Особняк правды

Он смотрел на Настю, а она смотрела на него, и в ее глазах читался тот же ужасающий вывод, тот же отказ верить. Ее лицо, еще несколько минут назад маска спокойной насмешки, было искажено гримасой чистого страха. Она отступила к столешнице, уперлась в нее ладонями, будто ища опору в внезапно поплывшем мире.

– Этого не может быть, – повторила она, но теперь это звучало как заклинание, как попытка отогнать наступающую реальность. – Это… совпадение. Дверь заело. Ты простудился еще по дороге. Просто… просто так совпало.

– С-совпало? – его зубы выбивали дробь, голос был хриплым и чужим. Он с трудом разжал побелевшие пальцы и показал на них ей. – Это с-совпадение? Я ч-чувствую, как кожа п-покрывается инеем, Настя! В-внутри! Этого не может быть, г-говоришь? А к-как же твои з-золотые руки, которые не смогли д-верь открыть? Случайность?

Она затрясла головой, закрывая уши ладонями, но тут же опустила их, будто боялась пропустить что-то важное. – Молчи! Не говори больше ничего! Ни слова!

Но было поздно. Слова уже были сказаны. И они висели в воздухе кухни, тяжелые, ядовитые, материальные. Андрей попытался сделать шаг, но его тело не слушалось. Ноги были ватными, одежда – мокрым саваном, прилипшим к коже. Он пошатнулся и схватился за спинку стула. Дерево было холодным, как лед.

– Н-надо… н-надо что-то делать, – просипел он. – Я з-замерзну насмерть.

Мысль была настолько чудовищной и нелепой, что даже его рациональный ум, цеплявшийся за соломинку «совпадения», отступил. Он мог умереть здесь. Не от рук маньяка, не в аварии, а от случайно брошенной колкости в доме сумасшедшей экстрасенски. Ирония судьбы была бы слишком густой.

Настя, видя его состояние, будто очнулась от ступора. Страх в ее глазах сменился решимостью, острой и отчаянной. – В гостиную. К камину. Быстро.

Она подскочила к нему, обхватила его за талию. Ее прикосновение было обжигающе горячим на его ледяной коже. Он застонал – от контраста, от стыда, от беспомощности. Она, тонкая и хрупкая, попыталась взять на себя его вес. И у нее получилось. Они, спотыкаясь, поплелись из кухни в темный коридор.

Тень от аварийного ночника тянулась за ними, как призрак. Каждый шаг давался Андрею с невероятным трудом. Он чувствовал, как холод высасывает из него жизнь, как парализует волю. Единственным якорем, единственным источником тепла было ее тело, прижатое к его боку. Ее упрямое, тяжелое дыхание.

Они ввалились в гостиную. Огонь в камине догорал, оставляя лишь горстку тлеющих углей, которые отбрасывали зловещие багровые отсветы на стены. Комната была наполнена танцующими тенями, которые казались сейчас враждебными, живыми.

– Боже, – выдохнула Настя, усаживая его в кресло, которое стояло почти вплотную к очагу. – Дрова… Нужны дрова.

Она метнулась к корзине у камина. Она была пуста. – Черт! Черт, черт, черт! – Она ударила кулаком по каменной кладке и от боли взвизгнула. – Я же принесла их перед твоим приездом! Их должно быть полно!

Андрей сидел, вжавшись в кресло. Его била крупная дрожь. Он смотрел на жалкие угольки, которые, казалось, вот-вот погаснут, унося с собой последнюю надежду на тепло. Смерть от переохлаждения. Как идиот. Как последний дурак.

– Н-неужели… твои з-золотые руки… даже д-дров подбросить не м-могут? – вырвалось у него сквозь стучащие зубы. Это была не злоба. Это была агония.

Настя резко обернулась. Слезы блестели у нее на глазах, но она смахивала их тыльной стороной ладони с яростью. – Заткнись! Я сказала, заткнись! Ты не понимаешь? Каждое слово теперь… каждое слово!

Она подбежала к нему, встала на колени перед креслом, схватила его ледяные руки в свои. – Слушай меня. Мы должны молчать. Или… или говорить очень осторожно. Ты меня слышишь?

Он кивнул, с трудом. Ее пальцы были как раскаленные угли на его окоченевшей коже. Он инстинктивно сжал их, ища спасительного тепла.

– Х-холодно, – простонал он, и это был крик его души, крик всего тела.

Настя посмотрела на огонь. На тлеющие, почти мертвые угли. И потом на него. И в ее глазах что-то щелкнуло. Какое-то безумное, отчаянное решение.

