Пешка тени

Опала не было.

Что за чертовщина? Миг растерянности сменился холодной яростью. Меня опередили? Кто? Кто мог…

И тут я услышал голоса. Приглушённые, доносящиеся из-за потайной двери-стенки, что была приоткрыта на волосок. Я затаил дыхание, превратившись в слух.

– …МОЙ СОБСТВЕННЫЙ БРАТ… – это был не крик, а низкий, ядовитый, шипящий звук, полный абсолютной, леденящей кровь ненависти. Голос лорда Замогильного. – ДУМАЕТ, ЧТО МОЖЕТ ИГРАТЬ СО МНОЙ В ЭТИ ИГРЫ? ОН УКРАЛ НЕ ПРОСТО КАМЕНЬ. ОН УКРАЛ МОЁ ДОВЕРИЕ. МОЮ МИЛОСТЬ. ЭТО… НЕПРОСТИТЕЛЬНО.

– Милорд, он, несомненно, одумается… – заискивающе вторил ему другой, жидкий голос.

– ОДУМАЕТСЯ? – голос Замогильного стал тише, но от этого лишь страшнее. – Он уже сделал свой выбор. И я сделаю свой. Сигнал будет прежним. Когда факел у ворот погаснет – ты открываешь потайной ход. Мы навестим моего дорогого братца. И мы заберём не только опал. Мы заберём всё. А на утро его имя станет синонимом позора. Нищий вор, обокравший собственную семью. Поэтично, не правда ли?

– Но повар… он же…

– Повар получит свою долю и навсегда исчезнет в Каменном Мешке. Его жалкое существование – ничтожная плата за восстановление порядка.

Их тихий, похожий на шипение смешок заставил меня содрогнуться. Всё встало на свои места. Не я первый. Опал украл родной брат лорда. А сам Замогильный теперь собирался под прикрытием ночи устроить тотальный разгром, чтобы раз и навсегда утвердить свою власть в семье. Великолепно.

План изменился. Теперь нужно было идти не сюда, а к брату. И сделать это нужно было до полуночи, до сигнала с факелом.

Мысленный триумф ослепил меня. Я уже держал тот опал в воображении, парил над этими жалкими интриганами. И это стало роковой ошибкой.

Я сделал шаг назад, и старый пол скрипнул под моим весом.

В обычном состоянии я бы заметил эту половицу. Запомнил её. Обошёл бы, как десятки других скрипучих досок в этом доме. Моё внимание, всегда острое как бритва, было притуплено ядовитым нарциссизмом.

Тихий, древесный скрип прозвучал в гробовой тишине кабинета с оглушительной ясностью. Как щелчок взведённого курка. Воцарилась тишина.

И только тогда до меня дошло – голоса за дверью смолкли!

Я замер, превратившись в статую. Сердце заколотилось где-то в горле. Глупость. Непростительная, детская глупость.

Дверь распахнулась. На пороге возникла фигура лорда Замогильного. Он не был багровым от ярости. Его лицо было бледным, как мрамор, и абсолютно неподвижным. Только глаза горели холодным, мертвенным огнём. Он медленно обвёл взглядом комнату, остановившись на злополучной царапине на глобусе, а затем на мне.

– Кажется, у нас завёлся грызун, Арто, – его голос был тихим, почти ласковым, и от этого мурашки побежали по спине. – И какой же невоспитанный. Является без приглашения и портит антиквариат.

Из коридора, ведомые его спокойным тоном, послышались тяжёлые, уверенные шаги. В дверном проёме возникла мощная фигура стражника с обнажённой алебардой. Его взгляд, уже трезвый и профессиональный, метнулся по комнате и…

Уперся прямо в меня.

Всё замерло. Его глаза встретились с моими. В них не было ни пьяного тумана, ни удивления. Лишь холодная готовность выполнить приказ.

Лорд Замогильный медленно улыбнулся. Это была самая неприятная улыбка, что я видел в своей жизни.

