Первый реактор Курчатова

Он переоделся быстро: форменная куртка, бейдж, планшет. Откуда-то из вентиляционной решётки потянуло прохладой, и в этой прохладе было что-то сухое, «электрическое», как в морозные дни перед снегом. Мелькнула мысль о ночном запахе озона дома, и Ник резко захлопнул шкафчик. Смешно. Связь запахов через десятки километров – мозгу просто хочется связать события, чтобы успокоиться.

У турникета на производственный контур он ещё раз оглянулся на будку КПП. Климов стоял боком, исчерченный солнечной полосой, и записывал что-то в журнал. Рука у него изредка подрагивала. Ник поймал себя на том, что считает эти короткие тики: раз-два-три… глупость.

Внутри цеха свет становился гуще. Где-то на верхнем пролёте негромко постукивали инструменты – смена ночников сдавалась дневным. Ник шёл знакомым маршрутом. Всё на своём месте: катушки, шуршание бумажных бирк-лейблов, забытая каска на чужом крючке.

Навстречу прошёл молодой техник с переносным кейсом, коснулся рукой каски Ника, кивая, и слишком долго задержал взгляд, будто пытался вспомнить слово «здравствуйте».

Ник замедлил шаг, прислушиваясь. Никаких «сигналов», никаких «аномалий». Просто утро, просто работа. Он ускорил шаг, выбрасывая из головы ночной звонок и Ленино лицо в голубом свете. Рабочая рутина, как штурманская карта в плохую погоду: держись линий. Цифры на приборах выровняют тебе голову лучше любого сна

Перед лестницей на уровень пульта его догнал сухой бас Климова по рации – слова распались на треск, как лёд под каблуком: «…склад… ложное… повтор…». Ник поймал себя на том, что облегчённо выдохнул: если «ложное», значит, система живая, система отличает шум от сигнала. Значит, всё под контролем.

Он положил ладонь на холодные перила и пошёл наверх – к инструктажу, где всё должно быть по бумаге, по фразам, по регламенту. Там, где начальник Соловьёв всегда точен до слога. Там, где смех Лихачёва обычно возвращает людям цвет лица.

И всё равно где-то на грани слуха оставалось ощущение, будто сама станция тихо шепчет, но не тебе. И не сейчас.

На втором уровне воздух был суше, лампы ярче, а порядок строже. Здесь не прощали хаоса: шаг влево – табличка, шаг вправо – жёлтая разметка. Ник всегда любил это чувство, будто мир собирается в ровные линии. И пока ты внутри этих линий, тебе ничто не угрожает.

В небольшой аудитории с облупленными стенами уже собралась смена. Несколько человек сидели полукругом, кто-то лениво листал инструкции на планшете, кто-то крутил каску в руках. Лихачёв, как обычно, устроился ближе к центру, развалившись на стуле, и, едва завидев Ника, ухмыльнулся:

– Ну здравствуй, Соколов. Живой? А то говорят, у инженеров нервная система слабее, чем у кошки на морозе.

Ник буркнул что-то в ответ и сел рядом. Ему было не до подколок.

Дверь открылась, и вошёл начальник смены Соловьёв. Высокий, седой на висках, с суровым взглядом. Обычно его голос звучал ровно, отточенно, будто каждое слово заранее выверено. Сегодня же он начал привычный инструктаж так же, но через пару фраз что-то сбилось.

– Безопасность первоочередна. Запрещается… э-э… запрещается использование средств не по назначению… запрещается использование средств не по назначению, – повторил он вдруг тем же тоном, словно заело пластинку.

Все насторожились. Даже Лихачёв. Секунду в комнате звенела тишина, только шум вентиляции. Ник почувствовал, как мурашки побежали по спине.

Соловьёв моргнул, будто возвращаясь к реальности, и продолжил:

– …в случае срабатывания сигнализации – порядок действий прежний. Проверка датчиков, вызов ответственного.

