Ржавая летопись

Крайнику было не так-то просто сосредоточиться. Он отошёл подальше от Створа, на скудный свет, пробивавшийся сквозь тучи, водил пальцем по линиям, пытаясь понять, что они означают. Ему показалось, что если бы надо было рассказать незнакомцу о пути из леса к его избушке на окраине поселения, то он своим ясеневым посохом прочертил бы на земле такие же полоски и линии, а свой дом и приметные знаки на пути нарисовал бы похожими значками. Может быть, сигны рядом с рисунками и есть имена этих мест? Может, это и есть Путь? Запись дороги, ведущая к тому, чего он боялся и так жаждал найти – к самому сердцу Ржавого Гнезда.

Он полез на вершину холма, чтобы оглядеться, пока совсем не стемнело. До самого края, туда, где небо касалось земли, лежала лишь ржавая, мёртвая Пустошь. Сколько ни вглядывался он в самую даль, он не мог увидеть ничего, что указывало бы ему дорогу дальше. Туда, где по самым страшным легендам и лежало само средоточие погибельной мощи Виновных.

Сердце Крайника упало, превратившись в ледышку. Это было не просто доказательство существования прошлого. Это был зов. Искушение, сравнимое с самим грехопадением. Он спрятал доску в мешок, бросил последний, полный смятения взгляд на Блестящий Створ. Звука не стало. Теперь там была лишь холодная тишина.

Обратный путь показался ему втрое длиннее и опаснее. Каждый шорох, каждый крик невидимой птицы заставлял вздрагивать и оборачиваться. Он пробирался через ржавые завалы, обходил зловонные топи, от которых Трескун заходился в истеричном писке. Одну ночь ему пришлось провести на мёртвом дереве, слушая, как внизу что-то большое и тёмное бродило в темноте, шурша обломками. Он нёс в мешке за плечами не добычу, а тяжёлую, опасную тайну. Смертный грех и единственную надежду. Он физически чувствовал тяжесть находки на спине, словно это был не кусок лёгкого материала, а целая гора, придавившая его к земле.

Через несколько дней уставший, пропахший дымом и ржавчиной охотник вышел к опушке затемно, когда серые тени уже сливались в одну сплошную тьму. Сторож у ворот без особого удивления приветствовал столь долго отсутствовавшего Крайника, отметив про себя, что тот много дней провёл на охоте без верного лука и не брал с собой пса. В посёлке уже зажигались тёплые, жёлтые огни жировых ламп. Он видел этот свет в окнах, слышал обрывки далёких голосов, смех детей. Его дом. Его люди. Его мир. И он нёс в его сердце, в самый его центр, нечто, что могло разрушить всё это в одночасье. Или спасти.

Он не пошёл к себе. Ноги сами понесли его к дому Старосты. Им двигала глупая, детская, отчаянная надежда. Надежда на то, что он сможет им всё объяснить. Что они увидят в этих вещах не скверну, а знание. Не угрозу, а предупреждение. Что страх перед неизвестным можно победить правдой.

Он постучал в грубую, сбитую из дубовых досок дверь. Ему открыл сам Ульм. Увидев бледное, возбуждённое лицо Крайника, его широко раскрытые глаза, старик нахмурился, и в его взгляде мелькнула тревога. Охотник не часто бывал его гостем.

– Входи, друг мой.

В горнице было тепло, уютно, пахло хлебом и дымом – запахом безопасности и традиции. Крайник, не говоря ни слова, словно совершая некий ритуал, вытащил из мешка оба предмета, развернул тряпки и выложил их на стол.

– Люди в лесу, – выдохнул он, и голос его звучал хрипло и чуждо, – Другие. Я видел их следы. Они бродят неподалёку или даже идут сюда. – Он ткнул пальцем в Трескун и карту. – Это я нашёл там, где они прошли. Они не боятся яда. Они в нём копошатся. Они несут его с собой. Наш частокол их не остановит.