– Возьмите его. Живым. Мне интересно, что он знает о визитах моего брата.

ГЛАВА 6. ПЕРВАЯ ПРОБА ПЕРА

Взгляд стражника был тупым и злым. Его пальцы сжали древко алебарды. Из горла вырвался хриплый крик, который должен был поднять на ноги весь особняк.

Мысль пронеслась быстрее, чем свист клинка: Дубинка слишком медленна. Кинжал – слишком шумно. Стрелы – нет времени.

Я рванулся в сторону, к окну. Алебарда со свистом рассекла воздух у моего уха и вонзилась в дубовую дверь, вырвав щепки.

Замогильный отступил вглубь комнаты, его бледное лицо исказила та же мертвенная улыбка. Его глаза блестели не страхом, а диким, хищным азартом.

Я отскакивал от ударов, чувствуя, как тяжелое дыхание стражника опаляет лицо. Где-то вдали залаяли псы. Послышался грохот закрывающихся ставен и скрежет запоров. Ловушка захлопывалась.

Я сделал отчаянный выпад, подсек стражника, и он, рухнув, увлек за собой столик с дорогим фарфором. Грохот битой посуды на секунду оглушил всех.

Этой секунды мне хватило. Моя рука рванулась не к раме, а в складку плаща. Пальцы нащупали холодный, обточенный стеклянный шарик. Моя единственная, последняя надежда. «Слеза Феникса». Фосфорная бомбочка. Я всегда надеялся только на тишину и тень, но идиотские мысли о неприятностях сегодняшнего вечера заставили меня прихватить её на всякий случай. Этот случай настал.

Я резко отвернулся, зажмурился и швырнул шарик на паркет между собой и лордом. Он разбился с тихим, почти нежным хрустом.

И тут же мир взорвался в ослепительно-белом огне, который я всё равно увидел сквозь сомкнутые веки. Резкий, режущий болью свет. Оглушительный, шипящий звук выжег все другие шумы – и мой собственный стон, и яростный вопль Замогильного, и слепое, бешеное рычание стражника. На миг воцарилась идеальная, оглушительная тишина.

Но я знал, на что иду. Я был готов. Я не видел. Я не слышал. Я лишь чувствовал жар на лице и действовал на чистой мышечной памяти. Я развернулся и бросился к окну, к тому самому большому витражному окну, в которое пять минут назад любовался своим отражением.

Я не стал искать защелку. Не было времени. Я сгруппировался, поднял руку, защищая лицо тканью рукава, и прыгнул навстречу стеклу.

Удар был оглушительным. Мир взорвался тысячей осколков. Они впились в руку, в плечо, заскрежетали по коже. Холодный ночной воздух ударил в лицо, смешавшись с адской болью. Я кувыркнулся в пустоте, пролетел несколько футов и с глухим стуком приземлился на мягкую, влажную землю клумбы.

Сзади, из освещённого проёма окна, повалил едкий белый дым и донесся нечеловеческий, полный ярости и боли рёв лорда Замогильного.

Я не помнил, как вскочил. Ноги сами понесли меня вперед, через сад, к высокой ограде. Адреналин заглушал боль, превращая её в далекий фоновый гул. Я перелетел через забор, зацепившись плащом за наконечник, с грохотом сорвал его и рухнул в грязную, вонючую лужу на другой стороне.

И я бежал. Бежал, не разбирая дороги, прижимаясь к стенам, сердце колотилось как бешеное. Я был жив. Цел. Но я провалился. Провалился из-за собственной небрежности. Из-за того, что позволил жадности и самомнению затмить осторожность.

Город встретил меня спящими переулками. Из темноты внезапно возникла пара пьяных гуляк. Увидев мою чёрную, стремительную тень, несущуюся на них с развевающимся плащом и, вероятно, с лицом, искажённым болью и яростью, они с испуганными вскриками шарахнулись в сторону, прижавшись к стене. Я пронесся мимо, не оборачиваясь, оставив их перепуганные возгласы позади. Я был не вором. Я был пугалом, чёрным призраком, несущимся по ночному городу и сеющим панику.