– Ну что, журналист, – прошептала она, и в ее голосе снова зазвучали стальные нотки, смешанные со страхом. – Проверим нашу теорию до конца. Хватит трястись.

Она сказала это не ему. Она сказала это огню.

Она повторила громче, глядя на потухающий очаг: – Хватит трястись! Иди согрейся у камина, гори же ярко!

Последние слова она выкрикнула, почти приказала.

Ничего не произошло.

Секунду. Две. Андрей почувствовал горький привкус разочарования. Безумие закончилось. Это было совпадение. Просто совпадение. Сейчас он умрет от банальной простуды, и все это…

И тогда угольки в камине ярко-красным вспыхнули. Не просто разгорелись. Они взорвались ослепительным белым светом. Тепло, настоящее, физическое, почти ударной волной, вырвалось из камина и обрушилось на них.

Андрей ахнул, откинувшись на спинку кресла. Это было не просто тепло. Это была баня, это было погружение в кипяток после ледяного плена. Его кожа запылала, кровь побежала по венам с такой скоростью, что у него потемнело в глазах. Дрожь прекратилась мгновенно, сменившись благодатной, сковывающей слабостью.

Он сидел, тяжело дыша, и смотрел на огонь. Он пылал теперь с неистовой, неестественной силой. Пламя было почти белым, высоким, и оно не просто грело – оно светило, как маленькое солнце, заливая всю гостиную ярким, почти дневным светом. Тени исчезли. Комната наполнилась потрескиванием и гулом настоящего пожара.

Он перевел взгляд на Настю. Она все еще стояла на коленях, ее лицо было обращено к огню, и на нем застыло выражение невероятного ужаса и благоговения. Свет падал на ее черты, делая их резкими и одновременно прекрасными. Древними. Как у жрицы у жертвенника.

– Вот черт, – тихо выдохнул Андрей. Его голос был уже нормальным. Теплым. Холод ушел. Бесследно. – Вот… черт.

Он посмотрел на свои руки. Они были розовыми, живыми. Он сжал кулаки – пальцы слушались безупречно. Он был спасен. Спасен безумием. Спасен ее словами.

Настя медленно опустилась на пол, обхватив колени. Она вся дрожала, но теперь от нервной реакции. – Теперь ты веришь? – ее голос сорвался на шепот. – Теперь ты понял, во что мы вляпались?

Андрей молчал. Что он мог сказать? Его мир, выстроенный на логике, фактах и доказательствах, дал трещину, и из этой трещины хлынула бездна. Он чувствовал головокружение. Тошноту. И дикий, животный страх.

– Что это? – наконец спросил он. – Что это, Настя?

Она подняла на него глаза. В них не было торжества. Только пустота и отчаяние. – Я не знаю. Я читала о таких вещах… в старых книгах. Проклятия мест. Проклятия правды. Говорят, в некоторых домах, где было пролито слишком много лжи или совершено предательство, слова… материализуются. Но я думала, это сказки.

– Сказки, – горько усмехнулся Андрей. – Прекрасная сказка. Заколдованный особняк. Принц-журналист и ведьма-экстрасенска. Только ведьма, кажется, ненастоящая.

Это прозвучало как удар. Она сжалась. – Да. Ненастоящая. И слава Богу. Потому что если бы я была настоящей, я бы знала, что с этим делать. А я не знаю.

Он посмотрел на бушующее пламя. Оно уже начинало спадать до нормального, хоть и очень сильного огня. Но жар все еще был интенсивным.

– Правила, – сказал Андрей, и его голос прозвучал странно спокойно. Ему нужно было действовать. Анализировать. Это было его спасением. – Нам нужны правила. Мы не можем молчать вечно. Мы сойдем с ума.

– Какие правила? – она смотрела на него с надеждой, будто он, великий логик, сейчас все объяснит.

– Мы… мы должны избегать оценочных суждений. О друг друге. Обо всем. Констатация фактов. «Холодно». «Горит огонь». «Дверь закрыта». Никаких «ты неуклюжий» или «у тебя красивые глаза».

Он произнес это последнее случайно, просто как пример, но Настя вздрогнула, и ее взгляд на секунду стал неуверенным. Андрей поймал себя на том, что думает о ее глазах. Они и правда были выразительными. Огромными, темными, и сейчас – полными такого страха, что ему захотелось… что? Утешить ее? Это было смешно.

