Vita damnata

Шелест листьев деревьев, пение птиц, приглушённый гул города, что стал вынужденным домом для меня и моего охотника Ивана – все это было слишком далеко, слишком сказочно. Было трудно поверить, что когда-то существовала другая жизнь. Та, в которой я ходила на ярмарочную площадь, сидела на деревянных уличных скамеечках в тени раскидистых деревьев, кормила с рук голубей и вдыхала бодрящий воздух, который приносил ветер с гор.

Теперь же меня окружало кислое облако с запахом гноя, немытых тел и выгребной ямы, въевшееся в саму кожу.

Я жалась в углу своей темницы, не надеясь уже увидеть своего любимого, пройтись с ним по узким улочкам, отстукивая шаги маленькими каблучками туфель по брусчатке, полакомиться имбирным печеньем и пить в уличном кафе привезённое из колоний какао. Боль, тупая и всепоглощающая, накрепко приковала меня к полу после очередного дознания. Мои ступни были обезображены. Пальцы на ногах были сломаны, лодыжки распухли и посинели. Холод камня проникал сквозь тонкую робу, заставляя меня постоянно дрожать, а тяжёлые кандалы тянули сломанные запястья.

Я смотрела на полоску света на стене и молилась. Но не за себя, – я уже смирилась с тем, что больше не увижу голубого неба над головой, – я знала, что грязные, влажные стены темницы станут моим последним домом. О чем я могла молить Господа? Только о милости быстрого забвения. Но я могла отчаянно молиться за своего охотника. Иван был прикован к кровати из-за страшного диагноза – чахотки. Даже когда дознаватель выжег мне горло раскаленным маслом, я продолжала обращаться к Богу – беззвучно, силой одной мысли, – умоляя даровать Ивану жизнь и избавить его от этой страшной напасти.

– Анна, – послышался возле решёток камеры голос. От неожиданности я вся сжалась, и сердце на мгновение замерло, а затем забилось с такой силой, что его стук отозвался болью в разбитых ступнях.

Я медленно повернулась и встретилась глазами с Якубом. Он тут же отвёл взгляд и приложил к губам надушенный платок. Мягкий аромат лаванды, такой знакомый и когда-то приятный, ударил в ноздри, но тут же смешался с запахом гнили и крови, стоявшим в камере, вызвав у меня тошноту. Известному доктору, порядочному и уважаемому гражданину, отцу троих детей было неприятно на меня смотреть. Перед ним сидела лишь бледная тень той Анны, которую он любил, которой покровительствовал.

Якуб готов был пойти на все, лишь бы я стала его, бросила своего больного охотника и отправилась с ним в Цюрих или Париж. Но все его ухаживания я отвергала. Он не сдавался, словно я была сложной медицинской задачей, которую он поклялся решить. Он отправлял мне цветы, шоколад, дарил украшения и платья. Иван был слишком слаб, чтобы отвадить от меня настырного ухажёра.

Сейчас же Якуб смотрел на меня с нескрываемым отвращением. От его когда-то желанной Анны не осталось ничего, что его так привлекало. Его взгляд скользнул по моему лицу, выискивая былые черты: когда-то пухлые губы были искусаны до крови, голубые глаза потускнели от пролитых слез, прямой нос был сломан дознавателем, распух и искривился на бок, желанное тело – покрыто синяками, ожогами и порезами. Якуб взглянул на мои истерзанные ноги. Те самые ступни, которые он воспевал в любовных, безответных письмах, те самые лодыжки, от которых он сходил с ума, были искалечены. Я почувствовала, как по моим щекам, шершавым от соли высохших слез, ползут новые, горячие. Они жгли кожу, как кислота.

– Анна, – вздохнул Якуб, и в его голосе прозвучала неподдельная мука. – Сегодня будет суд. Я пришёл попросить у тебя прощения. Дьявол попутал меня, это он велел мне оговорить тебя. Я исповедовался все эти месяцы, каждый день, я молился за тебя. Но Роман, твой дознаватель, он непреклонен. Зачем ты подписала признание, Анна?

Я пошевелилась, и тяжёлые кандалы на руках оглушительно загрохотали в гробовой тишине каземата, заставив его вздрогнуть. Я попыталась ответить Якубу, но вместо слов из горла вырвался лишь сухой, раздирающий хрип. Воздух с силой прошёл через обожжённое горло, причиняя адскую боль, а губы, слипшиеся от сукровицы, треснули и закровоточили снова.