Я свернул в узкую, мёртвую щель между двумя складами, заваленную гнилыми ящиками. Только тут, в абсолютной темноте, я остановился, прислонился к холодному, шершавому камню и попытался перевести дух. Воздух обжигал лёгкие. По руке струилась тёплая кровь, смешиваясь с грязью и потом.

И в этот миг, когда текла кровь, а в ушах звенело от адреналина, память, острая и безжалостная, вонзилась в висок. Она утащила меня на несколько лет назад, в то самое место, откуда я сбежал, – в сердце цитадели Служителей Безмолвия.

Мне тогда было двенадцать. Я уже освоился среди немых арок и уставших от времени свитков. Я выучил правила, познал дисциплину, научился читать Письмена Теней. Но внутри всё ещё жил тот голодный щенок из Каменного Мешка, который верил, что всё вокруг можно утащить, если хорошо постараться.

В Зале Безмолвного Созерцания хранилась реликвия – Хрусталь Мигов. Говорили, если прикоснуться к нему, можно увидеть всплеск возможных будущих. Не настоящее гадание, а лишь намёк, туманный сон. Он лежал на бархатной подушке под стеклянным колпаком. И он манил меня. Не своей ценностью. Своей запретностью.

План был безупречен. Ночью, во время смены караула, когда даже тени засыпают. Я прополз по вентиляционной шахте, чьи заслонки я подпилил за неделю до этого. Я знал ритм патрулей, знал, куда падает свет от вечных факелов. Я был тенью, я был ветерком.

Колпак не был запечатан. Глупость. Самоуверенность. Я с лёгкостью сдвинул его, и мои пальцы потянулись к холодному, переливающемуся кристаллу. Сердце пело. Я обвёл их всех вокруг пальца! Я, уличный сорванец, смог обмануть саму цитадель Служителей!

Я прикоснулся к кристаллу. И в тот же миг из глубины зала раздался тихий, спокойный голос.

– И что ты увидел, мальчик мой?

Я обернулся, сердце упало в сапоги. В арочном проёме стоял Силуан. Он не выглядел ни злым, ни удивлённым. Он смотрел на меня с бесконечной, всепонимающей усталостью, как смотрят на ребёнка, в сотый раз наступающего на одни и те же грабли.

– Я… я просто хотел посмотреть, – выдавил я, чувствуя, как горит лицо.

– Нет, – он мягко, но неумолимо покачал головой. – Ты хотел взять. Потому что не можешь иначе. Потому что для тебя весь мир – это вещь, которую можно утащить в свою норку. Ты смотришь на Хрусталь Мигов и видишь не знания, а добычу. Ты слушаешь тишину нашего Зала и слышишь не мудрость веков, а слабость охраны. Ты не украл вещь. Ты продемонстрировал глубочайшее неуважение – к знанию, к традиции и к нам.

Он подошёл ко мне и взял кристалл из моих оцепеневших пальцев. Его прикосновение было ледяным.

Он не наказал меня телесно. Не запер в келье. Его наказание было хуже. Чистить его, переписывать свитки о нём, сидеть в Зале и «созерцать» свой провал. Это был месяц жгучего унижения. Каждый взгляд другого Служителя казался мне укором. Я понял главное: здесь тебя наказывают не болью. Тебя заставляют смотреть на последствия своих поступков. Это в тысячу раз больнее.

В последний день он сказал: «Запомни это чувство самонадеянности. Эту веру в то, что тебе всё сойдет с рук. Это единственное, что однажды встанет между тобой и гибелью. Если, конечно, ты его не проигнорируешь, как и всё остальное».

Я сбросил оцепенение. Память отступила, оставив во рту знакомый привкус пыли, крови и горечи. Я бежал, но теперь уже не слепо.

Слова Силуана висели в воздухе: «Твоя природа. И твоя самонадеянность».

