Три имени Жанны. Часть 3. Графиня Олтон

«Что нужно теперь делать? Какое из имен выбрать, чтобы жить долго и счастливо? Возможно ли это – жить долго и счастливо после того, как статус и титул стали известны мне. Или – не только мне? Отец написал об одном шпионе, но ни слова не сказал о „Холодном Лисе“ – не знал? Или не хотел говорить? Или – знал, но не считал угрозой настолько, что доверился ему? Он ведь благословил нас с Генри… И эта Хейли. Более неприятного впечатления не вызывал никто и никогда… Агнес Хейли – моя сестра?» – та, что всегда была графиней де Леви, отчаянно цеплялась за остатки понятного ей мира. Мира, который рухнул в этот день, а на самом деле и не существовал никогда.

Она отложила в сторону само письмо и принялась вчитываться сквозь слезы в другие листы: брачный контракт, подписанный нотариусом, Акт гражданского состояния из муниципалитета Парижа, сертификат об отсутствии препятствий5… листы, вырванные из церковных метрик. Собрав все существующие доказательства в один пухлый конверт, граф де Леви предоставил ей самой право решать, кем быть: графиней де Леви или королевой Франции. Жестокое право. Власть и внимание общества всегда мало значили для начитанной девушки. Ее идеалы были просты, естественны и чужды как Империи с ее помпезностью, так и Третьей Республике, щедро из Версаля льющей кровь бунтарей. Роялисты снова сидели в тюрьмах, особенно после того, как ее литературный кумир Виктор Гюго стал интересоваться политикой более, чем книгами, и возглавил Парижскую коммуну, о которой слухи докатились и до их скромного монастыря. Те, кто в отсутствие Императора захватил власть, пока тот сдавал Пруссии Лотарингию и Эльзас, повесят даже монахиню, имей она хоть какое-то отношение к короне. Графиня де Леви не боялась власти, она не хотела ее. Ей было нужно быть с Генри. Всего лишь.

Война открывает глаза даже тем, кто слеп. Самыми важными становятся простые истины: жизнь, смерть, любовь, ненависть, получают такое искреннее и простое звучание. Жюли не пришлось делать выбор, она знала, чего хочет. Сложности возникали с тем, что о ее статусе мог знать кто-то еще. Она и раненый Генри были легкими, заметными мишенями даже в монастыре. Агент Ангелочек, которого она знала, как Луи Сен Паля, отправленный в тюрьму после того, как чуть не убил Генри, наверняка уже на свободе. Он всегда выходил сухим из воды. Он профессиональный агент Прусской разведки… раньше она думала, что он – единственная угроза…

Теперь Жюли особенно отчетливо понимала важность сохранить все в тайне. Паника, захватившая ее, развернулась в настойчивый липкий страх. Она не знала, что теперь нужно делать. Как быть дальше. И предложение Матери Жанны подходило больше всего: Жюли собралась и, снова завернув в фартук дневники и документы, направилась обратно в кабинет настоятельницы монастыря, чтобы узнать все о своем происхождении и тайнах своего отца. Она не заметила, как из стопки дневников в сено выскользнули несколько мешочков. Мало заботясь об их содержимом из-за волнения, Жюли собрала их и дрожащими руками засунула обратно в книги.

Агнес Хейли, возбужденная тем, что прочла из-за плеча сестры Клер, быстрой змеей спустилась и яростно пошла готовить к исполнению свой план. Он вмещал все: и месть, и торжество справедливости, и сладкую долгожданную победу. Да, она пошарила руками там, куда из дневников высыпались какие-то тайные сокровища их папаши, но от волнения и спешки руки ее не слушались. У нее было мало времени и столько хлопот. Не найдя ничего, Агнес сосредоточилась на главном: ей нужно было в Руан. Одна записка с зашифрованным сообщением для Прусской разведки по нужному адресу, который ей давно назвал Сен Паль, и от этой сестрички не останется и следа. А уж если об этом узнают британцы или французы, то еще лучше: не одни, так другие увезут ее отсюда… И как удачно она, Агнес, прибрала к рукам эту немую Луизу. Стоило спросить, откуда в монастыре дети, монашки сказали: их привела сестра Клер. А значит она как-то с ними связана и эту связь можно использовать. Потом. Ее мысли перескакивали с одного на другое: «Сначала сообщить дружкам Сен Паля. Затем – МОЙ Генри. Только мой Генри. Он приехал за мной во Флориду, перевез к родственникам в Лондон, он – мой герой. И теперь он никогда не сможет жениться на этой. Ей достался мой родной отец, трон, весь французский Свет, мое богатство, а теперь еще и Генри… Она не получит моего Генри! И заплатит за все! Она всегда занимала чужое место и все об этом должны будут узнать!»