– Ох, Анна. Если бы я мог вернуть время вспять, если бы я мог исправить свою ошибку. Я бы никогда не польстился на тебя. Ты бы осталась лишь сладостью воспоминаний о прекрасной незнакомке, о недоступной жене пациента, о славянской чаровнице. Но я был слаб, Анна. Господь знает, что я был слаб. Я подался твоему холодному, зимнему очарованию. Но ты сама виновата! Ты сама принимала мои подарки. Ты могла отправить всё с посыльным назад. Я бы понял, что ты решительно мне отказываешь. Что ты не даёшь мне никакой надежды. Ты сводила меня с ума своим молчанием, своей непостижимой любовью к глубоко больному Ивану. Я хотел, чтобы ты любила меня так же, как его! Разве это грешно?! – Якуб с силой сжал платок в пальцах. – Но уже поздно что-то изменить. Видимо, такова воля Божья. Ты оговорила себя, ты созналась в колдовстве. Теперь же даже моё слово в суде не имеет значения. – Он поник головой и провёл платком по красным векам.

Я слушала Якуба молча, тихо шевеля израненными губами. Слова его были пустыми, как шелест сухих листьев, они не доходили до моего сознания, разбиваясь о стену боли и отрешённости. Я мысленно просила Якуба оставить меня в покое, не терзать своими причитаниями и оправданиями. Каждое его слово было новой иглой, вонзающейся в измученный мозг. Для меня все было кончено. Сегодня мне огласят приговор, и ежедневные, мучительные пытки наконец закончатся. Эта мысль принесла с собой странное, убаюкивающее спокойствие, похожее на дно глубокого колодца, куда не доносится ни один звук с поверхности.

Якуб подошёл вплотную к толстой решётке. От него пахло тальком и гвоздиками, и этот опрятный, аптечный запах теперь вызывал во рту привкус железа и страха. Его лицо, бледное, испещрённое глубокими морщинами, за месяцы моего заточения побелело, как мел. Он похудел и осунулся, будто съёжился. Когда-то солидный доктор, что лечил Ивана от чахотки, от медленного увядания, сам теперь был похож на живого мертвеца.

Вспомнилось, как я была благодарна ему за то, что он взялся за лечение моего охотника, за то, что он самолично поил Ивана настоями из наперстянки, болиголова, красавки и опия. Тогда его запах, смесь лекарственных трав и дорогого мыла, казался мне запахом безопасности и надежды. Я восхищалась Якубом, когда он прописал Ивану долгие прогулки на свежем горном воздухе и следил за тем, чтобы его предписания исполнялись сиделками. Если бы я тогда знала, что Якуб заботился об Иване лишь для того, чтобы чаще видеться со мной. Он искал моего общества, затевал долгие беседы, его прикосновения к моей руке казались участием, а не посягательством. Он обещал избавить мою кожу от старого некрасивого шрама на ладони. Обещал взять на себя расходы будущих похорон Ивана. Он повторял мне, что я должна смириться с неизбежным и строить планы на будущее уже сейчас, ведь я, в отличие от своего охотника, должна прожить ещё много долгих и счастливых лет. Якуб клялся, что уйдёт от жены, возьмёт моё содержание на себя, и если Бог будет милостив, то я рожу ему сына. Этот, одержимый страстью человек, когда-то казался мне достойным доктором. Как глупа и наивна я была. Теперь его слова отдавались в моей памяти оглушительным, ядовитым эхом.

Когда ухаживания Якуба стали неприлично навязчивыми, я, ничего не объяснив уже прикованному к кровати Ивану, забрала его из госпиталя и отправила в горную деревню. Решение далось мне тяжело; сердце разрывалось между страхом перед Якубом и болью от разлуки с любимым. Я потратила последние деньги своего умершего мужа на полный пансион для Ивана. Сама же осталась в городе, чтобы закрыть пушную лавку, расплатиться с кредиторами и найти повитуху, ведь я знала, что уже несколько месяцев ношу под сердцем нашего с Иваном ребёнка. Эта женская тайна согревала меня изнутри, как единственная горящая свеча в огромной тёмной зале.

Якуб поджидал меня у дверей моего дома. Тень от него была длинной и уродливой, она поглотила меня ещё до того, как он заговорил. Он набросился на меня, попытался поцеловать меня в губы. Его дыхание было горячим и липким, а руки, сжимавшие мои плечи, оставляли синяки. Когда я закричала и пригрозила вызвать жандармов, Якуб убежал, бросив на ходу:

– Ещё пожалеешь, что отвергла меня!