Ник взглянул на Лихачёва. Тот хмыкнул и, словно желая разрядить обстановку, громко сказал:

– Да не переживайте, мужики. У каждого мозги иногда заедают.

И рассмеялся. Смех был слишком резкий, гулкий, будто в пустом коридоре. И слишком долгий. Люди переглянулись, но не поддержали. Смех повис сам по себе, сухой, без эха, и только потом оборвался, как лопнувшая нить.

– Всё в порядке, – пробормотал Соловьёв и посмотрел прямо на Ника. В его взгляде мелькнуло что-то непонятное, чужое.

Ник отвёл глаза.

После инструктажа люди поднялись, шум стульев резанул по ушам. Ник вышел вместе со всеми в коридор. Белые стены, жёлтые линии на полу, всё стерильно и упорядоченно. Но шаги эхом разлетались слишком гулко, как будто коридор стал длиннее, чем вчера.

Над головой дрожали лампы дневного света. Не моргали, не тухли. Просто светили чуть жестче, чем нужно, выдавая синеву, как в морге. Ник тряхнул головой. Глупости.

Из бокового прохода выскользнула Вера – лаборантка, всегда на ходу, волосы в хвост, планшет прижат к груди. Сегодня в её взгляде было что-то чужое: покрасневшие глаза, лицо бледное, на висках бисеринки пота. Она едва не врезалась в Ника, остановилась на шаге и сухо кивнула.

– Ты как? – спросил он автоматически.

– Нормально, – отрезала она и пошла дальше.

Но Ник заметил: её рука машинально теребила запястье, и на коже были свежие царапины.

В цехе ударил в нос привычный запах масла и горячего металла. Где-то сверху гремели трубы, вибрация шла через пол, перекатываясь в кости. Станция всегда дышала так, но сегодня дыхание казалось сбивчивым.

– Соколов! – окликнул кто-то с пролёта. – Проверь контакты на третьем щите, там опять сбой на линии.

Ник кивнул и пошёл по жёлтой разметке. Под ногами гул усиливался, будто сама станция стонала. Вибрация была почти незаметна, но мозг цеплялся за неё, как за лишний звук ночью.

Он остановился у перил, посмотрел вниз: огромный зал с катушками и трубами лежал под ним, уходя вглубь. Металл поблёскивал, стрелки приборов замирали на одинаковых делениях. Слишком одинаковых. Будто их кто-то заморозил.

Сзади догнал Лихачёв, хлопнул его по плечу:

– Что уставился? Красоту запоминаешь?

Ник пожал плечами.

– Просто… сегодня всё какое-то…

– Да брось. Это мы с похмелья какие-то, а станция как часы. – Лихачёв хохотнул, но смех прозвучал глухо, в стенах не отозвался.

Ник снова взглянул вниз, и ему показалось, что в глубине зала кто-то стоит между труб. Фигура, едва различимая, серая, не двигается. Он моргнул – и там уже пусто.

Пультовая встретила его ровным светом экранов и размеренным жужжанием вентиляторов. Здесь, как нигде, чувствовался порядок: кнопки в линию, циферблаты в ряд, стрелки каждая на своём месте. Ник всегда любил этот зал за предсказуемость. Ты заходишь и видишь, что всё под контролем.

Соловьёв стоял у центрального стола, что-то отмечая в журнале. Его рука двигалась быстро, но буквы выходили ломаными, угловатыми, будто он писал через силу. Ник отвёл взгляд, неприятно было смотреть.

Он занял свой пост, провёл пальцами по клавишам, на экране побежали стандартные тестовые строки. Графики ровные, линии стабильные. Сердце Ника чуть отпустило. Всё работает, всё в порядке.

И вдруг – резкий вой сирены.

Комната вспыхнула красным светом, стрелки дрогнули. Ник вскинул голову, но уже через секунду всё погасло. Сирена умолкла, экраны вернулись к зелёному. Будто ничего не было.

– Ложное, – сказал кто-то.