– Хорошо, – кивнула она. – Констатация фактов. Но как? Мы же не роботы. Мы будем злиться. Будем… что-то чувствовать. И это будет вырываться.

– Тогда мы должны быть осторожны вдвойне, – настаивал он. – Каждое слово – это пуля. Ты же видела. Я чуть не замерз насмерть. А этот огонь… – он кивнул на камин. – Он мог спалить весь дом.

Они замолчали, глядя на пламя. Осознание полной ответственности за каждое произнесенное слово давило на них, как физический груз.

– Ладно, – Настя глубоко вздохнула и поднялась на ноги. – Значит, так. Молчим или говорим нейтрально. А теперь… факт. Я устала. Факт. Ты, наверное, тоже. Факт. Нам нужно спать. И… – она колеблясь. – Факт. Я боюсь оставаться одна.

Он посмотрел на нее. Эта сильная, язвительная женщина, которая всего час назад разыгрывала его, как ребенка, теперь признавалась в своем страхе. И он понимал ее. Потому что он боялся тоже. Боялся остаться один в этой комнате с камином, который мог взорваться от случайной фразы. Боялся собственных мыслей.

– Факт, – сказал он. – Я тоже. Боюсь.

Это признание стоило ему больших усилий. Но в нем была какая-то освобождающая сила.

– Значит, мы остаемся здесь, – заключила она. – В гостиной. Я на диване. Ты… в кресле. И мы не спускаем друг с друга глаз. На всякий случай.

Андрей кивнул. Это был разумный план. Единственно возможный.

Она принесла с дивана покрывало и подушки, сварливо бросила ему одну. – Держи. И… спи спокойно.

Он хмыкнул. – Легко сказать.

Он устроился в кресле. Оно было глубоким и удобным. Настя закуталась в покрывало на диване, повернувшись к нему лицом. Ее глаза блестели в отсветах огня.

Они лежали и смотрели друг на друга через разделявшие их несколько метров. Тишина снова стала давящей, но теперь это была тишина полного взаимопонимания. Они были двумя кораблями, застигнутыми одним штормом в неизвестных водах.

Андрей закрыл глаза, пытаясь уснуть, но перед ним снова стояла картина – ее лицо, освещенное адским пламенем камина. Ее голос, приказывающий огню гореть. И странное чувство, которое кольнуло его в груди, когда она взяла его руки, чтобы согреть. Не просто благодарность. Что-то большее. Что-то опасное.

«Констатация фактов, – сурово напомнил он себе. – Никаких оценок».

Факт: она спасла ему жизнь.

Факт: она была красивой женщиной.

Факт: это осложняло все до невозможности.

Он услышал, как она ворочается на диване.

– Андрей? – тихо позвала она.

– Что?

– Ты… ты все еще думаешь, что я мошенница?

Он открыл глаза. Она смотрела на него через полумрак, и в ее взгляде не было вызова. Был простой вопрос.

Он подумал о ее страхе. О ее решимости. О том, как она, не раздумывая, бросилась ему помогать, хотя он был ее врагом.

– Факт, – сказал он, отводя взгляд в потолок. – Я не знаю, кто ты. Но сегодня вечером ты была… настоящей.

Он не видел, но почувствовал, как она выдохнула. С облегчением.

– Спи, Андрей, – прошептала она. – И… постарайся не говорить во сне.

Он снова закрыл глаза. Теперь его преследовала другая картина. Не пламя. Ее пальцы, сжимающие его руку. Обжигающе горячие.

И он понял, что боится не только проклятия. Он боится того, что может сказать или сделать под его влиянием. Потому что самая большая правда, которую он боялся признать, начинала медленно подниматься из глубин его сознания.

Она ему нравилась. Эта странная, сложная, лживая и в то же время невероятно искренняя женщина. И это было самым страшным проклятием из всех.

Глава 4. Игра в молчанку

Первые лучи утреннего солнца, бледные и жидкие, пробивались сквозь тяжелые портьеры, размывая призрачные тени в гостиной. Андрей проснулся от того, что его шея затекла в неудобной позе. Он лежал в кресле, сковывающее напряжение не покидало его даже во сне. Первое, что он увидел, открыв глаза, – Настю. Она спала на диване, свернувшись калачиком под своим покрывалом, одна рука подложена под щеку. В сером утреннем свете она казалась моложе, почти девочкой. На ее лице не было ни капли того напускного превосходства или язвительности, что были вчера. Только умиротворенная усталость. И он поймал себя на том, что смотрит на нее не как на объект расследования, а как на человека. Хрупкого и беззащитного.