Глава 3. Тихо падают звезды

Мать Жанна терпеливо ждала сестру Клер. Она была терпеливой. Всегда, когда это требовалось. Выживание для нее было равно смирению и молчанию. Она быстро училась этому: когда император повесил Мать настоятельницу Флоранс за измену Родине потому, что та отказалась говорить, что делала три дня в монастыре Евгения Монтихо, герцогиня Жанна Антуанетта Неверская тоже отказалась говорить это Императору. Она сказала: «Нет!» самому Наполеону III, который со своими подданными дотошно проверял, где именно провела его будущая жена эти несколько месяцев. Он так и не узнал, что Евгения де Монтихо была беременна от мужа и родила дочь при монастыре.

Это стоило молодой герцогине свободы: лишь при настойчивом и бесстрашном участии графа де Леви Жанну-Антуанетту Неверскую не посадили в тюрьму и не казнили, как Мать Флоранс. Граф де Леви встал на ее защиту в память о многом, чем был обязан ее отцу и их доброй дружбе детских лет. Так он понимал то нежное первое чувство зарождающейся в сердце юной герцогини. Он защищал ее потому, что считал несправедливым этот фарс, зашедший так далеко, и устроенный его первой женой и самим Императором. Семнадцатилетнюю девушку, отказавшую в верности Второй Империи, надежно спрятали в монастыре.

С условием, что она жива, пока молчит, находится внутри и опекает монахинь.

Это было лучше, чем смертная казнь.

Намного лучше.

Мать Жанна была благодарна за этот щедрый подарок. И свято помнила, кто ей его преподнес. Верность Господу она хранила наравне с верностью графу де Леви, обесчещенному собственной женой, преданному своим императором, но не сломленному патриоту, начальнику Черной комнаты Тайной канцелярии Франции, отцу прелестной Жанны-Жюли. Герцогиня Неверская в роли Матери Жанны прожила в монастыре с их общими тайнами больше двадцати лет.

Жюли вошла тихо, без стука и приглашения. Молча она приблизилась к столу Матери настоятельницы и села на лавку напротив внимательных напряженных глаз хозяйки кабинета. Прижимая к себе белый сверток со своим наследством, она будто боялась ослабить руки, в которых дрожали дневники и письмо, способные изменить ход ее истории. Будто спасшийся утопленник, рассеянно смотрела она по сторонам, не в силах сосредоточиться на чем-то одном: заново Жюли постигала окружающий мир, в котором ей предстояло жить. В который раз заново. Но теперь она устала и нуждалась в помощи больше, чем в ту страшную ночь полгода назад, когда еле живая пришла к воротам монастыря и просила себе и рыбацким детям убежище от войны. Теперь она была растеряна и намного слабее, чем после недели с веслами в руках, оставивших на ее ладонях страшные шрамы.

Долго и молча они смотрели друг на друга, не решаясь начать. По дороге перебрав миллион вариантов построить разговор так, чтобы понять главное, Жюли утратила свое красноречие. Пауза затягивалась. Мать Жанна тоже медлила, ожидая вопросов своей подопечной и боясь причинить боль той, что только что потеряла отца, родину и надежду.

Надо сказать, в Ницце, где обе безмолвные визави обучались в свое время плаванию с упором на смелость и дыхание, Жюли делала большие успехи: она первой нарушила тишину и спросила непослушным, охрипшим голосом:

– Кто еще знает?

Суть была важнее предисловий. Мать Жанна подняла одну бровь и так же глухо ответила ей, слегка наклонившись вперед через стол:

– Уверяю Вас, это держалось в тайне двадцать лет.

– Вы уверены? Меня чуть похитил шпион прусской разведки. Мой жених тоже сомнителен…

– Все, что мне известно об этом – это то, что Ваш отец предупреждал о Сен Пале, агенте Бисмарка. И как ребенок радовался Вашей помолвке с графом Олтоном. Если бы что-то было не так с британцами, он бы знал. – На этой фразе Жюли на мгновение горько улыбнулась, и снова стала серьезной:

– Вы уверены, что нет других доказательств моего происхождения?