– Проверить протокол! – рявкнул Соловьёв, но в голосе его всё ещё дрожала та же нота, что и утром на инструктаже.

Люди засуетились: кто-то проверял датчики, кто-то бежал к телефону. Всё быстро встало на место, никакой аварии, просто сбой системы.

Ник выдохнул. «Всё нормально».

– Ух, – протянул Лихачёв и, как всегда, громко захохотал. – Да вы бы видели свои лица! Будто уже гроб заказывали.

Он смеялся слишком долго. Смех не был весёлым. Сухой, выжатый, будто из него лилась не радость, а пустота. Ник поймал взгляд Веры: она смотрела на Лихачёва, прижав ладонь к губам.

Смех оборвался резко. Лихачёв вытер глаза и прохрипел:

– Ну что, работаем, господа.

Ник снова уставился в экран. Линии на графике были ровные. Слишком ровные.

Коридор к лабораторному блоку был тише остальных. Ни вибрации пола, ни привычного гудения вентиляторов. Только ровный белый свет и гул в голове. Ник всегда старался проходить его быстро: здесь витало что-то чужое, не из его «ядерного» мира.

За стеклянной перегородкой мелькнула фигура. Он узнал её мгновенно, даже по походке. Лена. Его жена. Она шла рядом с Ириной Полянской, ещё одной из научной группы. Обе в белых халатах, с папками и планшетами. Они что-то обсуждали, и Ник непроизвольно замедлил шаг.

Лена подняла голову, и их взгляды встретились. На секунду. Всего лишь секунду. Но в её глазах не мелькнуло узнавания. Будто он был прохожим, каким-то объектом в коридоре. Будто она видела его насквозь и не задержала ни крупицы внимания.

Ник прижал к груди папку с отчётами, стараясь не выдать, что это задело.

– Привет, – выдохнул он.

Лена не ответила. Ирина что-то сказала ей тихо, они обе свернули за угол, растворившись в белом свете.

Ник остался стоять. В груди сжалось неприятное чувство, как будто знакомого человека подменили. Словно ночью, у телевизора, он действительно видел не жену, а кого-то другого.

Сзади его догнал Лихачёв:

– Ты чего, Соколов? Девок разглядываешь?

Ник дёрнулся, спрятал лицо в бумагах.

– Работаю, – коротко бросил он.

Но сердце не отпускало.

Запахи в столовой всегда были одинаковыми: капустная похлёбка, прогорклое масло и чай, который заваривался литрами и всегда был мутным. Ник любил сюда заглядывать хотя бы ради шума – разговоры сбивали внутреннее напряжение.

Сегодня шум был другим. Тише. Гул голосов не заполнял зал, а распадался на короткие фразы, сказанные вполголоса. Люди сидели ближе друг к другу, спинами к стенам, будто это давало им опору.

Ник взял поднос – чай, булочка, котлета – и сел рядом с Вадимом. Тот ковырял вилкой макароны, не притронувшись к еде.

– Слышь, у тебя дома нормально спали? – спросил Вадим и не поднял глаз.

Ник пожал плечами:

– У меня сын ворочался, но ничего такого. А что?

Вадим хмыкнул:

– Полгорода не спали. Вон, у Климова жена истерила ночью, говорила, что кто-то стучал в стены. У Синицына мелкая проснулась в три часа и плакала без остановки. Все как сговорились.

Ник почувствовал, как по коже побежал холодок. Три часа. Семнадцать минут.

Рядом за столом кто-то пробормотал:

– Это, наверное, магнитные бури. На датчиках вчера фон гулял.

– Бури? – отозвался другой. – А может, снова учения какие-то? Только нам ничего не говорят.

Голоса гудели низко, сдержанно. Ник взял булочку, но так и не откусил. Во рту пересохло. Он смотрел, как Вера сидит у окна с кружкой. Она, как и утром, теребила руку, на запястье появилось еще больше царапин.