Его голос сорвался на визгливый, истеричный фальцет, и эти слова вонзились в меня осколками льда.

Через неделю я увидела объявление в газете. Шершавая бумага хрустела в моих пальцах, а буквы плясали перед глазами. Меня разыскивали по обвинению в краже украшений, подаренных мне Якубом. Я попыталась сбежать в деревню к Ивану, но меня схватили «добрые» граждане, ведь за мою поимку назначили награду. Их грубые руки, пахнущие потом и землёй, вырвали меня из кареты, а в ушах стоял гулкий, торжествующий смех – они радовались лёгким деньгам, не ведая, что ведут на плаху живую, невинную душу.

Роман, служитель уже чахнущей инквизиции, приволок меня в казематы. Именно тогда мне открылась вся чудовищность обвинений Якуба. Я, якобы, не просто украла драгоценности, но и, в сговоре с дьяволом, соблазнила честного врача. Я вернула все украшения, что были подарены доктором. Но Роману этого было недостаточно. По его словам, я была одержима нечистой силой. Я отрицала ложь. Я была верующей христианкой. Но мои молитвы лишь распаляли дознавателя. Роман подвешивал меня за большие пальцы ног вниз головой, требуя сознаться в сговоре с нечистым. Я слышала, как хрустят суставы, а кровь приливала к вискам гулом падающей воды. Роман обжигал мои руки кипящим маслом, от которого воздух становился сладковато-паленым, а кожа пузырилась и слезала лоскутьями, обливал ледяной водой, от которой сводило все мышцы, перетягивал верёвками моё тело. Когда я потеряла ребёнка и истекала кровью, Роман провозгласил: « Сие – воистину доказательство твоей вины. Дьявол забрал своё чадо!»

Пытки продолжались. Днями и ночами Роман требовал от меня признаться, что я околдовала Якуба, что я, одержимая нечистыми силами, приходила к доктору во сне и соблазняла своей наготой. «Распутница! Бесстыдница! Ведьма!» – кричал инквизитор, хлеща меня плетьми, от каждого удара которых по телу расходилась огненная волна; всыпая соль в свежие раны, от которой боль становилась ослепляющей; ломая мои кости – хруст был приглушённым, но он отдавался внутри меня глубже, чем любой крик.

Я могла стерпеть всё; мне было не страшно, пока меня грела мысль о том, что Иван жив. Мой охотник даже не догадывался, через какие муки я прохожу, он не знал, что наш долгожданный ребёнок погиб. Но я держалась за мысль, что, когда это закончится, когда Роман поймёт, что я не одержима, я вернусь к своему охотнику и смогу побыть с ним ещё немного, пока болезнь окончательно его не одолеет. Я молилась о нескольких днях с любимым. Я мечтала. Я грезила. Эти мысли были прохладной рукой на моем горячем от боли лбу.

Слова Романа о смерти моего охотника оказались больнее всех пыток. Они не обожгли кожу, а пронзили самое нутро, вывернув душу наизнанку. Много позже я узнала, что Роман обманул меня, но тогда эта весть сломила мой дух. Я больше не могла сопротивляться. Я перестала бороться. Во мне что-то надломилось с тихим, подобным стеклянному звону, звуком. Измождённая, я согласилась со всеми обвинениями. Дознаватель сломил не только моё тело – он уничтожил саму веру в жизнь. Я просила о быстрой казни, лишь бы пытки и истязания закончились, и я смогла бы на небесах жить вечно со своим любимым.

– Анна, не молчи, прошу тебя! – взмолился Якуб.

Я отвернулась от него и подтянула посиневшие колени к подбородку. Привычное движение отозвалось острой болью в сломанных рёбрах. Якуб заплакал, словно ребёнок. Его пальцы, тонкие и нервные, вцепились в железные прутья, и он медленно опустился на колени.

– Прости меня, прости меня, прости меня… – забился в истерике почитаемый всеми доктор.

Он ревел, завывал и стонал. Его рыдания, громкие и театральные, были такими же фальшивыми, как и его раскаяние. Он ждал от меня отпущения грехов, моего прощения. Но как я могла простить его? Как я могла произнести хоть слово, когда из-за его лживого навета моё горло раздирала боль, а язык, выжженный кипящим маслом, с трудом шевелился во рту? Я лишь прижала ладонь к животу, где когда-то билась маленькая жизнь, и это молчание было моим единственным, последним приговором лжецу.