– Что это, Крайник? – тревожным шёпотом спросил Староста, с недоумением глядя то на стол, то в лицо гостя. Охотник приготовился подробно рассказать всё от начала до конца, но старик резко поднял руку ладонью к гостю:

– Молчи! – резко оборвал он, – Я приведу Сухую. Не уходи.

Крайник сел на угол табурета перед столом, опёрся локтями на стол и положил голову лицом в ладони. Он почти заснул, измождённый дорогой и напряжением, но вскочил, когда через скрипучую дверь услышал такой же скрипучий голос старухи Сухой:

– Ты не должен был входить в дом. Ты не чист. Уйдёт много времени, чтобы дом Ульма снова мог стать ему ночлегом, – Она, казалось, была готова ко всему и всегда, чуя скверну на расстоянии, как стервятник чует падаль. Её глаза, острые и чёрные, сузились до щелочек, едва взгляд упал на проклятые сигны. Она даже не подошла ближе, отшатнувшись, будто от пламени.

– Расскажи всё без утайки и по порядку, – властно но спокойно сказал Староста, – Давно ты этим промышляешь?

Крайник, обычно немногословный, вдруг прорвался. Он стал быстро, сбивчиво пересказывать всё, что происходило с ним за последний год – от первой находки за Чертой до сегодняшнего дня: и следы, и звуки, и Створ, и тиканье, и карту. Старики слушали молча, не перебивая. Сухая так и стояла у дверей, не приближаясь, впиваясь в него взглядом, а Староста Ульм сидел на скамье у очага и слушал рассказ, глядя в пол перед собой, в руках его елозила нитка с нанизанными камушками, которые он перебирал пальцами по кругу.

Когда Крайник остановился, долго висело зловещее молчание. Первой прервала его старуха знахарка:

– Ты… ты ходил туда, куда не ходят, – её шёпот был смесью сакрального ужаса и холодной ярости, – Ты принёс это… в наш дом? В нашу жизнь! Ты осквернил его!

Она обратилась к Старосте, и её голос зазвенел, как лезвие ножа:

– Это Печати Виновных! Их меты! Они зовут его! Они осквернили его своим касанием и теперь хотят вернуться через него! Он заражён их безумием, он не ведает, что творит! Его рассказ о «следах» только морок, навеянный скверной! Духи Пустоши водят его, чтобы с ним прокрасться в наши чистые дома и погубить всех нас!

Старик Ульм побледнел, как полотно. Он хорошо понимал, что значат теперь проклятия ведьмы для Крайника. В его глазах боролись растерянность, отеческая жалость, древний страх и суровый долг главы общины. Он переводил взгляд то на охотника, то на ведунью, словно взвешивая в мыслях что-то. Страх и долг победили.

– Когда всё будет готово, – сказал он тихо, но с железной твёрдостью, не оставляющей места для возражений, делая долгие паузы, – На рассвете под чистым небом ты пройдёшь между семи костров, и мы сожжём эту скверну у тебя на глазах. И лишь тогда будущее, может быть, простит тебя. Или… – Он встал со скамьи, холодный и неумолимый. – Или ты больше не с нами.

Крайник молча смотрел на них. На их испуганные, замкнутые, окаменевшие лица. Он искал, вглядывался, пытался найти хоть искру того же любопытства, хоть каплю сомнения в незыблемости их догм. Но видел только высокие, неприступные стены. Стены страха, которые они выстроили вокруг себя и которые теперь готовы были обрушить на него.

В его груди что-то надломилось. Окончательно и бесповоротно. В горле встал холодный ком, а в висках застучало: всё кончено.

– Хорошо, – безжизненно, просто сказал он.

Он взял со стола принесённые вещи, эту проклятую и бесценную ношу, и вышел в холодную пасмурную ночь, оставив позади тёплый свет, запах хлеба и призрачную уверенность в незыблемости их маленького, хрупкого мира.

