Первый реактор Курчатова

– Только недолго, – бросил он.

Илья убежал в соседний подъезд. Ник закурил у окна – нервно, быстро, хотя давно бросил. Сквозь тонкое стекло видел двор: качели, лавка, на которой вечно собираются подростки. Сегодня пусто.

Минут через двадцать сын вернулся. Глаза напряжённые. Щёки красные, как от мороза, хотя за окном лето. В руках он держал тетрадь Дани.

– Па, посмотри.

Он раскрыл её на середине. Страницы были исписаны не словами, а цепочками одинаковых фраз: «они идут, они идут, они идут…» – сотни раз. Между строк – чёрные круги, грубо выведенные карандашом. Круги наслаивались друг на друга, сгущаясь в пятно.

Ник перелистнул страницу. Та же картина. И ещё. В какой-то момент почерк будто ломался, буквы вытягивались, превращались в чёрточки.

– Он говорит, что они стоят под окном, – выдохнул Илья.

– Кто «они»?

Сын пожал плечами.

Ник закрыл тетрадь, тяжело выдохнул. Внутри скреблось чувство, что всё это – разные куски одного и того же пазла. Ночь с Леной. Крик в школе. Эти круги.

Он хотел всё объяснить: «Даня перенервничал, у него фантазия». Но слишком много вокруг странных совпадений.

Ник сидел на кухне с закрытой тетрадью Дани. Бумага была тёплой, будто слова «они идут» всё ещё дышали изнутри. Лена убрала чашку в мойку, двигаясь медленно, как человек, который всё делает во сне. Илья сидел рядом, уткнувшись лбом в ладони.

– Не бери в голову, – наконец сказал Ник, и сам услышал, как фальшиво это прозвучало.

Сын не ответил. Только пальцы его ритмично стучали по столешнице – тик, тик, тик. Как метроном, который никто не заводил.

Ник ворочался в постели, слушал дыхание Лены. Оно было ровное. Слишком ровное, как звук аппарата, а не живого человека. Сын спал в соседней комнате. За стеной иногда поскрипывала кровать – Илья крутился, будто хотел сбросить с себя сон.

Ник посмотрел на часы. 03:16. Он не хотел этого момента. Внутри всё напряглось, как перед ударом.

Цифры мигнули: 03:17.

Телефон зазвонил.

Ник вскочил, схватил трубку. Сердце билось так, что он едва не выронил аппарат. На экране «Неизвестный номер». Он глотнул воздух и нажал кнопку.

В трубке было дыхание. Долгое, ровное, чужое. Потом тихий смех. Детский.

– Даня? – выдохнул Ник.

Никакого ответа. Смех оборвался, будто обрубили ножом. И снова дыхание. Густое, влажное, будто звонящий стоял рядом, у самой стены.

– Кто это? – прошептал Ник. – Отзовись!

И тут в коридоре скрипнула дверь. Ник дёрнулся, обернулся и увидел Илью. Сын стоял бледный, как бумага, и смотрел на него.

– Па, – сказал он тихо. – Я слышал то же самое.

Ник сжал телефон так, что костяшки побелели. В трубке дыхание стало громче.

Телефон отключился так же внезапно, как и зазвонил. Ни гудка, ни прощального щелчка – просто тишина. Ник медленно опустил трубку на стол, будто держал оружие, которое отказалось стрелять.

Илья стоял у двери, бледный, с кулаками, сжатыми до боли. Ник подошёл к нему, положил ладонь на плечо. Сын вздрогнул, но не отстранился.

– Это был просто сон, – сказал Ник, и сам услышал, что врёт.

– Я не спал, – ответил Илья. – Я всё время слушал.

Ник замолчал. Они ещё долго сидели в кухне, пока не рассвело. Утро встретило их серым светом и гулом города. Всё снова выглядело «как обычно», но глаза сына оставались настороженными, а Лена двигалась по квартире всё так же медленно, без искры эмоций на лице.

На станции Ник пытался спрятаться в привычную рутину. Но руки дрожали, когда он включал терминал, и каждое шипение радиосвязи отдавалось тем ночным дыханием в трубке.

Инструктаж Соловьёв проводил вяло. Люди переговаривались шёпотом, все выглядели выжатыми. Ник заметил: даже Лихачёв, вечный балагур, был напряжён. Он сидел, уставившись в блокнот, постукивал карандашом, словно сдерживал нетерпение.

Когда речь зашла о проверке оборудования, сирена снова пискнула – коротко, фальшиво. Все дёрнулись. И в эту тишину Лихачёв вдруг засмеялся.