Роман нарушил нашу прощальную аудиенцию. Закутанный в чёрный плащ, мой обвинитель в сопровождении двух служителей закона повёл меня под конвоем в суд. Меня заставили стоять при оглашении приговора, хотя мои ноги, подкошенные болью и страхом, отказывались держать меня. Роман торжествовал, когда судья огласил:

– Виновна в краже, колдовстве, сговоре с дьяволом. Приговор – смерть через сожжение!

Слова прозвучали как удар обухом по голове, на мгновение заглушив даже постоянный гул боли.

В ту же ночь меня привязали к закопчённому столбу и сложили у ног ворох хвороста. Его сухие прутья кололи мои истерзанные бедра, словно насмехаясь. Когда пламя уже лизало мои ступни, а едкий дым заполнял лёгкие, выжигая их изнутри, в клубах дыма мне померещились два огненных угля – горящие глаза моего пса. Чёрный зверь смотрел на меня, взывал ко мне. Мой большой лохматый пёс, убежавший от меня в снежную бурю под Архангельском – тот, кого я оплакивала все эти годы, тот, что освободил меня от тирании мужа и придал решимости сбежать с Иваном.

Его образ, проступивший сквозь жаркое марево, был последней искрой былого счастья.

Я слышала, как Роман вещал толпе горожан, что пришли посмотреть на мою казнь:

– Эта женщина виновна в сговоре с дьяволом!

Толпа роптала. В век просвещения, в век колониальных завоеваний и открытий новых земель, костёр посреди главной площади казался людям пережитком тёмного прошлого. Роман продолжал взывать к толпе, сыпал цитатами из священного писания. Фанатик не унимался: он метался вокруг костра с факелом в руке, тыча им в мою сторону и выкрикивая:

– Вот видите, достопочтенные горожане, эта женщина не кричит, а значит она виновна!

И в этот момент боль пронзила меня, вырвав из горла животный рык. Роман осекся. Наступила бесконечность агонии. Моя плоть умирала, обугливаясь в шипящем пламени.

Моя смертная жизнь в тот вечер закончилась.

Когда догорел последний уголёк, моё обугленное тело завернули в грубую холстину и сбросили в братскую могилу за городской чертой. Я была мертва для всех, но моё сознание не умерло в ту ночь. Оно вернулось ко мне, как прилив – медленное, мучительное пробуждение в абсолютной тьме. Я ощущала всё вокруг: и зловонный запах разлагающихся трупов, на которые бросили и меня, и липнувшую к обгоревшей плоти грубую ткань холстины. Я слышала голоса мужчин, что стаскивали трупы и кидали их поверх меня. Их безразличный смех и тяжёлые шаги отдавались в моем новом, невесомом существе гулким эхом. Я была заключена в скорлупу собственного сожжённого тела, но границы его вдруг расплылись, и я почувствовала холодную, влажную землю под собой и тяжесть чужих тел над собой – всю разом, всей своей истерзанной душой.

Неведомой силой я разлепила веки. Сквозь переплетение грубой ткани я увидела размытый свет луны. А в голове барабанной быстрой дробью, настойчивой и требовательной, отдавалось лишь одно слово: «Пить».

Жажда, острая и всепоглощающая, как огонь, заполонила собой все мои мысли. Я пошевелилась. Движение отозвалось хрустом обугленных мышц. Кто-то неподалёку тихо прошептал молитву. Я дёрнулась на звук. Раздался мужской громкий крик. Я встала во весь рост и в один прыжок накинулась на мужчину. Тот отбивался, но его руки скользили по моей обожжённой, липкой плоти. В этот момент я не была хозяйкой своего тела. Я двигалась инстинктивно, будто во мне проснулось нечто древнее и безжалостное, что управляло мной.

Я вонзилась зубами в его кожу. Почувствовала на языке горячую кровь. И – о, сладостный миг! – внутри моей груди сердце снова забилось. Первый удар был оглушительным, как удар грома, за ним последовал ритм – дикий, ликующий, наполняющий силой. Меня будто качало на волнах удовольствия. Мир взорвался красками и звуками: сотни новых запахов – от густого страха до сладковатой пыльцы в ночном воздухе; я слышала каждый шелест листьев за версту; видела свет луны, яркий, как полуденное солнце, – все это обрушилось на меня с невероятной силой.

Я отбросила бездыханное тело своей самой первой жертвы. И тогда я услышала Его. Голодный, яростный, опьянённый первой кровью. «Зверь» внутри меня требовал ещё.

Я осмотрелась. Второй мужчина спрятался среди тел мертвецов. Я слышала его учащённое, сбитое дыхание. Я чувствовала его страх, кислый и притягательный, как мёд. Через мгновение и с ним было покончено.

