Полная версия
Пауза
Елизавета Дейк
Пауза
Включенные в книгу 15 венков сонетов объединяет сочетание широкого диапазона лирических интонаций с глубокими размышлениями о самых важных вопросах человеческого бытия. Склонность Елизаветы Дейк философски осмыслять впечатления особенно проявляется именно в этой избранной ею строго выверенной непростой форме.
Венок сонетов позволяет отобразить внешнюю и внутреннюю жизнь с разных сторон, пристально всмотреться не только в крупные, но и в незначительные (иногда лишь на первый взгляд) обстоятельства, которые тем не менее нередко определяют судьбу. Как справедливо утверждает Евгений Рейн в одном из своих недавних стихотворений, «то, что видно впотьмах, тому предстоит воскресенье, / то, что явно и крупно, уходит в блаженную даль…»
Пауза, которую берет Елизавета Дейк в своем творчестве, заполнена невидимыми вещами: трудом, мастерством, лирическим дыханием. Совокупность этих свойств предназначена для того, чтобы возродить и вновь открыть современному читателю красоту твердой поэтической формы.
Венок сонетов «заплетали» такие мастера Серебряного века, как Валерий Брюсов и Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов и Максимилиан Волошин, такие советские поэты, как Александр Кочетков и Владимир Солоухин; затем наступила продолжительная пауза: ее заполняли поэмы, элегии, стихи в прозе.
Требовалась определенная отвага, чтобы вновь вступить в состязание с трудоемкой лирической материей стиха, развернуть круг строго движущейся мысли в отточенную спираль… Елизавете Дейк это удалось.
Инна Ростовцева
Серебряная нить
Моим родителям:
Дейкину Владимиру Сергеевичу
и
Тер-Арутюнянц Тамаре Иосифовне
Мне говорил мой друг:
«Поэтов тьма, и все кропают, черти, но чтобы разорвать привычный круг, слова должны быть, как за час до смерти».
Александр Ревич
(Поэма о недописанном стихотворении)
1.
Пока, подобно брошенному полю,
Не заросло былое сорняком
И разбухает, словно снежный ком,
Событий сонм, растущий поневоле,
Пока еще грядущее – не боле,
Чем замыслы, забившие битком
Недели, и кулиса далеко,
И текст не весь озвучен взятой роли,
Пока я длюсь, сознание нет-нет
Да и направит вдруг свой резкий свет
На тот поселок, скудный, словно скит.
А там дитя – трех, четырех ли лет,
Не ждущее ни горестей, ни бед,
Которому все снятся колоски.
2.
Которому все снятся колоски,
Цветки акации и «заячья капуста» –
С кислинкою. Наверное, негусто
Намазывались маслицем куски
Ржаного хлеба. Мне с тех пор близки –
Нет, вовсе не изыски из лангусты –
Душистая буханка с коркой хрусткой
И масла запотевшие бруски.
Детсадовская серая бумага
Для рисованья – это ли не благо?
А на «участке» – горки и мостки.
Два платьишка в оборках двум сестренкам
И первый страх неробкого ребенка.
Хранят душа и память все листки.
3.
Хранят душа и память все листки.
А впереди – тома, тома, тома.
Их столько, сколько зерен в закромах.
У каждого зерна – свои ростки.
А сверстники пока невелики,
Пока под окнами, под оком мам,
Пока послушны зову «По домам!»,
Но зазвучали школьные звонки
В избе из бревен, с партами двойными.
Не может быть, чтобы цела поныне
Была. А жаль. Я б в этой первой школе
Устроила музей – ну, скажем, судеб,
Чтоб – все, что с каждым было, есть и будет:
Добро – охотно, злое – поневоле.
4.
Добро – охотно, злое – поневоле
Вмещало наше детство с ярлыком
«Счастливое». Откуда ж к горлу ком?
О нет, мы вовсе не играли роли.
Так птице в небе – с песней – до того ли?
Иль детям: то по лужам босиком,
То на велосипеде, с ветерком –
Они живут и радуются воле.
А «выборы»! Тут музыка для всех,
Разряженные тройки, сани, смех
И ликованье перекатной голи.
Хотелось бы все в памяти хранить,
И дальше я раскручиваю нить
Воспоминаний из любви и боли.
5.
Воспоминаний из любви и боли
Трепещет нить. Я кружево плету.
Ведь мысль не остановишь на лету,
Ей все равно – мне горько ли, легко ли.
А люди жили: пели, пили вволю.
И как не пить, коль впрямь невмоготу
В холодном просыпаться вдруг поту
И думать в страхе: что там в протоколе?