Сначала тихо. Потом громче. Смех его рвался изнутри, хриплый, будто в горле застрял гвоздь. Он запрокинул голову, держался за живот, а потом… хрустнуло. Ник вздрогнул: Лихачёв с такой силой открыл рот, что хрустнула челюсть. Он продолжал смеяться сквозь этот хруст, пока из уголка губ не выступила кровь.

– Хватит! – выкрикнул Соловьёв, но голос его прозвучал слишком слабым.

Ник смотрел и не мог оторваться. В смехе Лихачёва было то же дыхание, что ночью в трубке. Та же чужая пустота.

Лихачёва увели двое дежурных. Держали под руки, а он всё ещё подрагивал плечами. Остатки судорожного смеха выходили из него, как из сломанной машины, у которой залипла педаль газа. На полу остались алые капли, и никто не решился их сразу вытереть.

Смена вернулась к приборам, но каждый сидел с глазами, полными ужаса. Ник чувствовал: в воздухе стоит то же напряжение, что в трубке телефона ночью – дыхание чего-то чужого, настырного.

Он вышел в коридор. Нужно было выдохнуть, иначе сойдёт с ума. Там его догнал Вадим. Сигарета в зубах, пальцы дрожат, прикурить не может, хотя всегда хвалился, что мог прикурить спичкой даже в ураган.

– Ты видел это? – спросил он сипло.

Ник кивнул.

– Я… – Вадим глотнул воздух, будто перед прыжком. – Слушай, у меня дома… жена не такая.

– В смысле? – Ник напрягся.

– Глаза у неё… пустые. Говорит, как обычно, готовит, даже шутит. Но не она. Я смотрю и понимаю: не моя. И дети тоже. Они вроде бы играют, смеются, а у меня внутри всё леденеет. Будто чужие.

Он наконец прикурил, затянулся так, что закашлялся.

– Ты скажешь: нервы. Я сам себе уже сто раз сказал. Но, Ник, я это знаю. Это не они.

Ник хотел ответить привычное – «устал», «привиделось», – но в голове всё ещё звенел смех Лихачёва и дыхание в трубке. И он вспомнил, как вчера Лена смотрела на него, не узнав, будто он прохожий.

– Может… – Ник сглотнул, – может, мы просто все перегрелись. Станция давит, проверки, ночные тревоги.

– Перегрелись? – Вадим усмехнулся уголком губ, но в глазах стояла настоящая паника.

Он затушил сигарету о стену и быстро ушёл прочь.

Ник стоял в пустом коридоре, слушал, как шаги Вадима растворяются вдалеке. На полу ещё темнели капли крови Лихачёва – их не вытерли, будто боялись прикоснуться. И в этом пятне, в этой липкой черноте на сером бетоне, он вдруг увидел отражение, своё лицо. Лицо усталого мужчины, который не верит собственным словам.

Из пультовой донёсся голос Соловьёва. Глухой, напряжённый. Ник вернулся и сразу понял: начальник смены «заедает».

– В случае сигнала… – говорил он, – порядок действий прежний… порядок действий прежний… порядок действий прежний…

Люди молчали, переглядывались. Вера прижимала ладонь к губам, глаза её были широко раскрыты, словно она смотрела на бездну. Кто-то из молодых техников тихо чертыхнулся, но никто не перебил.

Соловьёв повторял одну и ту же фразу снова и снова, пока голос не сорвался. Слюна блестела на губах, слова стали хрипом. Ник шагнул к нему:

– Товарищ начальник…

Соловьёв вдруг оборвал себя, поднял глаза. Взгляд его был мутный, но в нём прорывалось что-то почти человеческое, отчаянное желание вырваться.

– Порядок действий… – прохрипел он, – прежний.

И резко ударился лбом о пульт. Раз. Два. Металл загудел. Кровь брызнула на панель.

– Стойте! – закричал Ник, бросился вперёд, схватил его за плечи.

Тело дрожало, как в судороге. Несколько человек подскочили, удержали его. Соловьёв обмяк, повалился на пол, дыхание хриплое, глаза открыты.

В этот момент Ник ясно понял: то, что было с Лёхой Лихачёвым, с Верой, теперь дошло и до начальника. Что-то входит в них, как ток в провод, и сжигает изнутри.

Он посмотрел на коллег и в каждом лице увидел страх. Но никто не говорил это слово.

После того, как «Скорая» увезла Соловьёва, смену формально не распустили: бумаги, протоколы, всё должно было выглядеть «по регламенту». Ник подписал лист, но рукой дрожащей, и почти не читал строки. Внутри гудело одно: он бился головой, как будто хотел выбить из себя чужой голос.

Вадим ехать домой отказался, остался на станции «помочь с приборами». Ник не спорил: по глазам друга видел, что тот просто не хочет встречаться с семьёй, которую уже не узнаёт.