И тут до меня дошло. Провал у Замогильного и провал в цитадели – это одно и то же. Одна и та же ошибка. Самонадеянность. Вера в то, что я умнее всех. Что правила для других, но не для меня.

Тогда меня спасло лишь то, что я был ребёнком и моим судьёй был Силуан. Теперь моим судьёй был Замогильный. И его приговор был бы куда менее милосердным.

Я не чувствовал стыда. Я чувствовал холодную, чистую ярость на самого себя. Урок, который я не усвоил тогда, жизнь преподала мне сейчас. И на этот раз я его выучу.

Я выбрался из щели, прислушиваясь к топоту погони, которая пронеслась мимо по соседней улице.

Охота только начиналась. Но теперь я знал, с кем буду иметь дело в первую очередь. С самим собой.

ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 7. ПРОТОКОЛ ВЕРБОВКИ

Воздух в «Гнилом Якоре» был густой, как бульон из старой кожи и прокисших надежд. Пахло забродившим винным камнем, влажным деревом и пылью, что впитала все запахи за последнюю сотню зим. Я сидел в дальней кабинке, ворошил пальцами липкую поверхность стола и ждал. Каждый вздох отдавался в ребрах глухой болью – прощальный привет стражника. Я сжал кружку так, что костяшки побелели, пытаясь выдавить из себя унижение. Провал. Чистый, оглушительный провал.

Я не видел, как он вошел. Просто воздух на противоположной стороне стола сгустился и похолодел, и вот он уже сидел там, вплетенный в тень колонны. Силуан. Его плащ был цвета мокрого камня, лицо – высеченное из старого дерева.

– Жив, – констатировал он. Его голос был плоским, как точильный камень.

– Пока что, – я отхлебнул из кружки. Бурда была горькой, как и всё в этот вечер. – Твой заказ провалился. Опал у того торгаша. А я… меня чуть не скормили кладбищу.

Он молча кивнул, будто так и должно было быть. Его спокойствие обжигало хуже крика.

– Это был тест? – спросил я, и голос прозвучал хриплее, чем хотелось. – Твой очередной урок-проверка?

– Не мой, – поправил он тихо. Его пальцы сложились в замок на столе. – Нас проверяли. И мы провалились.

– Внутренние разборки Служителей? – я выдавил, чувствуя, как ярость поднимается к горлу. – Вы будете драться за кости, а меня разорвут псы? Замечательный план! Я в восторге!

– Псов прикормили специально, чтобы найти слабых, – его взгляд стал тяжелее. – Тебя втянули в игру, мальчик мой. Помощью или против воли – неважно. Теперь ты на доске. Опал был лишь разминкой. Приманкой. Теперь они идут за настоящей добычей. И она лежит в том же логове.

– И что? Бежать спасать ваш прогнивший орден?

– Орден? Нет. Спасать свою шкуру. Если они возьмут первый Ключ, твой Город, вся эта гнилая конструкция из камня и отбросов, рухнет. И тебя придавит в первых рядах. Ты для них мусор. Расходный материал. Как и я.

Он сделал паузу, дав мне прочувствовать вес этих слов. Не угрозу апокалипсиса, а личное оскорбление.

– Мне плевать, – соврал я.

– Врешь, – Силуан покачал головой. – Ты зол. Унижен. Ты хочешь доказать им, и прежде всего себе, что ты не пешка. Что ты лучший в этом проклятом городе.

Он попал в цель. Точнее некуда.

– Ко всему прочему, – он продолжил, смягчив голос, – я знаю, что тебя гложет. Знаю, почему ты слышишь шепот камней. Сделаешь это – получишь ответы. Не все. Но первые.

Тишина повисла между нами, густая и тягучая. Он играл на самой старой, самой глубокой ноте.

– Половина от того, что дадут у Слепого, – выдавил я. – И ответы. После.

– После, – согласился он.

Я поднялся, поставил кружку ровно, аккуратно. Боль в боку притупилась, ее вытеснила знакомая жажда. Охоты. И мести.

– Ладно. Я сделаю это.