Но дети были счастливы, как птицы.
Откуда было знать, ч т о взрослым снится.
У нас был мяч, лапта и «казаки-
Разбойники». Сейчас бы столько прыти.
Как видно, нет конца у этой нити.
Я кружево плету – не от тоски.
6.
Я кружево плету – не от тоски.
Узор судьбы по-разному ложится.
То радостно в руках мелькают спицы,
То вкривь и вкось – вокруг темно, ни зги.
Но перемены все-таки близки.
Нас пятеро, и мы уже в столице.
Серебряная нить мгновений длится.
Тонка, а не разрубишь на куски.
Потом был март, и весть, и смерть злодея,
Прощанье на крови, что бес затеял
(Я помню те протяжные гудки),
И жизнь: одним – стеная, сиротея,
Другим – хотя б от снов не холодея.
Мне дороги в прошедшее нырки.
7.
Мне дороги в прошедшее нырки.
Я в лагере. Все как-то пусто, гулко,
В строю двойном нелепые прогулки –
На нити сразу петли, узелки.
Зато зимой – веселые катки
В московских тесных двориках-шкатулках,
Ряды сугробов в тихих переулках
И вечные у дворников скребки.
Ну что еще? Конечно же, кино!
«Срывались» и с уроков – как давно…
Пройтись бы невидимкою по школе.
А книги, книги, боже – море книг!
Нырок – и наступил блаженный миг,
И там уже неважно – брассом, кролем…
8.
И там уже неважно – брассом, кролем
Вдоль нити из серебряных мгновений.
Не знаем мы, чем выбор наш навеян.
У всякого свой стиль, и всякий скроен
По-своему. Нелепейших порою
Плела я нить поступков и решений,
Узлов и пут, не спрашивая мнений, –
Коряв узор, но собственной рукою.
Снимают боль, стучащую в виски,
На первый взгляд, такие пустяки! –
Вода, деревья, эха отзвук грозный
В горах. И травы! Как любила я
Зарыться в них лицом – пик бытия!
А можно на спину – чтоб небо, звезды.
9.
А можно на спину – чтоб небо, звезды,
И улетать в далекие миры.
Ведь есть же, слава Богу, пара крыл!
Пусть дорогого стоят, может, слез, но
Платить-то стоило! Там скрупулезны
В счетах… Но столько всякой мишуры
Пустой нам стоит крови, а дары
Бесценные, опомнившись, мы слезно
Вернуть назад упрашиваем нить.
Упрям узор – его ни заменить,
Ни выправить вплоть до зимы морозной.
Эх, лучше, все приняв, благодарить
За первый луч, вечерний свет зари
И плыть вдоль нити, плыть, пока не поздно.
10.
И плыть вдоль нити, плыть, пока не поздно.
Как эта память, право, прихотлива!
Забьется в нишу и замрет пугливо:
Мол, я больна, отстань, не тронь склерозных!
Притворщица! А кто кричал угрозно
На совесть, топая нетерпеливо,
Чтобы проснулась, чтоб волна прилива
И в сердце – жар безжалостный, занозный?
А эти неуемные скачки!
То школьница, то с мелом у доски –
Других учу. И смелость тут как тут.
Или сюрприз: рублю все узелки
(Немая сцена – прочь – шаги легки), –
Не маясь тем, что все не так поймут.
11.
Не маясь тем, что все не так поймут,
Я уходила прочь. Не раз. Не два.
В безвестность. В ночь. А вслед всегда молва –
Жестокий, скорый, несуразный суд.
Не перемоют косточки – умрут!
А впрочем, злобных домыслов обвал,
Как камнепад, всегда напоминал
О том, что путь опасен, узок, крут.
Казалось мне, что вижу за версту
И зло в узор свой точно не вплету –
Уже виски посеребрила нить.
И все же – почему так грубо рвут
Рисунок бытия то там, то тут?
Хочу сама себе все уяснить.
12.
Хочу сама себе все уяснить.
Понять. Простить. Да мало ль – список длинный.
Не пройден мною и до половины –
Хочу успеть, покуда длится нить.
Мелодию полынных слов испить,
Что будоражит, как вино в графине.
Сам по себе факт, может, и старинный,
Но столь таинственный, что не вместить
В сознание, как бесконечность – в душу,
Не разгадать (наверно, и не нужно),
И остается, нежно тронув лиру,
Принять его, словно улыбку мира,
И в снизку те слова соединить,
Серебряную пропуская нить.
13.