Он шёл к своей избе по тёмной улице и уже знал, что не сделает этого. Он не отдаст. Он не совершит очищения. Он переступил Черту не только в лесу. Он переступил её в своей душе. Он стал другим. Изгоем среди своих. Чужим.

Он повернулся спиной к тёплым огням посёлка и впервые в жизни посмотрел в сторону Ржавой Пустоши не со страхом, а с вызовом. Теперь его путь лежал туда.

Глава 3. Немая Карта

Рассвет застал Крайника не в его избе, а в ветхой сторожке на самом краю яблоневого сада, что принадлежал общине. Запах гниющих яблок и влажной древесины наполнял нос и рот густо и приторно. Он не спал. Его веки жгло, будто он всю ночь смотрел на солнце, а в ушах стоял навязчивый звон. Карта лежала перед ним на грубо сколоченном столе, словно приговор на языке, который он отчаянно жаждал, но боялся понять.

Он не мог отнести её обратно. Не мог позволить ей быть уничтоженной в пламени ритуального очищения. Это было бы не просто уничтожение куска материала. Это было бы уничтожение вопроса. Убийство самой мысли, единственной, что делала его больше, чем просто умелым животным. А мысль, однажды родившись, уже не желала умирать. Она грызла его изнутри, требовала ответа.

Сигны Виновных были загадками, которые он без сомнения научится разгадывать. Он водил пальцем по стрелкам, по линиям, всё более утверждаясь в мысли, что это изображение местности. Он узнавал изгиб реки, форму холма Близнеца на севере. Но остальное было сплошная, насмешливая загадка. Эти квадратики, круги, перекрещенные линии – они что значили? Укрепления? Клады? Могилы? Его разум, отточенный на следах зверя, бился о стену.

Ему нужен был тот, кто понимает знаки. Но не Сухая, толкующая приметы и шепчущая заклинания, а кто-то другой. Чей ум ещё не закостенел в догмах, не покрылся ржавчиной мутного страха. Чей взгляд был острым и голодным.

Мысль была страшной, греховной и очевидной. Зоркий.

Мальчишка тринадцати лет от роду по имени Зоркий был прозван так за то, что вечно обращал внимание на каждую мелочь вокруг и тут же непременно сообщал всем об этом. Он был умен не по годам и до крайности любознателен, за что не раз получал укоры от учителей, да и просто от старших. Не раз парнишку вылавливали в старой хижине Уносящего, который занимался обрядом мёртвых. Этот древний старик помнил от своего деда рассказы о Сигнах Виновных, хотя никому о них особо и не рассказывал. Частенько мальчик заглядывал к дымную кузню и внимательно наблюдал за работой над горячим металлом. Он хотел стать учеником кузнеца, и тот не таил от ребёнка своих секретов мастерства, хотя держал его на безопасном от наковальни и печи расстоянии. Зоркий лучше всех в Доме Юности схватывал Сигны – язык жестов и условных обозначений, которым пользовались Немые для простейших сообщений. Он мог часами разглядывать резьбу на старых ложках или трещины на высохшей глине, словно пытаясь прочесть в них скрытый, вселенский смысл. И он смотрел на Крайника не со страхом, как другие дети, а с открытым, жадным восхищением.

Крайник, крадучись, словно заправский вор, пошёл к длинной, самой просторной в поселении постройке – Дому Юности. Вся молодёжь в общине с пяти лет от роду и до Испытания жила здесь. Тут они росли, обретали навыки, познавали и Закон и Обычай, отсюда ходили в ученье к разным умельцам, у которых и определялись их полезные для общины навыки и сноровка. Пекарь, кузнец, шорник, пряхи, скотники, рыбак и охотник, садовый, даже уносящий, да все, кто работал не по наказам выборного Старосты, присматривались к приходящим на ученье подмастерьям. Если занятие шло в руки ученику или ученице, если видно было, что дело само выбрало своего человека, то назначалось Испытание. Обычно двух – трёх лет хватало, чтобы хорошенько подготовиться. И тогда под радостные подбадривающие восклицания всей общины ученик превращался в мастера, на деле доказывая своё умение владеть полученным знанием.