Лихачёв влетел в зал громко:

– Чего сидим, как на поминках? Еда остывает!

Несколько человек подняли на него глаза, но никто не поддержал. Смеха не было. Лишь кашель где-то в углу и звон ложки о стакан.

Ник отпил чай. Горький, как металл.

Вернувшись в пультовую, Ник сразу заметил: графики ведут себя странно. Линии то едва дрожат, то замирают, но не так, как обычно. Обычно их колебания можно объяснить шумом системы, температурой, десятком мелочей. Здесь дрожь была будто нервной.

– Смотри, – сказал он Лихачёву, кивнув на экран.

Тот заглянул, щурясь.

– Да ерунда. Калибровка гуляет. Видишь, вон в журнале. Вчера меняли блок.

Ник кивнул. Да, логично. Всегда можно найти объяснение. Но взгляд всё равно снова возвращался к тонкой линии, которая то замирала, то вдруг дёргалась, как если бы кто-то тянул за неё ниткой.

С другого конца зала раздался треск. Вера вскрикнула: из-под крышки щитка вырвалась искра, и воздух наполнился резким запахом гари. Люди бросились к панели. Сработал предохранитель, маленькая чёрная коробка обуглилась, оставив на пластике след копоти.

– Чего стоим? – гаркнул Соловьёв. – Меняйте!

Техники засуетились. Всё выглядело как обычная мелкая поломка, но Ник заметил, что Вера дрожала. Она прижала руки к груди, на запястьях ярко выделялись свежие царапины.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Я… замёрзла, – прошептала она. Голос был сдавленный, словно слова выходили через силу.

Ник хотел сказать что-то успокаивающее, но в этот момент щиток хлопнул крышкой, и все вздрогнули.

Лихачёв, пытаясь разрядить обстановку, хохотнул:

– Ну вот, техника у нас тоже нервная.

Смех прозвучал вяло, никого не развеселил.

Запах держался дольше, чем следовало. Казалось бы, мелкий предохранитель, одна искра, а в пультовой стоял густой дух жжёного пластика и металла, будто что-то серьёзно горело где-то глубже.

Ник сжал пальцами переносицу, пытаясь отогнать головную боль. В носу привкус ржавчины, во рту – сухость. Он заметил, что Вера сидит у стены, свернувшись, как подросток после драки. Она дрожала. Лицо бледное, губы искусаны.

– Эй, – Ник присел рядом. – Всё нормально. Сбой и всё.

Вера подняла глаза. Они блестели, красные, будто она не спала несколько ночей.

– Ты поранилась? – спросил он, указывая на царапины на ее руках.

Она отрицательно качнула головой.

– Я просто… чтобы чувствовать. Я… мёрзну, Ник. Всё время мёрзну.

Он хотел возразить, но слова застряли. В комнате было душно, жарко от ламп и техники. Но Вера прижимала руки к груди, тряслась, словно сидела в ледяной пещере.

Соловьёв, не оборачиваясь, рявкнул:

– Вера, в медпункт! Сейчас же!

Она кивнула, поднялась и, шатаясь, пошла к двери. На секунду задержалась, посмотрела прямо на Ника. В этом взгляде было что-то… пустое. Не просьба о помощи, не благодарность. Просто дыра.

Дверь за ней закрылась.

Лихачёв тихо чертыхнулся:

– Совсем народ расклеился. То датчики, то нервы.

Ник промолчал. Он всё ещё чувствовал холод от Вериного тела, будто тот передался ему через воздух.

Ник вернулся к мониторам, вцепился в клавиатуру так, будто это был штурвал, который держит корабль на курсе. Графики снова выглядели ровно. Чёткие линии, зелёные цифры, порядок. Всё объяснимо. Всё контролируемо.

Он заставил себя дышать глубже. Вдох. Выдох. На станции всегда происходят мелкие поломки. Предохранители горят, люди устают, у кого-то нервы не выдерживают. Вера просто перенапряглась. Соловьёв повторял слова – бывает, память подвела. Лихачёв смеётся громче обычного – похмелье, вот и всё.