Серебряную пропуская нить,
Слова, как драгоценные каменья,
Соединяю в диво-ожерелье
И даже не пытаюсь оплатить
(Да и возможно ль как-то оценить?) –
Ту муку сладкую, то упоенье,
Когда рекой течет стихотворенье,
И ни отринуть, ни переступить.
Ах, только б не слукавить, не словчить,
В своих несчастьях мир не обвинить,
А то слова обидятся, уйдут.
Прав друг Поэта – вот бы так суметь! –
Чтоб строки – словно рядом бродит смерть –
Сквозь душу, полную свобод и пут.
14.
Сквозь душу, полную свобод и пут,
Я пропускаю годы, дни и миги,
Листы переворачивая книги,
Ни сердца не жалея, ни минут.
Признаний много. Что ж, стихи не лгут –
Вмиг зрение души заметит сдвиги,
А строки, добровольные вериги,
И совесть, наш придирчивейший кнут, –
Напомнят: был поселок, словно скит…
И вновь трепещут памяти листки,
И насыщается душа покоем,
И тают в дымке страхи и печали,
Лишь вспыхнут строки, ставшие началом:
«Пока, будто заброшенное поле…»
15.
Пока, подобно брошенному полю,
Которому все снятся колоски,
Хранят душа и память все листки
(Добро – охотно, злое – поневоле),
Воспоминаний из любви и боли
Я кружево плету – не от тоски.
Мне дороги в прошедшее нырки.
И там уже неважно – брассом, кролем,
А можно нá спину – чтоб небо, звезды,
И плыть вдоль нити, плыть, пока не поздно,
Не маясь тем, что все не так поймут.
Хочу сама себе все уяснить,
Серебряную пропуская нить
Сквозь душу, полную свобод и пут.
Излом
1
Не заросло прошедшее травой.
Оно везде. Оно и в этот миг
Плетет изысканную сеть интриг,
Чтоб спутать карты вдруг и с головой
Грядущим выдать нас перипетиям.
А то внезапно налетит, как тать,
И требует оплачивать счета,
И нагло вымогает чаевые.
Оскалившись, изобразит улыбку,
Чтоб носом ткнуть в досадную ошибку:
Расхлебывай, мол, кашу – поделом!
А выдумок, сюрпризов! – полный короб!
О, как знаком мне этот подлый норов:
Прошло – и затаилось за углом.
2
Прошло – и затаилось за углом
Вчерашнее невидимое лихо.
Присмотрится, принюхается тихо –
И ломится в сегодня напролом.
Да так хитрó – ведь не топор, не лом,
А, cкажем, вежливый листок-повестка
(Заведомо, конечно, все известно,
Но надо же с печатью и числом).
Мирской потерей огорчаться мне ли?
Подумаешь – десяток плит панельных.
Ни взять, ни унести – себе во зло.
И вновь слышны лукавые посулы,
И вновь от отвращенья сводит скулы,
И снова в линии крутой излом.
3
И снова в линии крутой излом,
И сколько их припасено в грядущем –
Никто не знает, ни один живущий,
Каким бы ни был занят ремеслом.
Все к лучшему в сем лучшем из миров.
Излучина, залив и даже устье –
Приемлю все с одним желаньем: пусть я
Сама в чужой не стану рваться кров,
Как рвутся в мой, старательно теряя
Лицо, и честь, и стыд. А впрочем, зря я –
Постыло. Лишь бы быть с самой собой
В ладу. Словчишь – и в миг тебе расплата,
И сразу горизонт – до трех обхватов,
И плоскость скомкана, и в сердце сбой.
4
И плоскость скомкана, и в сердце сбой,
И все из рук, все ложно на изломе,
Но чтоб отринуть хлынувшее зло, мне
Всего-то нужно – быть самой собой.
Не драться за житейский прах – отдать.
Душой неутоленной не пытаться
Искать, где нищета, а где богатство,
И не решать, где крах, где – благодать.
Иной излом – судьбы прикосновенье.
Он линии второе измеренье
Дарует, плоскости – объем, душе –
Второе зренье. Мир – как на ладони,
И царствует беда в земной юдоли.
Стучит в висках тревожное туше.
5
Стучит в висках тревожное туше.
Излом. Тут плоскость – просто на дыбы:
Стена, чтоб – лбом. И «Белые Столбы».
Казенный дом. Безумное клише.
Вот так вчерашний день за дверь, взашей:
Альбомы, письма – отовсюду вон.
А он силками, сетью – да в полон,
И смотрит на тебя из двух щелей.