Я стояла посреди трупной ямы, полностью нагая. Провела ладонями по своей коже – чистой, белой, не тронутой ни шрамом, ни ожогом. Она была прохладной и идеально гладкой, как мрамор. Коснулась головы, где уже пробивались короткие жёсткие волосы. Ко мне вернулся мой голос, моя красота. От ран и пыток не осталось и следа. Они были смыты чужой кровью.

Сквозь отдаленный рокот грома до меня донесся звонкий женский смех. И лишь эхо, отозвавшееся в моей собственной груди, открыло мне страшную и прекрасную правду: это смеялась я.

Внезапно заморосил дождь. Прохладные капли касались кожи, и каждая рождала на ней крошечную вибрацию, словно я впервые чувствовала прикосновение воды. Я медленно двигалась по лежащим в яме телам, привыкая вновь к тому, что могу ходить, не чувствуя боли. Молния подсветила округу. Пустые глазницы иссохших трупов смотрели на меня, словно изгоняя пришелицу из своего царства. Я сорвала с какой-то несчастной плащ и накинула на плечи. Мои белые кудри за несколько минут отрасли до подбородка. Я подтянулась и выбралась из ямы.

Огни церкви горели вдалеке. Я засеменила мокрыми ступнями по земле, кутаясь в зловонную рухлядь. Грязь прилипала к пяткам, и это ощущение было дразняще-реальным напоминанием о том, что я жива.

В церкви на коленях перед огромным распятием стоял монах. Он не услышал, как я подкралась к нему. В моей голове промелькнула лишь одна мысль: «Еще!» Я тронула монаха за плечо, он вздрогнул и обернулся. Его глаза, полные ужаса и веры, на мгновение встретились с моими. Я вцепилась зубами в его шею, будто голодный волк. Металлический привкус на губах. Моё сердце бешено колотилось в груди. Я обхватила ногами монаха, продолжая пить его кровь. Я слышала, как хрустнули его ребра, чувствовала, как его сердце перестало биться. Я оторвалась от раны и ужаснулась тому, во что превратила бедного послушника. На секунду в горле встал ком – последний отголосок человечности.

«Возьми его одежду.» – этот приказ прозвучал у меня в голове, но голос был чужим. Я сорвала с него чёрную рясу и надела на себя. Ещё тёплая шерстяная ткань согревала моё тело.

Я выбежала из церкви и отправилась к Якубу. Всё внутри меня требовало отмщения. И это был уже не «зверь». Это была я – Анна, жаждущая поквитаться с тем, кто отнял у меня всё. Его кровь станет последней каплей в чаше моего старого, сожённого бытия.

Глава 11

Мерзкий, звонкий, отрывистый звук. Будто расстроенные струны мандолины бренчали под пальцами неумелого менестреля. Первые секунды после анабиоза всегда были самыми странными – мир казался слишком ярким, слишком громким, а реальность возвращалась обрывками, как кадры из старого кино. Я ощутила под головой горячую от дневного сна подушку, провела ладонью по простыне – шёлк с другой стороны кровати был прохладным. Я поднялась на локтях в кромешной темноте, перевернулась с одного бока на другой и выглянула из-за балдахина.

За окном царил тёплый летний вечер. Где-то за стеной лифт со скрипом преодолевал этажи, а с улицы доносился смутный гул города, готовящегося к ночи. Яркие огни витрин, манившие, как драгоценные камни, белые точки уличных фонарей, горящие фары проносящихся мимо машин, рисовавшие по асфальту длинные, исчезающие стрелы – будто кровеносная система спящего гиганта. Я любила лето больше, чем зиму, несмотря на то, что в этих широтах зимний день был совсем короткий, а следовательно, у меня было гораздо больше времени на мою бессмертную жизнедеятельность – от анабиоза до анабиоза. Но в лете было очарование полуоголённых тел, сладких запахов фруктов и свежего ветра, что приносил с собой закат.

Я вскочила с кровати и пошла на звук. На диване в гостиной танцевал от собственной вибрации мобильный телефон, оставленный Романом. Время, данное мне на поиски свидетелей, истекло, и Роману не терпелось в очередной раз восторжествовать над мной.

Я сняла трубку и зажала телефон между плечом и ухом. Роман молчал, пока я не сказала «Алло».

– Анна, наш самолет вылетает сегодня в три часа ночи. Петер заедет за тобой в час, будь готова.