«Всё это можно объяснить», – сказал он себе мысленно. И повторил ещё раз, будто заклинание: «Можно объяснить».

Он представил Лену дома. Как она пьёт утренний кофе, гладит Илью по голове, торопит его в школу. Обычная сцена. Мирное утро.

Ник опёрся локтями на пульт и закрыл глаза. В голове мелькнул ночной звонок: «Он пришёл». Голос Дани был слишком реальным, слишком живым, чтобы списать на кошмар.

«Нет. Просто ребёнку приснилось. Всё совпало по времени. Совпадение».

Он открыл глаза, уставился в экран, где линии снова дрогнули и тут же выровнялись.

– Совпадение, – прошептал он, будто убеждая не систему, а самого себя.

Ник вышел в коридор, решив пройтись до щита связи. Иногда движение помогало прогнать липкую тревогу. Коридор встретил тишиной, слишком густой, как трясина, в которой тонешь.

Шаги отдавались гулко, металл под ногами вибрировал. Но неравномерно: то сильнее, то слабее, словно пол жил своей жизнью. Ник замедлил шаг и прислушался.

И услышал.

Низкий гул, похожий на далёкий басовый аккорд. Не техника – её гул он знал наизусть. Этот был другим: ритмичный, чуть сбивчивый, будто кто-то пробовал слова на языке, но не мог их произнести.

Он остановился у стены, приложил ладонь к холодной панели. Вибрация прошла в руку. Гул усилился на грани слуха, как если бы сама станция шептала себе под нос.

– Показалось, – сказал он вслух.

В конце коридора мигнула лампа. Всего раз. Но этого хватило: Ник почувствовал, как по спине побежал холод.

Он выпрямился, заставил себя идти дальше.

Порядок. Регламент. Работа. Всё объяснимо.

Но внутри уже поселилось другое знание: станция жива. И то, что она шепчет – не для человеческих ушей.

Глава 3

8 июня 2028 года

В служебной «Газели» пахло мокрой робой и кофе из термоса. Ник сидел у окна, постукивал пальцем по пластику двери и ловил взглядом город. Курчатов утренний, вымокший, жил привычным гулом: редкие автобусы, вялые дворники, серые фасады с облезлой краской. Вадим за рулём молчал, сигарета в уголке рта горела ровно, как индикатор на пульте: всё под контролем.

Они притормозили у перекрёстка. На остановке стояли пятеро – как на групповом фото, где фотограф слишком долго держит палец над кнопкой.

Антонина Петровна, бывшая химичка, Ник её знал по сыну. Она шевелила губами, будто решала в уме уравнения реакций или подсчитывала мольные соотношения. Рядом курьер Сашка в зелёной куртке, вечно куда-то спешащий и вечно опаздывающий. Чуть поодаль дворник Умар с щёткой. Он про себя перечислял: «второй подъезд, третий, скамейка, урна…» – как считалкой. Подросток с фиолетовыми прядями держала подмышкой скейт. А ещё водитель с соседнего маршрута – Мишка-педаль, за привычку качать ногой. Курил в стороне, складывая бычки в аккуратную кучку.

Подкатил автобус, вздохнул дверями. Мишка бросил окурок, метнулся к своей машине, завёл мотор. Остальные четверо остались недвижимы. Антонина Петровна все так же шевелила губами, Сашка замер с приоткрытым ртом, девочка – с опущенным взглядом, Умар – с поднятой щёткой, будто маятник остановился на «тик».

Автобус уехал, когда светофор показал зеленый. А четверка на остановке так и осталось на месте.

– Видал? – пробормотал Вадим, не отрываясь от светофора. – Как будто на паузу кто жмякнул.

Ник открыл рот, чтобы сказать про «устали, залипли», но слова не сложились.