– Абсолютно. Информация о существовании еще одного ребенка императрицы могла просочиться куда угодно, но доказательства… все документы Ваш отец собрал в этот конверт. Все, Ваше Высочество… – от этого обращения Жюли дернулась, как от пощечины. Вся ее сущность противилась высокому титулу. Она спешила покончить с этой экзекуцией:

– Как я могу отречься от престола?

Мать Жанна склонила голову, вспоминая устав и порядок. Если бы все так просто можно было решить одним росчерком пера:

– Сначала Королева Виктория, как оплот европейской монархии и Ваша титулованная родственница, инициирует объявление о Ваших правах на престол. Затем Вы пройдете процедуру официального сбора и экспертизы доказательств Вашего права на трон, прения в Палате Лордов, прения в парламенте Третьей республики, потом будет нужно получить решение Папы. Около двух-трех лет уйдет на то, чтобы подтвердить Ваше право на корону… а после Вы сможете выбрать: занять трон, выйдя замуж за наследного принца, равного Вам по происхождению, или – отречься и уйти в монастырь. Собственно, Вы в нем уже и находитесь… Женщина с короной не имеет права просто так отказаться от престола или замужества, в отличие от мужчины. Вам не позволят…

– А если доказательства не будут найдены? – Жюли поняла, в какой западне оказалась, только сейчас. Но ждать годы, чтобы снова оказаться в монастыре – не то, что она заслужила!

Мать Жанна почувствовала, куда клонит сестра Клер, и покачала головой:

– Вам нужно очень хорошо подумать о каждом Вашем шаге, Ваше Высочество. Как в шахматах – один неверный ход и партии конец. В любом случае решение этого вопроса не будет простым. Помните, что своей малою силою и огромным сердцем я на Вашей стороне. Я обязана Вашему отцу жизнью и умею быть благодарной. – Последние слова Мать Жанна почти прошептала, но так горячо, что Жюли растрогалась: как мало ей встречалось людей искренних и честных. Она ответила Матери Жанне:

– Благодарю Вас, Мать моя, – затем отдала настоятельнице дневники отца, а письмо с документами свернула и спрятала в карман своей широкой сутаны. Ей надо было подумать. Она сомневалась в том, что Генри ничего не знал о ее происхождении и решила спросить у него напрямую. Она знает его и по его ответу поймет, насколько он с нею честен.

Он ведь так спешил жениться на ней, чтобы привязать к Англии.

Он же «Холодный Лис»…

Жюли вернулась в госпиталь. Работа дисциплинировала ум. Врачи давно говорили о переезде госпиталя в сторону Парижа, куда была отброшена линия фронта, а с нею и Прусские войска. Теперь, с завершением войны таким несправедливым и одновременно таким долгожданным миром, расформирование госпиталя наконец-то началось. Доктор Бернар собирался вернуться в Лилль к преподаванию и частной практике. Послушницы все чаще стали приезжать, чтобы помочь госпиталю и остаться в монастыре. Их было много: кого-то привозили родители, кто-то, бежав от голода после войны, приходил сам. Новые лица делали монастырь пестрым лоскутным одеялом. Совсем как в большой деревне уже мало кто встречал знакомое лицо, выйдя из своей кельи. Мир, осторожно подкрадываясь на мягких лапах, израненных войной и осколками нормальной жизни, вдруг оказался на расстоянии вытянутой руки. Он был теперь не только вожделенным, но и возможным, возможным для всего: не было нужды прятаться от прусских солдат в монастыре, можно было пойти домой, выйти замуж, отдать детей учиться…

Пытаясь решить свой ребус, думая, как поступить правильно, Жюли до изнеможения помогала собирать раненых к отправке по другим госпиталям, когда уже поздно вечером одна из сестер принесла ей записку, в которой были странные слова:

«Зайди сейчас к Генри».

Ничего не понимая, Жюли закончила перевязку и отправилась в палату Генри. Мишель, который спал в палате Генри сначала как ночная сиделка, а потом из-за неимения свободных комнат, тоже шел с нею по коридорам на ночлег, сонный, уставший за день помогать оставшимся раненым, сестрам, врачам. Нужно было делать опись инструментария и материалов на отправку, и они гоняли своего помощника по нескольку раз проверять наличие той или иной пилы, как будто он знал все их названия и как они выглядят. Уморился он настолько, что даже шагал, отставая от сестры Клер, которая весь день и до позднего вечера двигалась как механическая кукла, витая в каких-то облаках.

