал, не больное ли было животное, и глянул в ванну. Один омар еще оставался там. Второй из тех, которыми он остался недоволен при покупке. Может, они уже начали поедать себя изнутри, а может, там какой-нибудь вирус или паразит. Жером взял из ванны двенадцатого омара и выложил на стол, чтобы получше рассмотреть.

Длинные, направленные назад усики-антенны дрожали. Связанные клешни слабо шевелились. Омары, как только их извлекали из естественной среды, становились вялыми. Жером слегка подтолкнул животное и склонился над ним. Омар подвигал лапками, будто хотел уползти, и снова замер. В том месте, где его сегментированный хвост переходил в панцирь, наружу вылезло что-то прозрачное.

Жером присел, чтобы разглядеть это поближе.

Омар слегка приподнял верхнюю часть корпуса. На секунду Жерому показалось, что животное смотрит на него своими черными глазками.

Потом омар лопнул.

Ученик, который чистил рыбу, находился в трех метрах от него. Правда, полка с инструментами и приправами перегораживала ему вид. Поэтому сперва он услышал душераздирающий крик Жерома и от испуга выронил нож. Потом увидел, как Жером валится от плиты, закрыв лицо руками, и успел подскочить к нему. Вместе они отшатнулись на рабочий стол позади. Загремели кастрюли, что-то упало и разбилось.

– Что с вами? – в панике воскликнул ученик. – Что случилось?

К ним подбежали другие повара. Кухня представляла собой фабрику в лучшем смысле слова. Здесь каждый выполнял свою функцию. Один занимался дичью, другой соусами, третий фаршем, четвертый салатом, пятый овощами и так далее. В мгновение ока у плиты возникла суматоха, никто не мог ничего понять, пока Жером не отнял ладони от лица и не показал, весь дрожа, на рабочий стол у плиты. С его волос капала какая-то прозрачная слизь. Она налипла на его лицо и, тая, стекала за воротник.

– Он… он взорвался, – простонал Жером.

Ученик подошел к рабочему столу и с отвращением уставился на развороченного омара. Ему еще не приходилось видеть ничего подобного. Клешни валялись на полу, хвост разорвало, будто от высокого давления, а спинной панцирь топорщился острыми обломками.

– Что это вы с ним сделали? – прошептал он.

– Я? Сделал? – вскричал Жером с гримасой омерзения. – Да он сам лопнул! Сам!

Ему подали салфетки, чтобы вытереться, а ученик тем временем кончиками пальцев потрогал вещество, разметанное вокруг. Оно было вязкое, но быстро таяло и текло по рабочему столу. Следуя какому-то импульсу, ученик взял с полки стеклянную банку с герметичной крышкой, столовой ложкой сгреб туда кусочки желе, собрал и жидкость и вылил ее сверху. Потом плотно закрыл банку.

Успокоить Жерома было не так легко. В конце концов кто-то принес ему бокал шампанского, и только после него мастер немного пришел в себя.

– Уберите эту гадость, – приказал он придушенным голосом. – А я пойду умоюсь.

Кухонные помощники мигом привели рабочий стол Жерома в порядок, почистили плиту, помыли котел и, разумеется, слили в канализацию и ту воду, в которой дюжина омаров провела последний час своей жизни. Вода побулькала в трубах и смешалась со всем тем, что город сливал, чтобы затем снова вобрать в себя после очистки.

Банку с желе ученик показал Жерому, когда тот снова появился на кухне, помыв голову и переодевшись.

– Наверное, хорошо, что ты сберег эту гадость, – мрачно сказал Жером. – Черт его знает, что это такое. Пошлем на анализ. Только, пожалуйста, не распространяясь насчет деталей, понял? Ничего подобного в «Труагро» никогда не случалось. И не должно случаться.

Эта история действительно не просочилась за пределы ресторанной кухни. Иначе бы это бросило тень на «Труагро». Хотя в происшедшем никто не был виноват, нашлись бы охотники поговорить о том, что в «Труагро» взлетают в воздух омары, разбрызгивая зловещую слизь. Ничто не могло бы сказаться на добром имени ресторана так дурно, как сомнение в гигиене.

Ученик внимательно рассмотрел содержимое банки. После того, как сгустки начали растворяться, он добавил внутрь воды, рассудив, что это не повредит. Вещество напоминало ему – если его вообще можно было с чем-нибудь сравнить – медузу, а медузы сохраняются только в воде, поскольку из нее в основном и состоят. Это была хорошая мысль. Менеджер «Труагро» сделал несколько телефонных звонков, и банку отправили в университет близлежащего Лиона для анализа.