Он осторожно приподнялся, стараясь не скрипеть креслом. Камин давно потух, оставив после себя горстку пепла и легкий запах гари. В доме стояла мертвая тишина. Ни грома, ни ливня. Только тревожное безмолвие, давящее на барабанные перепонки.

Правило, установленное им же самим, висело в воздухе тяжелым свинцом. Молчите. Слово – это пуля. Одно неверное движение губ, одна случайная фраза – и последствия могут быть необратимыми. Воспоминание о вчерашнем холоде, пробирающем до костей, заставило его содрогнуться. Это была не метафора. Это была физическая боль.

Настя пошевелилась, ее дыхание изменило ритм. Она проснулась. Ее глаза медленно открылись, и почти сразу же в них отразилось то же самое осознание, что жило в нем. Проклятие. Тишина. Страх.

Они смотрели друг на друга через комнату. Несколько метров пространства, которое сейчас казалось непроходимой пропастью. Как общаться? Как жить в этом доме, не произнося ни слова?

Настя первая нарушила зрительный контакт. Она села, поправила растрепавшиеся волосы и показала пальцем по направлению к кухне, затем поднесла ладонь ко рту в вопросительном жесте. Есть?

Андрей кивнул. Голод давал о себе знать. Но мысль о еде вызывала новую волну тревоги. А если еда испортилась? А если они подавятся? Любая бытовая мелочь теперь превращалась в потенциальную смертельную ловушку.

Он поднялся с кресла, всем телом ощущая скованность и усталость. Настя тоже встала. Они молча, как два призрака, двинулись в сторону кухни. Их шаги по каменным плитам прихожей отдавались гулким эхом, слишком громким в этой тишине.

Кухня предстала перед ними в том же виде, что и вчера. Тарелки в раковине, коробка со спичками на столе. Заваленная дверь в сарай по-прежнему была заблокирована. Настя осторожно, краем глаза, взглянула на нее и сжала губы. Андрей понял ее без слов: это не сон. Это реальность.

Она подошла к холодильнику и открыла его. Гул мотора прозвучал оглушительно. Она замерла, глядя внутрь, затем вытащила пакет молока, яйца, кусок сыра. Положила все на стол и посмотрела на Андрея с вопросительным взглядом. Что будем делать?

Он пожал плечами, развел руками. Не знаю. Жестовая коммуникация была мучительной и неэффективной. Он показал на яйца, затем на сковороду на плите, и сделал вращательное движение кистью. Жарить?

Настя кивнула, но в ее глазах читалась неуверенность. А если она скажет что-то? Случайно? А если он? Они стояли друг напротив друга по разные стороны стола, как игроки в смертельно опасной игре, где проигрыш означал непредсказуемую катастрофу.

Андрей взял сковороду. Рука дрогнула, и железная ручка со скрежетом стукнулась о край плиты. Звук был таким резким, что Настя вздрогнула. Она инстинктивно открыла рот, чтобы сказать что-то – возможно, «аккуратнее» – но вовремя словила себя и просто прикусила губу. Ее лицо исказилось от усилия сдержаться.

Это было невыносимо. Каждое движение, каждый звук требовали комментария, который нельзя было произнести. Атмосфера накалялась с каждой минутой. Тишина становилась густой, липкой, она давила на мозг, заставляя его генерировать самые страшные мысли.

Андрей попытался разбить яйцо о край сковороды. Скорость и нервное напряжение сыграли с ним злую шутку – он сделал это слишком резко. Яйцо разбилось, но скорлупа упала прямо на раскаленную поверхность, а часть белка пролилась мимо. Едкий запах горелого белка мгновенно распространился по кухне.

Настя невольно ахнула – беззвучно, лишь резко выдохнув воздух. Ее глаза расширились. Она посмотрела на него, и в ее взгляде читалось не раздражение, а настоящий ужас. Осторожнее! – кричало ее лицо.

Андрей отпрянул от плиты, будто обжегся. Его руки задрожали. Он сгреб пролитый белок тряпкой, скомкал ее и отшвырнул в раковину. Его грудь вздымалась от учащенного дыхания. Это было смехотворно! Он, взрослый мужчина, не мог приготовить яичницу из-за парализующего страха перед собственным голосом!

Он посмотрел на Настю. Она стояла, прижавшись спиной к кухонному шкафу, и смотрела на него с таким состраданием и пониманием, что ему стало еще больнее. Он ненавидел эту жалость. Ненавидел свою слабость.