Ник поехал один. Машина моталась по колдобинам, и каждый удар подвески отзывался в голове картинкой, как Соловьёв падает, Лихачёв хрипит от смеха, Вера шепчет «я мёрзну». Всё одно и то же. Везде пустота, которая по чуть-чуть прогрызает людей.

Дома пахло варёными макаронами и чайной заваркой. Казалось бы, простая, нормальная жизнь. Но на кухне Лена сидела перед чайником. Он давно остыл, стекло покрыто мутным налётом, но она продолжала смотреть, как будто ждала, что он закипит.

– Лена, – тихо сказал Ник, – ты давно тут сидишь?

Она подняла глаза. И Ник едва не отшатнулся: тот самый пустой взгляд. Как у Соловьёва в последний момент, как у Лёхи. Только теперь это было в его собственной квартире.

– Ты… всё нормально? – спросил он, хотя ответ был очевиден.

Она медленно улыбнулась. Улыбка вышла кривой, не по-человечески широкой. И тут же исчезла, будто кто-то выключил свет.

Илья выглянул из своей комнаты:

– Па… маме плохо?

Ник хотел сказать «нет». Но в груди было знание: да, плохо. И хуже становится с каждой минутой.

Он вспомнил слова Вадима: «Они уже не мои».

После ужина Лена ушла в спальню без слов, даже не поцеловала Илью на ночь. Ник остался на кухне, мял в руках пустую чашку, слушал, как в квартире расслаивается тишина: дыхание жены за стеной, скрип кровати сына, гул трубы в ванной. Всё вместе звучало, как разладившийся оркестр.

Илья зашёл к нему, босой, в пижаме, глаза красные от бессонницы.

– Па, можно у тебя посижу?

Ник кивнул, усадил его рядом. Мальчик прижал колени к груди.

– Я опять думал про Галину Петровну… и про Даню. Он сегодня какой-то странный был. Всё время смотрел в окно. Даже со мной не разговаривал.

Ник вспомнил тетрадь с чёрными кругами и фразу «они идут». Сердце болезненно ёкнуло.

– Завтра схожу к его родителям, поговорю, – сказал он. – Может, у них в семье что-то…

Он не договорил: с улицы донёсся крик. Высокий, рваный, будто сорванный с горла ребёнка.

Ник вскочил, распахнул окно. Холодный воздух ворвался в кухню. Во дворе, у школьного крыльца, толпились люди. Илья подбежал рядом, вцепился в край подоконника.

– Па, это Даня…

Ник видел: на асфальте лежало маленькое тело. Вокруг рассыпанные тетради. Родители Дани метались, мать рвала на себе волосы, отец держал его голову, как сломанную игрушку, и кричал без звука.

Илья разрыдался.

– Я же говорил, он видел их! – выкрикнул он. – Я же говорил!

Ник схватил сына за плечи, прижал к себе. Но внутри не осталось слов. Только холодное, тяжёлое понимание: пустота дошла и до детей.

Он закрыл окно, но крик матери Дани всё равно доносился с улицы.

Глава 4

9 июня 2028 года

Двор возле школы выглядел так, будто его накрыли серым колпаком. В воздухе стоял запах свечей и сырой земли. Её заранее выкопали, и оттуда тянуло холодом.

Гроб поставили прямо у крыльца. Маленький, лакированный, с белой тканью внутри. Слишком маленький. Ник невольно отвёл взгляд, но Илья стоял рядом, не моргал, будто боялся, что, если отвернётся, Даня исчезнет совсем.

Толпа вокруг шевелилась, как живое поле. Бабушки из соседних домов шептались: одна крестилась раз за разом, другая шмыгала носом и всё повторяла, что «такого у нас ещё не бывало». Мужчины стояли в стороне, курили, опустив глаза, и прикуривали друг от друга молча, как будто это был единственный способ поддержать связь.

Дети жались к матерям. У одной женщины девочка лет восьми теребила рукав и шептала:

– Мам, я не хочу смотреть, мам, не хочу.

А мать только сильнее прижимала её к себе и упрямо смотрела на гроб, будто хотела выстоять за двоих.

Мать Дани кричала – пронзительно, так, что мороз пробирал до костей. Она рвалась вперёд, но её держали две женщины, тянули за локти. Отец сидел на ступенях, уткнув лицо в ладони, плечи вздрагивали.

Ник смотрел на всё это и чувствовал: он чужой. Здесь каждый кричал своим голосом, а его голос застрял в горле. Он хотел приобнять Илью, но руки не поднялись. Сын стоял неподвижный, глаза в одну точку.

– Па, – тихо сказал он вдруг, – это неправильно. Дети так не должны.

И Ник не нашёлся, что ответить.