Умар моргнул первым. Оглядев щётку в руке, словно не узнавая предмета. Антонина Петровна дёрнулась и перестала шевелить губами. Курьер Сашка вдохнул, как после долгого нырка, и сразу же уткнулся в телефон, что-то нервно набирая. Девочка со скейтом медленно села на лавку и огляделась вокруг, будто не понимая, где находится.

– Магнитные бури, – сказал Вадим, словно ставил диагноз. – Или давление скачет.

Ник хотел согласиться. Хотел и не смог. Было ощущение, что «паузу» им включали не изнутри. Как будто кто-то посторонний проверял, как они встанут, где замрут. И отключил.

«Газель» потащилась дальше. На следующей остановке – похожая сцена. Трое человек замерли, как на групповом фото. И даже проезжающий автобус не смог их растормошить.

– Притормозить? – спросил Вадим.

– Не надо, – сказал Ник и впервые услышал, как глухо прозвучал собственный голос. Будто говорил не он, а кто-то за стенкой.

На перекрёстке мигнула зелёная стрелка, и в этот миг город выдохнул – сразу. С балконов слетели сосульки, где-то метнулась стая ворон, продавщица в ларьке щёлкнула кассой. Всё поехало, пошло, побежало.

Вадим давил на газ. Ник смотрел в окно и фиксировал мелочи, как в пультовой: женщина с красным шарфом держит пакет слишком крепко – костяшки побелели; парень в форменной куртке идёт, не мигая, будто в узком коридоре; мужчина у киоска три раза прикладывает купюру к терминалу, хотя покупает безналично. Всё объяснимо. Всё можно списать на утро. Или нельзя?

Перед светофором «Газель» встала снова. Неподалёку стоял отец Михаил, священник. Он держал в ладони маленький деревянный крест, но взглядом не касался людей. Смотрел поверх, туда, где и небо-то не было, только серый марлевый свет. Губы шевелились. Ник невольно прочитал по ним: «Слышишь?» Или показалось.

Город тянулся однообразными серыми коробками, и в этом однообразии Ник обычно находил спокойствие: всё стоит на месте, ничего не меняется. Но сегодня улицы были словно чужими. Всё было, как всегда – фасады с облупленной краской, вывески с погасшими лампами, мусорные баки, на которые никто не обратил внимания. И в то же время всё казалось застывшим на полсекунды, чуточку другим.

Вадим высадил его возле продуктового.

– Возьмёшь хлеб, колбасы, а я за сигаретами, – бросил Вадим и исчез за углом.

Ник шагнул внутрь магазина. Супермаркет жил обычной жизнью: корзины с перекошенными колёсиками, тусклый свет ламп, кассиры с усталыми лицами. У первого ряда овощей женщина средних лет рылась в ящике с картошкой, перебирая клубни, словно искала тот единственный, «правильный». Молодой парень у холодильников проверял йогурты и пересчитывал акции. Старик в спортивной куртке двигался медленно, как в воде, – на лице застыла привычка экономить каждый жест.

Всё нормально. Всё объяснимо.

Ник взял батон, бросил в корзину, шагнул к мясному ряду. И тут резкий звук. Всплеск.

У касс стояла молодая женщина с короткой стрижкой в красном платье. Она внезапно вывернулась и ударила кассира ладонью по лицу. Один раз. Второй. Потом схватила сканер штрихкодов и принялась колотить им по столешнице.

Кассир, худой парень с прыщавым лицом, сначала просто застыл, держа руки на клавиатуре. Потом поднял глаза на женщину и не прикрылся. Как будто не понял, что на него нападают.

Очередь не шелохнулась. Люди стояли молча. Мужчина в футболке с надписью «Севернее Кореи» держал пакет молока и смотрел в пол. Девушка с авоськой медленно жевала жвачку, не моргая. Пожилая соседка с платком на голове сжимала банку с огурцами и даже не шевелилась.

– Эй! – вырвалось у Ника.