Внезапно его нога поскользнулась на кафельном полу – на том самом месте, куда он только что пролил яйцо. Он не упал, но сделал нелепый пируэт, едва удержавшись за столешницу. Сердце бешено заколотилось от адреналина.

И вот тогда это случилось. Сорвалось. Настя, не в силах сдержать нахлынувшие эмоции – страх, напряжение, нервная разрядка – прошептала сквозь стиснутые зубы. Шепот был едва слышным, но в гробовой тишине кухни он прозвучал как выстрел:

– Ну и неуклюжий же ты…

Она произнесла это не со злостью. С отчаянием. С горькой усмешкой над всей этой абсурдной ситуацией.

И мир замер.

Андрей застыл на месте, вцепившись в столешницу. Он ждал. Ждал, что его ноги откажут, что спина сведется судорогой, что с ним случится что-то ужасное.

Ничего не произошло.

Он медленно выдохнул. Может, все это им померещилось? Может, они просто внушили себе…

Он попытался сделать шаг от стола. И его нога, та самая, что поскользнулась, вдруг подкосилась самым предательским образом. Не просто поскользнулась – она будто онемела на мгновение, перестала слушаться. Он не удержал равновесие и с грохотом рухнул на пол, ударившись коленом и локтем о кафель.

Боль, острая и жгучая, пронзила его. Но она была ничто по сравнению с леденящим ужасом, который сковал его душу.

Он лежал на полу и смотрел на Настю. Она стояла, прижав обе руки ко рту, ее глаза были полны слез. Не от боли за него. От осознания. От того, что она только что наделала.

– Прости… – вырвалось у нее сдавленным шепотом. – О, Боже, прости, я не хотела!

Он поднялся, опираясь на стол. Колено горело. Он чувствовал себя униженным, разбитым, абсолютно беспомощным. Проклятие работало. Оно было избирательным, капризным, но оно работало. И оно только что в очередной раз доказало свою власть над ними.

– Молчи, – хрипло сказал он, поднимаясь. Это было первое слово, произнесенное вслух за все утро. Оно прозвучало грубо, почти как рычание. – Просто молчи.

Он не смотрел на нее. Он не мог. Он видел в ней лишь источник этой магии, этого кошмара. Ее вину. Ее присутствие стало для него невыносимым.

Он повернулся и, прихрамывая, вышел из кухни, побрел обратно в гостиную. Он снова опустился в свое кресло, закрыл лицо руками. Отчаяние, черное и густое, накатывало на него. Они не смогут. Они не выдержат этого. Они либо умрут от случайного слова, либо сойдут с ума в этой тишине.

Он услышал ее шаги. Она остановилась в дверях гостиной, не решаясь войти.

– Андрей… – ее голос был тихим, виноватым.

– Я сказал, молчи! – крикнул он, не отрывая рук от лица. Его собственный голос оглушил его. Он боялся теперь и его.

Он ждал, что что-то случится. Что его горло сожмется, лишая его дара речи. Но ничего не произошло. Видимо, проклятие не реагировало на прямые приказы о молчании. Ирония.

Он услышал, как она осторожно подошла и села на диван. Минуты тянулись, наполненные тяжелым, невысказанным горем. Он сидел, уставившись в пепелище камина. Она – глядя в окно на серое небо.

Голод и жажда стали физической пыткой. Горло пересохло. Но мысль о том, чтобы снова пойти на кухню, вызывала панику.

Часы на каминной полке пробили десять. Звонкий, мелодичный бой. Звук был таким неожиданным, что они оба вздрогнули. Казалось, годы прошли с того момента, как они проснулись.

И вдруг Андрей понял. Они не смогут выжить в молчании. Оно убьет их вернее любого проклятия. Оно разъединит их, заставит ненавидеть друг друга, доведет до паранойи. Они должны говорить. Рискнуть. Найти какой-то способ.

Он медленно поднял голову и посмотрел на Настю. Она смотрела на него, и в ее глазах он увидел то же самое понимание. То же решение.

– Так не пойдет, – тихо сказал он. Его голос звучал хрипло, но уже без злости.

Она молча покачала головой, соглашаясь.

– Мы… мы должны попробовать, – продолжил он, тщательно подбирая слова. Говорить было страшно. Каждый слог давался с усилием. – Говорить. Но… только самые простые вещи. Самые необходимые.

– Я… я хочу пить, – прошептала она. Это была констатация факта. Самая банальная и правдивая.

– И я, – отозвался он. – И есть.

Они снова помолчали, оценивая последствия. Ничего ужасного не случилось.