Я вышел из «Гнилого Якоря», не оглядываясь. В голове уже строился план. Особняк. Охрана. Подступы. «Сердце Древа».

А еще… еще там был тот самый опал. Лежал на бархате, словно ни в чем не бывало. Безделушка. Причина всего этого ада.

Рациональная часть мозга, вышколенная годами выживания, тут же подняла бунт. Оставь. Бери главное и уходи. Риск без смысла. Глупость.

Но под спудом логики копошилось другое. Не бравада. Не желание доказать. Тот самый глухой, старый голод, который Силуан тронул своим ядовитым обещанием ответов. Голод, который требовал свою цену здесь и сейчас. Не потом, не когда-то.

Этот камень был началом и концом всей этой истории. Моим личным провалом. Забрав его, я не просто крал безделушку – я замыкал круг. Сводил счёт. Это был мой трофей. Плата за пережитый ад.

А ещё… ещё старик Кошерд, мой скупщик, всегда интересовался такими диковинками. Говорил, что у них странная история. И старик знает о странностях больше, чем показывает. Возможно, цена за этот камень окажется куда выше, чем просто монеты. Возможно, он купит мне немного тех самых ответов, что пообещал Силуан.

Сперва – артефакт для старика. Затем… быстрый заход. Не потому что могу. Потому что должен. Потому что это – единственная вещь в этом особняке, которая по-настоящему моя.

Настоящий профессионал так не поступает. Но я уже давно не просто профессионал. Я был голоден.

А голод – лучший повар для приготовления оправданий. И самый веский довод против здравого смысла.

Это будет не просто работа. Это будет закрытие счёта.

ГЛАВА 8. ПРОТОКОЛ ПРОНИКНОВЕНИЯ

Перебежки от «Гнилого Якоря» до фешенебельного квартала были адским марафоном по леденящим кровь крышам. Каждый прыжок через проулок, каждый скользящий шаг по мокрой черепице отдавался в боку тупой, навязчивой болью – старая подружка-алебарда напоминала о себе. Я глушил её чётким, как часовой механизм, мысленным повторением плана: факел, сигнал, повар, дверь… План был прост. А значит, обязательно пойдёт наперекосяк.

На мгновение прижавшись к трубе, я нащупал колчан. Под пальцами угадывались жалкие остатки былого арсенала: пара стрел, выживших после того проклятого особняка. Но одна из них – с толстостенной стеклянной капсулой – была именно тем, что нужно. Хватит одной капли, чтобы утопить солнце в стакане. Хватит и этой одной стрелы, чтобы утопить факел.

Тьма в переулке была густой, как деготь. Я прицелился, ощущая гладкую шелковую нить тетивы. Водяная стрела – тихий шелест, хруст стекла, и факел у ворот захлебнулся, плюнув в лицо ночи клубами шипящего пара. Сигнал подан. Теперь – ждать.

Из щели в стене, там, где камень притворялся монолитом, послышался скрежет железа. Калитка отъехала, выплюнув в ночь прямоугольник тусклого света и волну запахов: пережаренного лука, жира и едкого, животного страха.

– Быстро! Пока старший ключник не вернулся с обхода!..

Голос захлебнулся, увидев меня. Не лорда Замогильного, не его доверенного слугу – тень в потертом плаще. Повар. Толстый, запыхавшийся, с глазами, полными такого ужаса, что его можно было резать ножом.

Я шагнул вперёд, движением резким и чуть скованным – старая травма, полученная в схватке с охранником Замогильного, тут же отозвалась колющей болью в ребре. Глубокий вдох дался с трудом, но я подавил его, вдавил повара в сырую стену подвала уже не силой – одним холодом взгляда

– Тихо. – Одно слово, обездвижившее его вернее кандалов. – Ты увидел сквозняк. Понял?

Он закивал, заморгав часто-часто. Я отпустил его, и он отшатнулся, судорожно вытирая фартуком лицо. Я скользнул внутрь, оставив его трястись в его страхе. Дверь закрылась за моей спиной с тихим щелчком.