Он бросил корзину, шагнул ближе. Женщина уже дышала хрипло, лицо перекосило, губы в крови от собственных зубов. Кассир, наконец, закрылся руками, но не закричал. Просто сидел.

Ник поймал её за локоть. Рука оказалась деревянной, мышцы жёсткие, будто он схватил за сухую ветку. Женщина резко обернулась к нему. В её глазах не было ни злости, ни ужаса – только та же пустота, что у Лены ночью.

На секунду он почувствовал: ещё чуть-чуть и эта пустота засосёт его самого.

Он дёрнул её сильнее, оттолкнул. Женщина пошатнулась, замерла, потом вдруг села прямо на пол, прижимая голову к коленям.

Кассир трясущимися пальцами стал собирать рассыпанные чеки.

Толпа загудела. Не сразу, а как будто кто-то нажал кнопку «воспроизвести». Пожилая женщина прошептала: «Совсем озверела…», мужчина с молоком крякнул, девушка с жвачкой повернула голову и вдруг громко зевнула. Всё разошлось, словно сцены не было.

Ник поднял корзину, руки дрожали.

– Магнитные бури, – услышал он рядом. Это сказал старик в спортивной куртке. Он даже не смотрел на Ника, просто произнёс, будто отметку сделал.

Ник выдохнул. Батон в корзине казался чужим, как улика.

* * *

Илья вернулся из школы раньше обычного. Швырнул рюкзак в прихожей так, что тот упал набок и раскрыл молнию. Изнутри вывалился тетрадный ворох. Ник собирался отругать за небрежность, но остановился: у сына лицо было серым, как у взрослого после бессонной ночи.

– Что случилось? – спросил он.

Илья пожал плечами, сел прямо на пол и обхватил колени.

– У нас на литературе Галина Петровна… – он замялся, глядя в пол. – Она сначала читала «Ревизора». Нормально. Голос у неё громкий всегда. А потом как будто заела. Она повторяла, повторяла, одно и то же место. «Я приглашаю вас, господа, я приглашаю вас…» – и так несколько минут. Мы сначала смеялись, а потом…

Он вскинул глаза на отца, и Ник впервые увидел в них не детскую жалобу, а настоящий страх.

– Потом она закричала. Громко. У неё сорвался голос. Она упала прямо на пол.

Ник присел рядом, положил руку на плечо сына. Тот дрожал.

– Что потом? – осторожно спросил он.

– Директор пришёл. Унесли её. Нам сказали, что это давление. Но… – Илья сглотнул. – Она смотрела на меня, па. Прямо на меня. И у неё глаза были… как бездна.

Ник вздрогнул. Внутри всё похолодело.

Он машинально стал собирать тетради в рюкзак, лишь бы занять руки. Каждая страница шуршала, как сухая трава. Илья прижался ближе, и Ник понял: сын ищет опору в нём, так же, как он сам ищет опору в сыне.

С кухни донёсся звук. Лена ставила чашку на стол. Тихий звон фарфора отозвался в квартире так громко, что оба вздрогнули.

Илья посмотрел туда, потом снова на отца:

– Па, с мамой всё в порядке?

Ник хотел ответить «да». Очень хотел. Но язык не повернулся. Он провёл ладонью по волосам сына, хотел улыбнуться, но и улыбка не вышла. Он поднялся и пошёл на кухню, проверить, чем там гремит Лена. За столом она сидела с чашкой остывшего чая и смотрела в никуда. Не в окно, не на мужа, а прямо сквозь воздух. На лице ни тени эмоций.

– Лена, – сказал Ник, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Ты в порядке?

Она моргнула, будто вернувшись из сна, и едва заметно кивнула.

– Просто устала.

Ник ничего не ответил. Сын за спиной тяжело вздохнул, поднял рюкзак и сказал:

– Я к Дане схожу. У него английский не получается, обещал помочь.

Ник хотел возразить: мол, сиди дома, ты и так бледный. Но остановился. В этом «к Дане схожу» было спасение для мальчишки.