Крайнику редко доставался ученик, и никто пока у него не остался для подготовки к Испытанию. Это не была его вина, он был хорошим наставником, и юные любили его. Но само его искусство, связанное пусть и с необходимым, но всё же насилием над самой жизнью, с трудом укладывалось в общую картину мирного и дружелюбного бытия Немых. Все их представления зиждились на образах практичного и жизнеутверждающего будущего. Всё прошлое было умершим. Сама смерть была великим табу. О ней никогда не говорили, умерших не вспоминали, забывали их имена сразу, как Уносящий вершил свой обряд. Иногда охотнику казалось, будь их воля, они бы не ели самого мяса, что он добывал для них. Но это была суровая необходимость, так как одной травой жив не будешь.

Охотник нашёл Зоркого на широком дворе за Домом. Мальчик, вымазанный в земле по локоть, с сосредоточенным, взрослым лицом, занимался подготовкой обширного огорода к зимнему сну.

– Зоркий, – тихо, но чётко окликнул его Крайник.

Мальчик вздрогнул, поднял голову. Увидев охотника, его лицо озарилось восторгом, который сменился смутной тревогой.

– Крайник! Ты вернулся! Говорят, ты… ты нашёл что-то на Пустоши, что-то страшное, – он сделал сложный жест рукой, означавший одновременно «проклятие» и «тайна».

– Нашёл, – коротко кивнул Крайник, оглядываясь по сторонам. Поле было пустынно. – Иди за мной. Тихо.

Он не повёл его к избе. Это было бы слишком опасно. Вместо этого мужчина кивком указал в сторону старого колодца на окраине, заросшего лопухами и крапивой. Там, в глубокой тени, прижавшись спиной к прохладному, влажному камню, он осторожно развернул свёрток, принесённый в котомке.

– Смотри. Но ни слова. Никому.

Зоркий ахнул, забыв дышать. Его глаза, и правда зоркие, расширились от изумления. Он не испугался. Нет. Он замер в благоговейном трепете перед величайшей тайной своей жизни. Он протянул руку, но не посмел коснуться.

– Это же… это же осквернённое от Виновных! – его шёпот был беззвучным, лишь шевелением губ. – Настоящая! Но… какие странные сигны…

– Послушай, Зоркий, – охотник положил руку ему на плечо, – Ты можешь мне помочь. Я хочу знать что это. Мне надо понять.

Мальчик впился взглядом в линии, его брови сдвинулись от напряжённой работы мысли.

– Вот это… похоже на… Не, не совсем. А это… видишь, эти волнистые линии? Это же наша река, я уверен! – Его палец пополз дальше, и Крайник с замиранием сердца следил, как мальчик пытается читать немой текст.

– А вот это… я не знаю. Такого знака нет. И этот… – Он водил пальцем, и его уверенность постепенно сменялась растерянностью. – Я понимаю только кусочки. Как будто это наши Сигны, но… труднее. Как если бы их рисовали не люди…

Крайник наклонился ближе. Сердце застучало чаще, громко, словно в пустой избе. Даже эта крупица понимания была больше, чем он мог надеяться, его предположение о том, что здесь был обозначен Путь, подтверждал и этот подросток.

– А это что? – охотник указал на большое центральное пятно, испещрённое квадратиками и чёрточками.

Зоркий нахмурился ещё сильнее, вглядываясь так, будто пытался силой мысли проникнуть вглубь камня.

– Не знаю… Много… много маленьких ячеек. Как соты. Или… избушки? Много людей? – Он поводил пальцем от пятна к знакомым холмам, его брови ползли вверх от изумления. – Смотри, стрела как из твоего колчана. Она летит от этого большого места… сюда. Прямо в двум горам. А вот эта… – его палец проследовал по другой, более тонкой линии, – ведёт ещё дальше. Может это где-то далеко, за лесом, который за частоколом?