Она была слишком погружена в себя, машинально обняла Луизу, когда та прибежала звать ко сну, пробормотала: «Ложись, я приду поздно». Что-то тяжелое обрушилось на нее: Клер едва несла эту ношу. Но удобного момента спросить Мишелю за день так и не представилось, а к ночи он совсем убегался и еле живой шел с нею из перевязочной в сторону их с Данкором палаты. Мишель даже не удивился, что Клер почти ночью идет с ним к своему капитану: с момента начала выздоровления этого пациента она никогда не приходила к ним так поздно. Сейчас же она шла впереди, прижимая всей рукою один из карманов к себе, будто ища опоры в нем и в то же время пряча то, что там было скрыто. «Надо будет узнать, что там у нее?» – подумал Мишель, но в этот момент начался сущий ад.

Жюли привычно толкнула уставшей рукой дверь своей бывшей кельи, которая стала палатой для Генри на время его выздоровления, и ворвалась будто на полотно Франсуа Буше6: в постели Генри с платком на половину лица абсолютно нагая возлежала Агнес Хейли, как «Одалиска на синей софе». У изголовья на столике лежало блюдо с двумя яблоками и стояла зажженная свеча. Генри не было. Жюли поняла, что больше не управляет собой. Оттолкнув протиснувшегося в свою комнату Мишеля, она пулей выбежала прочь.

А Мишель остался. Он во все глаза смотрел на Агнес, которая захохотала, довольная полученным эффектом, и сжал кулаки, чтобы убить Данкора: его Клер не заслужила медалей, богатства или высокого положения в обществе. Но она точно не заслужила такого унижения! Не зная, как поступить дальше, он развернулся и тоже вышел из палаты в поисках капитана, которого принял за порядочного человека… и столкнулся с ним: Данкор шел с полотенцем наперевес из бани, в которой провел незабываемые два часа, отмывая с себя все, что мешало ему вот уже неделю. Будучи педантом относительно личной гигиены, капитан был счастлив, весел и крепок как никогда: прогулка на тот свет и чудесное исцеление вернули ему его милую Дженет, а мочалка и мыло долгожданную чистоту. Он был совершенно чист, здоров, счастлив и готов уехать домой со своей невестой.

Молча, без предупреждения, Мишель набросился на него с кулаками, исподлобья с ненавистью глядя на того, кого еще утром считал своим другом. Такая машина для убийства, как Данкор, прошедшая ад нескольких войн, могла легко расплющить ребенка одной рукой, но капитан понимал: просто так Мишель не станет кидаться на человека, поэтому привычно легко отодвинул его от себя:

– Что случилось?

– Ты еще спрашиваешь? Не смей подходить близко к моей Клер!

– Э, нет, дружок, Клер – моя. Объяснишь ты толком, что происходит?

Мишель с трудом дышал, поэтому суть его претензий не вырисовывалась никак:

– Ты… Она там… Она не должна была… такое…

Генри осознал, что случилось что-то очень плохое, и резко развернул его за плечи:

– Что с ней? Где она?

– Не знаю… – и это была правда: теперь никто не знал, где сестра Клер, она убежала.

Видя, что от его юного друга толку не добиться, Генри вошел в свою палату, чтобы одеться и найти свою милую Дженет, но тоже столкнулся с «картиной Буше». Мишель, рванувший за ним следом, чтобы продолжить дуэль, замер. Он не ожидал такого развития событий, какому стал свидетелем в следующее мгновение: брезгливо бросив свое полотенце в эту уродливую подружку Луизы, чтобы прикрыть ее наготу, Генри повернулся к ней спиной, чтобы не видеть ее. Он встал на пороге комнаты лицом в коридор и, гневно бросая слова через плечо, разразился громкой, и местами очень нецензурной тирадой о том, что есть честь женщины, ее предназначение и чистота ее. Будь на нем сутана, а в руках молитвослов, Генри точно был бы самым строгим священником в Нормандии.

Агнес молчала. Нехотя она одевалась, не сводя с капитана безумного взгляда своего и странно улыбаясь, будто не ее клеймили позором. Уловив паузу в его обвинительной речи, она сказала лишь:

– Ты так кричишь, Генри. Но ведь ты пока еще не знаешь правду…

– Правду? – Генри изумленно повернулся к ней, и в это время на шум к ним прибежала сестра Гиацинта. Мишелю же стало ясно, что эта Агнес давно знает капитана, и он невольно выкрикнул:

– Генри? Она знает твое имя?