– Мы можем… договориться о сигналах, – предложила Настя. – Если кто-то говорит что-то не то… другой должен молча поднять руку. Чтобы остановить.

Андрей кивнул. Это было разумно. Система предупреждения.

– Хорошо, – сказал он. – Давай попробуем. Пойдем на кухню. Поедим. И будем… осторожны.

Он поднялся. Колено болело, но он мог ходить. Настя тоже встала. Они снова посмотрели друг на друга, и на этот раз в их взгляде была не вражда и не страх, а хрупкий союз. Соглашение о взаимном выживании.

Они пошли на кухню. На этот раз медленно, осторожно, как саперы на минном поле.

– Я… буду готовить, – сказала Настя, останавливаясь у плиты. Она говорила медленно, почти по слогам. – Я буду говорить только то, что делаю. Буду констатировать.

– Хорошо, – Андрей сел на стул у стола, положил руки перед собой, чтобы не делать лишних движений. – Я буду сидеть здесь.

Она взяла сковороду. – Я мою сковороду.

Она поставила ее на плиту. – Я включаю плиту.

Она разбила яйцо. На этот раз аккуратно. – Я разбиваю яйцо.

Андрей следил за каждым ее движением, ловил каждое слово. Это было мучительно. Но это была коммуникация. Это была жизнь.

Она закончила готовить и положила на тарелку яичницу с кусочками сыра. Поставила перед ним. Потом налила ему воды из кувшина в стакан.

– Еда готова, – сказала она и села напротив со своей тарелкой.

Они начали есть. Молча. Но теперь это молчание было другим – не враждебным, а сосредоточенным. Они ели, и каждый звук – звон вилки о тарелку, глоток воды – казался громким, но не пугающим.

Когда они закончили, Настя убрала тарелки. Она вымыла их, и каждый свой шаг сопровождала тихим комментарием. – Я мою тарелку. Я ставлю ее на сушку.

Андрей сидел и смотрел на нее. Он видел, какое невероятное напряжение ей это стоило. Видел, как вздрагивают ее плечи, как она сжимает губы после каждого предложения. Она была сильной. Гораздо сильнее, чем он думал.

Она закончила и повернулась к нему. – Я закончила.

Он кивнул. – Спасибо.

Они снова оказались в гостиной. Солнце поднялось выше, в комнате стало светлее. Пылинки танцевали в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь щель в шторах.

– Мы не можем так все время, – сказала Настя, глядя на эти пылинки. – Мы сойдем с ума.

– Я знаю, – ответил Андрей. – Но мы должны научиться. День. Два. Сколько потребуется.

– А что, если это навсегда? – ее голос дрогнул. – Что, если нас никогда не найдут? Что, если мы никогда не выберемся?

Он посмотрел на нее. На ее бледное, испуганное лицо. И вдруг ему захотелось не анализировать, не искать логику, а просто утешить. Сказать что-то человеческое.

– Тогда… – он сделал паузу, тщательно взвешивая слова. – Тогда мы научимся жить с этим. Вместе.

Она перевела на него взгляд. В ее глазах была надежда. Слабая, как тот солнечный луч, но настоящая.

– Вместе, – повторила она тихо. И это было уже не констатацией факта. Это было обещанием.

Они сидели в тишине, но теперь она не была гробовой. Она была наполнена звуком их дыхания, биением их сердец. Они смотрели на солнечный луч на полу, и он казался им самым прекрасным, что они видели в жизни.

Проклятие не исчезло. Оно висело над ними, как дамоклов меч. Но они сделали первый шаг. Они начали говорить. Осторожно, как ходят по тонкому льду. Но они начали.

И в этой хрупкой, выстраданной тишине родилось что-то новое. Не доверие еще. Но необходимость. И понимание, что в этом безумии они не одни.

Глава 5. Вынужденный союз

Солнечный свет, упрямо пробивавшийся сквозь щель в портьерах, сменился ровным, серым сиянием дня. Буря утихла, оставив после себя неестественную, звенящую тишину. Казалось, весь мир замер, прислушиваясь к этому дому, затаив дыхание.

Андрей провел ночь в кресле, погружаясь в короткие, тревожные промежутки забытья, где ему снились кошмары, сотканные из льда и огня. Каждый раз, просыпаясь, он первым делом искал взглядом Настю. Она спала на диване, беспокойно ворочаясь, и ее сновидения, судя по всему, были не легче его. Видеть ее там, в нескольких шагах, стало его якорем. Доказательством, что он не один в этом безумии.