Воздух внизу был спертым и тяжелым. Пахло землей, моющими средствами и затхлостью – запах служб, которые должны быть невидимыми. Я замер, давая глазам привыкнуть к полумраку, кожаными подушечками пальцев читая шероховатость камня на стене. Тишина. Выждать. Послушать. Сердце отбивало дробь. Ровно, мерно. Стук голодного зверя в клетке грудной.

Я двинулся наверх. В жилые этажи.

Дом обнял меня новыми запахами. Вощеное дерево. Пыль на портретах предков. Кисловатый аромат дорогого портвейна. Деньги. Они всегда так пахнут – стараясь скрыть свою вонь под слоями мишуры. Фальшивый аромат. Я знал запах настоящих денег – пот, кровь и страх.

Я стал призраком. Тенью.

Мои глаза, привыкшие к нищете Нижнего Яруса, с презрением цеплялись за безвкусицу: позолоту на рамах, кричащий бархат, самодовольные рожи бюстов. Пальцы сами потянулись к дурацкой табакерке. Привычка. Я отдернул руку, будто обжегся. Память о слепящей вспышке «Слезы Феникса» и яростном рыке Замогильного была свежа. Нет. Не сегодня. Сегодня я не вор. Сегодня я – что-то другое.

Лестница на второй этаж скрипнула под ногой, и я замер, вжавшись в стену. Где-то в глубине дома хлопнула дверь, послышались приглушенные голоса служанок. Я не слышал слов, только интонацию – испуганную, поспешную. «…зеленые… опять здесь… в Западном крыле…» Лесовики. Значит, Силуан не соврал.

Планов этого особняка у меня не было, но все дома здешней пресыщенной аристократии строились по одному шаблону: показная роскошь на виду и все настоящие секреты – подальше от посторонних глаз. Кабинет хозяина нашелся легко – самая большая дверь на втором этаже, щедро украшенная дубом и позолотой, с накладными замками. Я прикоснулся к холодной латуни ручки. Механизм щелкнул с почти неслышным звуком – детская забава после решеток Кремнепада.

Комната встретила меня запахом дорогой кожи, сухой бумаги и… одиночества. Большой, пустой кабинет. Лунный свет падал из высокого окна, выхватывая из мрака массивный стол.

И на нем. Опал.

Он лежал среди разбросанных бумаг, как ни в чем не бывало. Холодный, остекленевший взгляд, смотрящий в потолок. Безделушка. Стекляшка. Из-за которой меня чуть не перемололи в жерновах городской стражи.

Я подошел, взял его. Гладкий, холодный, бесполезный камешек. В груди что-то едко сжалось – не триумф, не месть. Горькая, ядовитая насмешка. Вот оно, сокровище, ради которого я чуть не сложил голову.

Я сжал кулак, ощущая, как острый край впивается в кожу. Счет был закрыт. Кровью и потом, но закрыт. Дело о позорном провале было завершено. Пора было уходить из комнаты.

Но я не ушел. Потому что почувствовал другое.

Не звук. Не запах. Другое. Сначала – едва уловимая вибрация в костях, словно где-то глубоко под домом проехал тяжелый воз. Потом – тихий, настойчивый зов. Не в ушах. В крови. Тоскливый, пульсирующий, полный боли. Он исходил от стены за портретом самого хозяина – упитанного мужчины с лицом, на котором застыла вечная гримаса самодовольства.

Я отодвинул тяжелую раму. За ней была не стена. За ней была… стена из сплетенных корней и темного дерева, грубая, живая, дышащая. Воздух вокруг нее гудел, пахнул хвоей, прелью и чем-то металлическим – страхом и болью.

Я прикоснулся к шершавой поверхности. И ко мне хлынуло воспоминание этой стены.

Топор. Острый, холодный укус стали в бок. Грохот. Тьма. Тихий, протяжный вопль земли, на которую я падаю.

Боль. Чужая, древняя, нечеловеческая.