Он поднял на Крайника испуганный, но полный неистового восторга взгляд. В его глазах горел тот самый огонь.

– Это их пути. Виновных. Они помечали свои места. Это же… это же должно быть то самое Ржавое Гнездо. Самое большое из всех. Про которое в песнях поют.

Тишина повисла между ними, густая и значимая. Они смотрели на Путь, и он перестал быть просто куском разрисованного материала. Она стала ключом. Указателем дороги в запретный мир. Доказательством того, что прошлое не призрак, а реальность, у которой есть форма и направление.

– Староста велел уничтожить её, очистить огнём, – глухо, отрезая каждое слово, сказал Крайник.

Ужас, настоящий, физический ужас отразился на лице Зоркого. Он схватился за рукав охотника, и его пальцы дрожали.

– Нет! Нельзя! Это же… это же правда! Настоящая правда! Не сказки у огня, а правда! – Он вцепился в рукав куртки охотника трясущимися руками. – Мы должны узнать! Мы должны понять, куда ведёт эта дорога! Что там!

В его словах не было жадности или глупой, мальчишеской отваги. Была та самая, непобедимая, чистая жажда знания, что гнала вперёд самых отчаянных первооткрывателей. Та, что когда-то погубила старый мир и теперь могла погубить их.

Крайник смотрел на горящие глаза паренька и видел в них отражение своего собственного внутреннего огня. Он был не один. Его ересь, его болезнь оказались заразны. Они нашли нового носителя. Зоркий вдруг поднял на него испуганный, почти умоляющий взгляд.

– Они все думают, что я странный. Что я слишком много спрашиваю. Ульм говорит, что моё любопытство сожжёт меня изнутри. Но как можно не спрашивать? Как можно просто принимать всё как есть и не пытаться понять? Возьми меня на будущий год в ученье? Я смогу охотиться с тобой. – В голосе Зоркого звучала боль изгоя, которую Крайник узнавал как свою собственную.

Охотник молча смотрел на него. Он видел в его глазах собственное отражение – того мальчишку, которым он был сам много зим назад. Того, кто задавал вопросы и не получал ответов.

– Иногда вопросы опаснее ответов, – тихо, хрипло сказал охотник. – Они меняют тебя. Навсегда. И после них обратной дороги нет. Ты понимаешь это, друг?

– Я не хочу обратной дороги, – с горячностью, не свойственной детям, выпалил Зоркий. – Я хочу видеть.

В этих словах была такая отчаянная, зрелая решимость, что у Крайника перехватило дыхание. Он видел не ребёнка, а будущего союзника. И понимал весь ужас этой ответственности.

– Хорошо, – тихо, сдавленно сказал охотник. – Но не говори никому. Если узнают… для нас обоих это конец. Понял?

Зоркий кивнул с такой серьёзностью и суровостью, будто ему только что доверили судьбу всего мира.

– Клянусь духом леса и проклятьем предков.

Крайник снова завернул вещицу в полотно. Тяжесть её теперь была иной. Это была тяжесть ответственности за другую жизнь. Он вовлёк в это ребёнка. Нарушил ещё одно, самое главное правило Обычая – защищать невинных от яда Виновных.

Охотник вернулся в свою хижину на окраине, чувствуя, как из-за каждого дерева за ним следят. Он спрятал свёрток под груду старых, истлевших мешков в углу под навесом. Это было временное укрытие. Ему нужно было найти новое, более надёжное место. Вне частокола.

Он только собрался выйти за порог, чтобы набрать воды из колодца, когда снаружи, заставив его вздрогнуть, раздался знакомый, старческий голос:

– Крайник. Выйди.

Крайник замер и опустил на пол деревянную кадку для воды. Лорг у порога издала тихое предупреждающее ворчание. Сердце упало, превратившись в комок льда. Уже узнали?

