Монетизация

– Он видел в тебе не партнёра, а собственность, – подсказал Алексей, и в его глазах горел азарт поджигателя, который подносит спичку к бензину. – Верно? Он не верил в тебя. Не верил в твой профессионализм. Он видел только красивую женщину, которую другие мужчины тоже могут захотеть.

Катя промолчала, смотря на свои руки. Это была правда. Горькая, унизительная правда. И Алексей вытаскивал её на свет, как хирург вытаскивает опухоль, не заботясь о том, как больно пациенту.

– Отлично! – Алексей снова потер руки. – Вот это и есть та самая искра! Чувствуете? Напряжение? Теперь, Миш, твой ответ. Парируй. Напомни ей, что было потом. Как она сама призналась, что этот Богдан к ней подкатывал.

Михаил вздохнул, словно усталый учитель, вынужденный объяснять очевидные вещи глупому ученику.

– Это не отменяет факта, что я повёл себя как идиот. Но её лукавство тоже не делает ей чести. Скрывать подобные вещи – значит давать повод для сомнений.

– Лукавство? – Катя подняла на него глаза, и в них вспыхнул огонёк настоящего, неподдельного гнева. Алексей с наслаждением наблюдал за этим. – Я ничего не скрывала! Я просто не хотела делать из мухи слона! Он подошёл, налил мне вина, сказал пару дежурных комплиментов! Это же работа! Я собиралась тебе всё рассказать, но ты меня просто не слушал! Ты уже вынес приговор!

– Дежурных комплиментов? – Михаил наклонился к своему микрофону, и его голос приобрёл опасную, ядовитую мягкость. – А почему тогда в его следующем фильме главную роль получила никому не известная девочка, с которой он, если верить слухам, крутил такой же роман на съёмочной площадке? Может, ты просто проиграла в конкурсе, где ставкой было не только твоё мастерство?

Воздух между ними трещал от ненависти. Катя побледнела. Это была старая, давно зарубцевавшаяся рана, и он вот так просто, по указке Алексея, вскрыл её снова.

– Как тебе не стыдно? – прошептала она, и голос её дрожал от ярости и боли. – Ты сейчас действительно это сказал? Ты действительно считаешь, что я…

– Я считаю, что мы оба вели себя отвратительно, – холодно парировал Михаил. – Ты – провоцируя ситуации, я – поддаваясь на провокации. Итог закономерен.

Алексей чуть не прыгал от восторга.

– Да! Да! Вот это! Вот этот взаимный упрёк, эта горечь! Это же золото, ребята! Чистое золото! Продолжаем! Следующий пункт… Ага, вот. Обсуждение того, как вы делили имущество. Катя, ты же забрала собаку?

Катя ощутила тошнотворный приступ тоски. Собака. Их лабрадор Марсик. Их общее, может быть, единственное безоблачное счастье в тех последних месяцах.

– Да, – выдавила она. – Я забрала.

– И Михаил был против? – Алексей подсказывал, как злой демон, шепчущий на ухо.

– Он был против, – подтвердила она, глотая комок в горле. – Говорил, что у меня нет времени гулять. Что я её заброшу.

– А на самом деле? – не унимался Алексей. – На самом деле почему ты забрала собаку?

– Потому что она была единственным, кто меня не предал! – вырвалось у неё, и она тут же с ужасом сжала губы, но было поздно. Слёзы выступили на глазах, предательские, жгучие.

Михаил резко откинулся на спинку кресла, отвернувшись. Его челюсть снова напряглась.

– Идеально! – Алексей был на седьмом небе. – Вот она, человеческая эмоция! Вот оно, что скрывается за вашими колкостями! Одиночество! Предательство! Боль! Зрители это сожрут! Теперь, Михаил, твоя очередь. Ответь ей. Что ты чувствовал, когда она забирала собаку?

Михаил долго молчал, смотря в стену. Когда он наконец заговорил, его голос был низким, хриплым, лишённым всяких эмоций.

– Я чувствовал, что она забирает последнее, что меня связывало с тем… с тем человеком, которым я был, когда мы были вместе. С тем наивным идиотом, который ещё верил во что-то хорошее. Она забирала не собаку. Она забирала мою веру в то, что что-то может быть по-настоящему общим и нерушимым.

В студии воцарилась тишина. Даже Алексей на мгновение замолчал, поражённый этой неожиданной, страшной откровенностью.

Катя смотрела на Михаила, и сердце её бешено колотилось. Она никогда не слышала от него ничего подобного. Никогда. Они расставались с грохотом, с взаимными обвинениями, с яростью. Но не с этой тихой, леденящей душу тоской.

– Вот… вот видишь, – с трудом выдавил Алексей, пытаясь вернуть себе роль режиссёра. – Вот оно… Теперь… теперь давайте пробежимся по кульминации. По моменту, когда в прямом эфире прозвучит главная новость. Я задам вопрос, ты, Катя, сорвёшься и всё выложишь. Как мы договорились.

Он начал зачитывать свой текст, свои провокационные вопросы, выверенные до запятой, рассчитанные на то, чтобы вывести её из себя.

Катя почти не слышала его. Она всё ещё смотрела на Михаила. На его профиль, на сжатые губы, на непроницаемое, отрешённое выражение лица. Он только что открыл ей крошечную часть своей боли. Ту самую, которую тщательно скрывал всё это время. И это было страшнее любой его ярости.

– …и тогда ты говоришь: «А что вы хотите услышать? Что мы были мужем и женой? Что этот ублюдок сломал мне жизнь?», – Алексей зачитал реплику, которую они вложили в её уста. – Постарайся выдать это максимально эмоционально. С надрывом. Со слезами на глазах. Чтобы у всех мурашки по коже побежали.

Катя молча кивнула. Ей было физически плохо. Голова кружилась, в висках стучало.

– А ты, Михаил, – Алексей повернулся к нему, – твоя реакция – шок. Молчание. Боль. Ты не должен ничего говорить. Твое лицо должно сказать всё за тебя. Потом ты встаёшь и уходишь. Драматично. Без слов. Понятно?

– Понятно, – глухо отозвался Михаил.

– Отлично! Тогда давайте пробьём этот момент ещё раз. С самого начала. Катя, твой вброс про то, что все эти знаменитости только притворяются несчастными…