Генри кивнул:

– Знает. И я знаю ее. Она безумна, и, как я вижу, довольно живуча. Похоже, нам очень повезло, что сестру Клер миновала иная встреча с этой женщиной: знаешь ли ты, Мишель, что мадмуазель Хейли лишила меня лучшего друга и чуть не убила сестру Клер перед тем, как она попала к вам?

– Если бы не этот влюбленный идиот Сен Паль, никто не мешал бы нам с тобой быть вместе, Генри: она забрала у меня все. Все! И деньги, и родителей, и тебя… а он ее отпустил. Она за все заплатит и все мне отдаст!!! – внезапная ярость, взорвалась в Агнес так легко, что Генри отшатнулся от нее, недоумевая по поводу того, что Агнес бредит чем-то новым, что раньше не занимало ее ум. Ей явно стало хуже. Что, кроме бредового союза с ним, могла отобрать у Агнес его милая Дженет? Да и слова «Сен Паль» и «влюбленный идиот» не могли встретиться в одном человеке, если он – Ангелочек. Хотя в другом агенте они встретились, и Генри хорошо знал, как и в ком…

Мишель впервые увидел, насколько безумен может быть человек и как он опасен своей непредсказуемостью. Злость Агнес была такой густой, липкой, что будь она чем-то материальным, легко бы облила и испачкала собою всех присутствующих. Мишеля передернуло от одной только мысли, что эта женщина была рядом с его сестрой: он был уверен, что в монастыре им ничего не угрожает и Луиза, маленькая немая Луиза, хрупкая и доверчивая как малое дитя, в безопасности…

Пока в одно и то же мгновение раненый капитан и мальчишка при госпитале предавались своим мыслям, сестра Гиацинта использовала этот отрезок времени с большей пользой. Храня безмолвие, она раздвинула их, стоящих на пороге. Они не успели глазом моргнуть, как монахиня шагнула вперед, умело заломила Агнес Хейли руки за спиной, связала рукава ее рубашки и прижала к стене. До пострига в монахини у сестры Гиацинты был муж с душевной болезнью. Она обездвижила безумную послушницу за несколько резких движений механически и не задумываясь, просто по привычке. Агнес завыла от неожиданности: в ее планы не входило подобным образом завершить этот акт возмездия, а Мишель и Генри выдохнули. К двери палаты Генри на шум прибежало еще несколько сестер, которые не застали всего спектакля, но успели на овации и поклоны: в их сопровождении воющая и выкрикивающая разные страшные ругательства Агнес была отправлена под замок до утра, а утром Мать Жанна решит, что с нею делать дальше.

Близилась ночь. Удивительно длинные вечера, каждой весной дающие возможность успеть все, что не сложилось днем, были прозрачны и светлы. Растерянно оглядываясь по сторонам, Мишель сидел на своей кровати в пустой комнате, абсолютно уверенный в том, что не уснет сегодня: надо было рассказать Клер, что ее капитан верен ей, что все это время он был в бане, а эта Агнес все подстроила. Никогда, даже на войне, так быстро капитан Данкор не получал пламенного союзника с горячим и чистым сердцем. Генри был взбешен тем, что его милая Дженет увидела эту сцену и убежала, неизвестно куда. Он сам оседлал Баязета и по обрывкам рассказов тех немногих, кого встречал на своем пути, почти добрался до нужного берега Сены. На всякий случай Мишель объяснил ему, где примерно они оставили свою лодку, спрятав ее в кустах.

Жюли бежала, не разбирая дороги, сначала мимо вытянувшегося лица сестры Жаклин, мимо послушниц у колонки с водой, затем к воротам, отперев которые она выскочила на свободу. Такую желанную и такую обжигающую, что не было сил дышать. Ноги сами привели ее к берегу, под которым она спрятала тогда, ночью, лодку Гийома. Сейчас, в вечернем свете, окутанный туманом берег показался ей выше, чем был, когда они с детьми взбирались по нему, истощенные и голодные после недели путешествия…

Стоя на крутой вершине, она застыла, не зная, как ей поступить: вернуться в Брайдхолл и устроить там настоящую войну этому «Холодному лису», или в Париж, где стреляют и каждое утро новое правительство, а ее повесят на первом же столбе… или отдать свои документы королеве Виктории и стать той, кем родилась? Выбор был непрост. Легче всего было остаться в монастыре.