Охотник медленно вышел, стараясь, чтобы его лицо было привычной каменной маской. Староста Ульм стоял снаружи один, опираясь на посох. Его лицо было не гневным, а усталым, а вся фигура его больше обычного ссутулилась.

– Солнце уже клонится к закату, – без предисловий сказал он. – Ты не выполнил данное слово. Где твои находки? Где скверна?

Крайник посмотрел ему прямо в глаза. Он впервые в жизни сознательно, обдуманно солгал всей общине, которую сейчас здесь представлял этот старик. Его голос прозвучал глухо, но ровно.

– Я отнёс всё назад. В Пустошь, совершил Очищение. Одни угли остались. Ветер развеет их.

Староста не ответил. Он долго, пристально смотрел на Крайника. Его старые глаза, казалось, видели не лицо, а саму душу, каждую трещинку в ней. Молчание затягивалось, становясь тяжелее любого обвинения. Крайник чувствовал, как под этим взглядом по его спине ползут мурашки, но не дрогнул. Он был охотником. Он умел сливаться с местностью и не выдавать своего присутствия. Теперь он прятал не тело, а правду.

– Ладно, утром мы ждём тебя у костров. Ты будешь чист. Я договорюсь с Сухой, она не станет тебе вредить, если ты будешь соблюдать Обычай, – проговорил с расстановкой старик, и в его голосе не было облегчения. Была лишь горькая, беспомощная усталость. Он выбрал поверить. Потому что правда была бы страшнее. Потому что она грозила разрушить всё, чему он служил всю свою жизнь, – Пусть так и будет. Забудь этот путь, Крайник. Выжги его из своей памяти. Он ведёт к погибели. Не для тебя одного.

– Я много думал, Ульм. Скажи, тебе никогда не хотелось узнать? – Крайник сел на колоду возле крыльца. Старик покачивающейся походкой подошёл и сел рядом, положив посох перед собой. В руках, обсыпанных тёмной старческой крошкой, завертелись каменные бусины на нитке.

– Ты знаешь, друг мой, все грешны. Каждому хоть раз приходилось бороться с сомнениями и соблазном. Кому-то больше, кому-то меньше. Я давно живу. Всякое видел. Всякое знавал. – Старик помолчал, как будто что-то припомнилось. Из под вязаной шапки на морщины лба падали сухие седые пряди волос, причудливо цепляясь за косматые брови.

– Ты должен понять меня, – прервал молчание охотник.

– Я не должен тебя понимать, – резко ответил старик и повернул лицо к собеседнику, впиваясь взглядом в его глаза, – Я должен сберечь тех, кто мне доверился, я должен защитить Обычай Немых, как велит мне Закон. А тебя понимать должен лишь ты сам. Ты запутался, друг, ты просто немного запутался. Мы поможем тебе. Немые не умеют желать зла друг другу, в этом наша сила. Мы помогаем друг другу, чтобы сохранить будущее, и защитить его от прошлого. Ты знаешь это.

– Я знаю это, от Дома Юности я знаю это. И от Сухой, и от песен старейшин я знаю это. Но что знают старейшины? Они никогда не отвечают на вопросы. Потому что боятся ответов.

Ульм склонил голову, почти касаясь седым подбородком своей груди и ответил с расстановкой:

– Им не нужны никакие ответы, потому что у них нет вопросов. Нам известно всё, что нужно для нас, что нужно, чтобы жизнь победила смерть. Мы не копаемся в прошлом. Мы даже умерших не хороним в земле, как делали те, кто виновен в Немоте. Тебе нет нужды смотреть назад, в проклятое прошлое. Ты должен, понимаешь, должен жить сейчас. С теми, кто рядом с тобой, а не с теми, кого уже давно нет.