– Отменяй всё, Роман, – ухмыльнулась я в трубку.

Роман умолк на несколько мгновений; я услышала в трубке скрип его рабочего кресла.

– Ты смогла? – он не столько спрашивал, сколько констатировал.

– Было не сложно. Для начала, я заглянула…

– Не по телефону, – перебил меня Роман.

– Как хочешь. Петер сегодня не работает, насколько я понимаю…

– Нет. А что?

– Кое-какая работка для него есть, – флегматично ответила я, наслаждаясь тем, как его дыхание в трубке стало тише и внимательнее. – Ладно, всё равно спешить некуда. Мне к тебе приехать и лично все рассказать?

– Ты словно читаешь мои мысли.

Я взглянула на часы на экране мобильного телефона и сообщила Роману, что буду к одиннадцати вечера. Роман, в свойственной ему манере, попросил приехать пораньше (лишь бы немного поуправлять мной) и завершил разговор.

Быстро собравшись, я вызвала такси, захватила с собой мобильный телефон режиссёра отвратительных фильмов, с доступом к пока не изученным мною коинам, и села в машину. Я опустила стекло, и в салон ворвался поток ночного воздуха, пахнущий нагретым асфальтом, ресторанной едой и робкими цветами.

Двадцать минут спокойной, размеренной езды. Лёгкость в душе была похожа на ту, что чувствуешь, завершив победную комбинацию в шахматной игре. Я чувствовала эту лёгкость от того, что мне удалось за одну ночь найти бармена, уничтожить записи с парковки и убедиться в том, что пьяные парни, которые приставали ко мне у машины «отравителей», уже далеко от моего города.

Я вышла из такси и взглянула на двухэтажный дом Романа. Мне показалось странным, что, несмотря на поздний час, свет на первом этаже, там, где располагался хирургический кабинет, был включён. Вряд ли Роман стал бы назначать приём пациентов на вечер, когда он собирался бежать в Ереван. Я подошла к окну, обхватила пальцами дождевой отлив и подтянулась. Холодный металл впивался в подушечки пальцев. Плотные белые жалюзи были опущены.

Я обошла дом и зашла с чёрного хода. Воздух в коридоре был спёртым, пах пылью, старыми книгами и слабым ароматом антисептика, пропитавшим стены за годы практики. Памятуя о стопках книг у двери, я аккуратно шагала в темноте, как вдруг услышала голоса. Роман был не один. Голос гостя был низким, с лёгкой хрипотцой – голос майора Иванова.

– Ваша ассистентка сказала, что вы собирались уехать на конференцию в Минск. Вы отменили поездку? – спросил майор.

Я вжалась в стенку. Шероховатая поверхность обоев зашуршала под моей ладонью. Я затаила дыхание, и в тишине стал слышен собственный, замедленный стук сердца – ровный, неспешный барабанный ритм, не похожий на бешеную дробь человеческого пульса. Я понимала, что полиция продолжит расследование, но моё ликование от того, что мне удалось избавиться от улик, затмило все переживания. Теперь же леденящее чувство опасности заставило меня замереть. Майор Иванов следовал по моему пятничному маршруту.

Роман заходил по кабинету. Он ступал бесшумно, лишь шорох его одежды выдавал движение. Он ответил на выдохе:

– Это именно то, что она должна была сказать. – Хирург помедлил. Видимо, его ответа было недостаточно, и он продолжил: – Я решил остаться. Мои пациенты не могут ждать, у них нет столько времени, сколько есть у меня.

– Да, к сожалению, вы правы.

Я заглянула в кабинет украдкой. Иванов стоял спиной ко мне. Роман заметил моё лицо в проёме, но ничем не выдал моего присутствия. Наши взгляды встретились на долю секунды. В его глазах не было ни удивления, ни предупреждения – лишь холодное, безразличное принятие. Иванов спрятал руки в карманы, чуть сутулясь. Роман расправил плечи:

– Могу я узнать, почему вы захотели встретиться со мной?

– Вы владелец этого дома, не так ли? – Майор дёрнул головой, и его чёрные кудри подпрыгнули. Я слышала, как позвякивает мелочь в кармане его кожаной куртки.

– Да. Я приобрёл этот особняк десять лет назад.

– Меня интересует ваш внутренний двор. В прошлую пятницу двое молодых людей угнали автомобиль и, судя по городским камерам, оставили его на ночь у вас во дворе.

Я услышала чёткий шорох бумаги для фотографий. Майор показывал хирургу распечатанные изображения с камер дорожного наблюдения.