Там она попала в руки профессора Бернара Роше, специалиста по молекулярной биологии. Между тем процесс разложения желе продолжался, несмотря на добавление воды, и в банке уже почти не было сгустков. То, что еще оставалось, Роше немедленно подверг всевозможным тестам, но не успел провести их все, как последние остатки распались. Роше удалось выявить некоторые молекулярные соединения, которые его совершенно озадачили. Среди прочего он наткнулся на нейротоксин, но уже нельзя было определить, принадлежал ли он растворившемуся желе или содержался в воде.

Эта вода оказалась насыщенной органической материей и различными веществами. Поскольку у него пока не было времени их исследовать, профессор принял решение законсервировать содержимое банки, и вода перекочевала в холодильник.

В тот же вечер Жером заболел. Началось с того, что он почувствовал легкую дурноту. Ресторан был полон, поэтому он махнул на недомогание рукой и, как обычно, занимался своим делом. Десять нелопнувших омаров были безупречного качества, а других не понадобилось. Несмотря на неприятный утренний инцидент, все шло как по маслу, что было естественно для такого знаменитого ресторана, как «Труагро».

Часов в десять дурнота усилилась, и к ней добавилась головная боль. Вскоре он заметил ослабление концентрации: он забыл вовремя поставить одно блюдо на огонь и дать кое-какие указания, вследствие чего элегантный, безукоризненный процесс на кухне затормозился.

Жан Жером был достаточно профессионален для того, чтобы тут же все уравновесить, но чувствовал себя действительно плохо. Он передал бразды правления в руки своей заместительницы, перспективной и талантливой поварихи, которая училась в Париже у досточтимого Дюкаса, и вышел подышать в сад, примыкавший к кухне. В хорошую погоду туда приглашали погулять посетителей с аперитивом в руках и проводили их через кухню, что тоже представляло собой небольшую рекламную акцию. Теперь сад был пуст и мало освещен.

Жером прошелся по нему, наблюдая через окна оживленную суету на кухне, но заметил, что ему трудно фокусировать взгляд дольше нескольких секунд. Он тяжело дышал и чувствовал тяжесть в груди, несмотря на свежий воздух. Ноги казались ему резиновыми. Он присел на скамью и вспомнил утреннее происшествие. И то, что содержимое омара было разбрызгано по его лицу и волосам. Наверняка он чем-то надышался, а что-то могло попасть и в рот – например, когда он облизывал губы.

То ли от неприятного воспоминания, то ли уже вследствие болезни Жерома внезапно вырвало. Корчась над растениями и откашливаясь, он подумал, что теперь наверняка исторг из себя эту заразу. Сейчас просто выпьет воды – и ему станет лучше.

Он выпрямился, но все вокруг завертелось. Голова раскалилась, поле зрения сузилось и пошло спиралью. Надо встать, подумал он, и посмотреть, как дела на кухне. Нельзя допустить, чтобы в «Труагро» что-то было не в порядке.

Он с усилием поднялся и побрел, но совсем в другую сторону. Через два шага он уже ничего не помнил и ничего не видел.

Он рухнул под деревьями, окружавшими лужайку.

18 апреля

Остров Ванкувер, Канада

Этому не было конца.

Эневек чувствовал, как воспаляются его глаза, как набухают веки и образуются морщинки, для которых он был слишком молод. С тех пор, как вдоль западного побережья разразилось это безумие, он только и делал, что пялился на экраны, но просмотрел лишь малую долю телеметрических записей.

В конце семидесятых исследователи получили возможность наблюдать за поведением животных по-новому. До этого сведения о распространении и перемещении видов были лишь приблизительные. Как животное живет, как охотится и как спаривается, какие у него индивидуальные потребности и возможности – все это оставалось в области домыслов. В неволе животное ведет себя иначе, чем на воле. Так же мало жизнь заключенного похожа на его жизнь вне стен тюрьмы.

А в родном жизненном пространстве животные мгновенно скрываются от исследователя. Некоторые менее пугливые виды – например, шимпанзе или дельфины – выстраивают свое поведение под наблюдателя, то реагируют агрессивно или с любопытством, а то становятся кокетливы, принимают позы – короче, делают все, чтобы помешать объективному познанию их природы. А натешившись вдоволь, исчезают в зарослях, взмывают в воздух или ныряют в воду, где наконец-то могут вести себя естественно, – но туда за ними не угнаться.