Старик стал тихонько раскачиваться, видимо, от нахлынувшего волнения. Пальцы всё быстрее перебирали бусины на нитке. Голос его стал дрожать хрипотцой:

– Если ты не хочешь сберечь самого себя, то сжалься хотя бы над несчастным мальчишкой! – Ульм снова пристально посмотрел в лицо охотника. Наверно он не хотел этого говорить. Руки его затряслись, нитка в пальцах лопнула от напряжения и камешки бусин брызнули врассыпную по утоптанной земле перед крыльцом избы изгоя.

Старик резко встал, покачнулся, ловя равновесие, затем медленно, тяжело заковылял прочь, к посёлку. И не обернулся.

Крайник сидя смотрел ему вслед. Ложь не сработала. Она легла на душу новым, тяжёлым камнем. Он солгал старейшине в лицо. Он привязал к своей судьбе ребёнка. Он пересёк последнюю черту.

И у него теперь был проводник. Немая Дорога начала говорить устами мальчика, и то, что она говорила, было отрывочно и загадочно. Но этого было достаточно. Она звала их в дорогу. В самое сердце тайны. К Ржавому Гнезду. К ответам, которые могли оказаться страшнее любой легенды. И теперь за каждым его шагом будет тень недоверия, а за спиной мальчика по имени Зоркий – пристальный, подозрительный взгляд взрослых. Тишина кончилась. Начиналась охота.

Рано утром Крайник увидел на поляне перед посёлком одинокую фигуру старухи Сухой, которая ходила между высоких куч хвороста и дров. Староста с раннего утра распорядился сложить костры для Очищения. Теперь ведунья готовилась к обряду, она должна была провести охотника между семи костров, под завывание заклинаний и проклятий, которые кроме неё самой никто не понимал.

Охотник умылся, оделся, но не стал завтракать, а сразу стал спускаться от своей избы на поле к кострам. Из домов поселения тоже выходили жители и стекались к месту обряда. С Крайником никто не поздоровался, все сбивались маленькими группами и перешёптывались. Пришёл Староста. Он встал у первого костра, так чтобы его видели и слышали все собравшиеся:

– Утро! – поприветствовал он, – Вы уже знаете, что охотник Крайник ходил за Черту и теперь должен очиститься.

Люди загудели как пчелиный улей, но старик поднял руку и снова воцарилось внимание:

– Мы должны держаться одаль от скверны Виновных. Ничто из того, что принадлежит предкам, не может принадлежать живым. Мёртвое к мёртвому. Вы знаете Закон. Крайник преступил его. Мы не наказываем никого, кто исправляет свой грех, это тоже Закон. Крайник исправил свой грех и сегодня очистится. – С этими словами он жестом приказал зажечь огонь. Из толпы вышел кузнец с плошкой дымящихся углей и подложил их по очереди под каждую из семи куч дров. Хворост занялся, а за ним и дрова.

Пока огонь разгорался, к Старосте Ульму подошёл и сам виновник события. Он должен был сейчас снять с себя всю одежду, а потом, ведомый за руку прорицательницей Сухой, пройти мимо семи огней очищения и поочерёдно бросить в каждый из костров по одному снятому с себя предмету – сначала шапку в первый огонь, потом куртку во второй, затем нательную рубаху, пояс, по сапогу в пятый и шестой костры и в последний костёр – штаны. Этот обряд был предназначен пришельцам, тем, кто пришёл в общину Немых и хотел в ней остаться. Такое случалось крайне редко, так как большинство новых жителей поселения были из таких же поселений Немых. Они раз в год могли поменять место жительства во время встречи в День летнего солнцестояния. Последний раз обряд проводился десятки лет назад, когда к частоколу из леса приполз израненный Финн. Он не помнил откуда он пришёл и где жил раньше, несколько месяцев его выхаживали от лютой болезни, и лишь когда он встал на ноги, его провели между костров и назвали Немым. Он стал рыболовом на реке. Сейчас Финн уже стал одним из старейшин, так как был весьма почтенного возраста.