Я отдернул руку, как от огня. Сердце Древа было здесь. За этой дверью.

Мой внутренний взор привычно пробежался по арсеналу. Огненная стрела? Сожжет эту скорбную плоть дотла, поднимет на ноги весь квартал. Водяная? Усмирит ненадолго, но это как плевать на лесной пожар. «Слеза Феникса» – слишком громко, слишком грубо, на крайний случай.

Этот вызов требовал не грубой силы. Точности. Изящества. Умения слышать тишину и боль.

Я замер у двери, слушая её зов. Он был полон боли. И обещания ответов.

Охота продолжалась.

ГЛАВА 9. ПРОНИКНОВЕНИЕ

Боль. Она всегда была моим самым верным компасом. Не та, что причиняли мне – к той я давно привык. Та, что я слышал. Чужая. Она говорила на языке куда более честном, чем слова. И сейчас эта дверь из сплетенных страданий кричала на самом своем дне тихим, прерывистым стоном – тем самым, что выдает сломанный замок, треснувшую душу.

Грубая сила здесь была бы молитвой Молотоборцев – глупой и прямолинейной. Это был узор, ковер, сплетенный из нитей агонии. И чтобы его распустить, нужно было найти кончик. Самую слабую нить.

Я снова прижал ладонь к шершавой поверхности. Снова – удар топора, обжигающий холод смерти, вопль земли. Я впустил его в себя, позволил этой древней боли пройти насквозь, как игле. За ней – другая. Более свежая, острее. Отчаянный шепот мужчины… брата Замогильного. Мольба, обращенная к темным, древесным силам, пахнущим прелью и стариной. Лесовикам. Он просил, умолял, покупал. Ценой, которая пахла медяками и кровью.

И за этим – она. Тоненькая, как паутинка, ниточка. Ее боль была тихой и бесконечной, как падение пера в глубокий колодец. Антея.

Ее жизнь была той самой щелью в двери. Ключом, который не ломает, а просит позволения.

Я сконцентрировался на этой нити, на этом тихом, угасающем биении. Я не стал ее утешать – я стал ее отражать. Я позволил собственной пустоте, тому холодному голоду, что глодал меня изнутри, зазвучать в унисон с ее угасанием. Я не притворялся спасителем. Я был таким же, как она – изгоем, запертым в собственной гниющей оболочке, жаждущим тишины.

Дверь вздохнула.

Корни с тихим, слизистым шепотом поползли в стороны, образуя проход, обжигающе влажный и тесный. Он пах не землей, а болью. Разложившейся надеждой.

Я проскользнул внутрь.

Комната была маленькой, круглой, как кокон. Воздух густой, сладковатый и тяжелый – дышалось так, словно легкие наполнялись не воздухом, настоем на умирающих цветах. В центре, на пьедестале из переплетенных корней, пульсировало Сердце Древа. Оно было похоже на окаменевшее сердце какого-то гигантского зверя, пронизанное прожилками холодного, изумрудного света. Билось медленно, лениво, и с каждым ударом свет гас, чтобы через мгновение вспыхнуть вновь.

А у его основания, в кресле, сплетенном из живых, темных ветвей, сидела она.

Антея.

Кожа – пергамент, натянутый на хрупкие кости. Глаза закрыты. Длинные, почти белые волосы сливались с древесными волокнами, что оплетали ее руки, ноги, шею, тонкими, почти невесомыми усиками, вплетаясь в нее и питаясь ее угасанием. Она не дышала. Она просто была. Сосуд. Горючее.

Воздух звенел от ее боли. Пронзительно, как стекло по зубам. Слушать это было хуже, чем двигать ржавой пилой по кости.

«Возьми его, и она умрет», – прошептал во мне голос, холодный и четкий, голос выживания. Голос Ворона. – «Она и так почти мертва. Ты лишь ускоришь неизбежное. Сделаешь милость».

Я сделал шаг к пьедесталу. Пол под ногами был мягким, живым.