Под ее ногами шурша осыпался берег Сены. Холодный, но очень светлый мартовский вечер укрывал долину туманом, приглушая все звуки и скрывая все резкие черты. Сначала мелкие, затем и крупные ветки тиса таяли в мутных облаках, осевших на землю, уравнивая водную гладь с земной. Небо над ними, напротив, было прозрачным и гасло медленно. Вдали, у другого берега, зажигал огни корабль, отправляясь в сторону Гавра. Если бы она могла вот так же сесть на корабль и уплыть далеко-далеко, где нет ничего, кроме неба и волн… Жюли сдернула с себя апостольник и шагнула ближе к краю. Она ничего не чувствовала. Ужас случившегося в палате Генри создавал размытую картину. Из всего увиденного ей почему-то больше всего врезалась в память яркая свеча, в тени которой в ночи одинаково четко она видела месяц назад черты Генри, пока он был без сознания, а она исповедалась ему за все эти страшные полгода на войне, а сегодня, так же ясно – лицо женщины в его постели. Женщины, не пожалевшей денег, чтобы ее убили разбойники на корабле… Она стояла на высоком берегу, окутанная серебристым туманом. Скорбно опустив плечи, у черты, за которой шел обрыв и водная гладь самой большой реки Франции. Можно было никуда не возвращаться, а просто шагнуть вперед. Как назло, и Сена, и вечерний туман на ней, и прозрачное мартовское небо вместе создавали картину прекраснейшего из миров… злого, холодного мира в котором есть ее Генри и эта…

Маленькой, хрупкой, очерченной последним золотом заката и такой беззащитной увидел ее Генри издалека. Его суровое сердце, зашитое доктором Бернаром и бьющееся сейчас сильнее обычного благодаря ей, сжалось. С момента их первой встречи Генри не переносил ее слез. Что-то невообразимое делалось с ним, когда он видел хотя бы тень огорчения на ее лице. В такие моменты он был готов сделать все, что угодно, отдать все, что имеет, добыть все, чего не имеет, лишь бы она была рада. Будто это из его души лилось отчаянье, а из его глаз – слезы. Спрыгнув с коня, он осторожно подошел к ней со спины и положил руку на плечо, крепко сжимая его, чтобы она не дернулась вперед, не упала в Сену:

– Вы задумали провести меня?

– Провести? – такой наглости от коварного изменщика Жюли не ожидала. Ее отец год назад уже задавал ей этот вопрос. Она помнила ужас и унижение, которые вынуждена была испытать из-за неудачного побега на свободу из монастыря, в который теперь уже готова была вернуться и остаться там навсегда. Она резко развернулась к нему и, вдруг вытянувшись в полный рост, тонкая, гибкая как лоза, звонко отхлестала его по щекам…

От неожиданности, Генри забыл, что он собирался делать дальше. Его милая Дженет не умирала в печали, не собиралась утопиться от несчастной любви к нему. Она была резва и здорова (хвала небесам!), но в одночасье превратилась в фурию, с которой совершенно непонятно как справиться. Впрочем, безотказно выручал его в неловкие моменты замешательства с нею только один человек, и это был Шекспир, которого Генри свободно цитировал. На всякий случай он быстро взял ее за обе руки, чтобы ей не вздумалось продолжить эту экзекуцию, и радуясь найденному решению, произнес:

– Сердись – не страшно. Мне с тобой приятно7, – от его дерзости Жюли рывком освободила правую руку и ударила его по щеке еще раз, но он не увернулся. Не сдаваясь, стоя как скала, Генри продолжил декламировать гнусный монолог Петруччо, с победной улыбкой принимая ее пощечины:

– Мне говорили – ты строптива, зла, но вижу я – все эти слухи ложны, – Жюли звонко ударила его всей ладонью по другой щеке, ей хотелось, чтобы он замолчал, но Генри будто ничего не чувствовал:

– Ты ласкова, приветлива на редкость, Тиха, но сладостна, как цвет весенний, – Жюли позволила себе еще один удар, силы почти покинули ее. Ее, но не Генри, он продолжал:

– Не хмуришься, не смотришь исподлобья, и губы не кусаешь, словно злючка, – и тут он поцеловал ее. Неожиданно для себя и для нее. Генри понял правильную тактику и воспользовался преимуществом внезапности, после чего спокойно, понизив голос продолжил, – Перечить в разговоре ты не любишь, и с кротостью встречаешь женихов Любезной речью, мягким обхожденьем.