А именно эта мечта сопровождала биологов с дарвиновских времен: как очутиться вместе с рыбами и тюленями в холодных водах Антарктиды? Как заглянуть в биотоп, надежно закованный ледяным покровом? Что происходит с пчелой перед вылетом из улья?

Уже в конце пятидесятых годов американские ученые разработали концепцию оснащения животных зондами. Чуть позже военно-морской флот США начал работать с дрессированными дельфинами, но первые из этих программ не имели успеха из-за размеров передатчика. Что толку от зонда, который нарушает естественное поведение животного? Из этого заколдованного круга долгое время не было выхода, пока не появилась микроэлектроника. Зонды размером с плитку шоколада и сверхлегкие камеры стали давать все необходимые сведения прямо из дикой природы. Наконец-то медведи гризли, дикие собаки динго, рыбы и олени стали поставлять данные о своем образе жизни, охотничьих повадках и миграционных путях. Мини-передатчиками весом в тысячную долю грамма были снабжены и насекомые.

Большую часть измерений проводит спутниковая телеметрия. Сигналы передатчика от животного посылаются на орбиту и там принимаются спутниковой системой Argos французской космической организации CNES. Все данные попадают в центральный пункт в Тулузе и на наземную станцию в Фэрбенксе, США, откуда в течение полутора часов рассылаются в разные институты по всему миру.

Исследование китов, тюленей, пингвинов и морских черепах быстро развилось в отдельную область телеметрии. Теперь она дает возможность заглянуть в самое неисследованное жизненное пространство Земли. Сверхлегкие зонды сохраняют данные из недостижимых глубин, регистрируют температуру, глубину и длительность погружения, место, направление и скорость движения. Но что касается океана, спутники Argos обречены на слепоту: сигналы зондов не проницают воду. Морские исследователи остаются как отрезанные вне данных телеметрии, как только киты уходят на глубину.

В конце концов ученые Калифорнийского университета в Санта-Крусе нашли решение в форме подводной камеры весом в несколько граммов. Знание о морских млекопитающих невероятно расширилось за несколько недель. И все бы хорошо, но китов и дельфинов не удавалось оснастить зондами надолго, как других животных. Поэтому о жизненном пространстве китов было не так много данных, как хотелось бы в эти часы Эневеку, но, с другой стороны, – более чем достаточно. Поскольку никто не мог сказать, что именно нужно отслеживать, каждая запись была важна – а это значило тысячи часов видео- и звукового материала, измерений, анализов и статистики.

Сизифов труд, как называл это Джон Форд.

Хорошо хоть, Эневек не мог пожаловаться на нехватку времени. Их «Китовая станция» была реабилитирована – и закрыта. В прибрежную зону канадского и американского Запада теперь выходили только большие суда. Такая же катастрофа, как у них на острове Ванкувер, разыгралась разом вдоль всего побережья Тихого океана от Сан-Франциско до Аляски. Множество мелких судов и лодок были либо потоплены, либо сильно повреждены. Больше никто не отваживался выйти в море, не чувствуя под собой киля парома или сухогруза. Начали работать всевозможные комиссии и разные кризисные штабы, повсеместно вдоль берега тарахтели вертолеты, из которых в море вглядывались военные вперемешку с учеными и политиками, соревнуясь в бессилии.

Ванкуверский аквариум, возглавляемый Фордом, был рекрутирован в качестве научного центра, куда стекались все данные. Были привлечены и другие научные учреждения, компетентные в вопросах моря. Для Форда это было тяжкое бремя. Работу приходилось вести, даже не зная, в чем она заключается. На любые чрезвычайные ситуации есть свои сценарии – начиная от землетрясений и кончая ядерными терактами, – но только не на это. Форд, со своей стороны, пригласил Эневека в качестве консультанта: кому, как не ему, знать, что творится в голове кита. Что у них – не все дома? И если да, то почему?

Но и Эневек ответа не знал. Он затребовал все телеметрические материалы, собранные по тихоокеанскому побережью с начала года. Вот уже сутки он и Алиса Делавэр просматривали видеозаписи, изучали данные о перемещениях, прослушивали записи гидрофонов, но так и не получили вразумительных результатов. Почти ни один из китов, начиная свой путь от Гавайских островов и Калифорнии вверх к Арктике, не имел на себе телеметрического зонда, за исключением двух горбачей, да и у тех самописцы отвалились вскоре после начала пути. На самом деле единственные достоверные сведения давала видеосъемка той женщины с борта «Голубой акулы». Они многократно просмотрели ее с другими шкиперами, поднаторевшими в опознании китов, и идентифицировали двух горбачей, одного серого кита и нескольких косаток.