Из двух глазниц. Вернее, тех же глаз,
Что много лет назад. Тут Бог не спас,
А антипод забился в пароксизме.
Пока смогла не спятить, устоять.
В изломах, кажется, сама Земля,
И с каждым годом плоскость все капризней.
6
И с каждым годом плоскость все капризней.
Полно траншей, каких-то буераков,
И кажется – оскалившись оврагом,
Она злорадно ждет печальной тризны.
Темно в овраге, затхло, зябко, тошно,
Какие-то шипы, а склоны круты.
Здесь будто вовсе не бывает утра
И будущее сразу тонет в прошлом.
Кто, побывав здесь, выжил, тот постиг,
Что радугой расцвечен каждый миг,
Как белый свет, прошедший через призму.
Перестают быть страшными уже
В последний путь напутствующий жест
И предназначенный уход из жизни.
7
И предназначенный уход из жизни
(В конце концов, нам всем такая малость
Пространства, времени, любви досталась!) –
Последней сладкой каплей сока брызнет,
И я уйду. Не с плоскости – с вершины,
Где облака, доверчиво щекой
Прижавшись к склону, чувствуют покой,
А у подножья – ландыш и крушина.
Там дышится легко-легко, и воздух
Прозрачен, прян и приближает звезды:
Отрежешь – и кристаллик на ноже.
И сколько было вещих совпадений,
И неудач, и злых переплетений, –
Не кажется столь значимым уже.
8
Не кажется столь значимым уже
Привычный трафарет чужого мненья.
К душе своей доверие важней мне,
Чем одобренья милостивый жест.
Да и потом – на всех не угодишь.
Здесь всякий ставит свой диагноз миру.
Приблизиться – хотя б наполовину! –
К вершинам духа – это ль не престиж?
Через раскаяние, стыд, погибель,
В низине, на равнине, на изгибе,
В тенетах пут, узлов, головоломок,
Морозной ночью, знойным днем, в тумане –
Хоть на шажочек вверх! – пока не станет
Невнятен взору злой узор изломов.
9
Невнятен взору злой узор изломов,
Когда душа, вдруг перестав метаться,
Устав от шума, смены декораций,
Опору, наконец, нашла – основу
Добра, спокойствия и упований,
И света, разгоняющего тьму.
(Какой ценой – об этом никому.
Быть может, исповедь, на случай крайний.)
И стал не праздным (правда, и не без
Опаски) слабый прежде интерес
К немым законам инобытия.
Конечно, лучше позже – эдак, лет
Через… эх, жаль, кофейной гущи нет –
Их клинопись прочту, бог даст, и я.
10
В.Д.
Их клинопись прочту, бог даст, и я –
Всех этих странных знаков, снов, намеков.
Увы, тогда уже пред грозным Оком
Иною, верно, формой бытия
Предстану, трепеща и озираясь
По сторонам, – смятенною душой.
О, знаю, сразу стало б хорошо,
Будь рядом ты. Пойми, я так стараюсь
Уйти от края – крут излома склон.
И манит, манит! Но со всех сторон –
То ясеня торжественная крона,
То журавлиный клин, то звуков вязь,
И только-только зрячей становясь,
Не торопиться ж из земного лона.
11
Не торопиться ж из земного лона,
Еще испить горчащего напитка,
Настоянного чаще на попытках
Достичь, а не понять. И я не склонна,
Все выше запрокидывая чашу
(А с ней, конечно, взор и подбородок),
В излом швырять тот срок, что дан природой,
Хотя с другого берега мне машут
Две дорогие тени. Но пока
В тумане берег и сама река
И тайна не разгадана пароля,
Чтоб доступ открывать к чужой душе,
Словно Сезам к сокровищам пещер –
К чему спешить, хоть нелегка здесь доля.
12
К чему спешить, хоть нелегка здесь доля.
И мне ли, мне ли ведать неземное.
Я не страшусь, но все же сердце ноет,
Теряется, трепещет поневоле
От тягостной и нестерпимой мысли,
Что есть весы: добро и зло на чашах
Мерилом помыслов, поступков наших
На их бессмысленнейшем коромысле.
Союз сиамских этих близнецов
Столь лют и тесен, что в конце концов
Никак их не разъединить, и я
Боюсь не различить их схожих лиц…
Хотя в строках оставшихся страниц
Мне мил нелепый лепет бытия.
13
Мне мил нелепый лепет бытия.
Мелодию пленительной печали
Я слышу в нем. И как бы ни кричали
О бодрой радости событий, я
Не обольщусь ни пафосом борьбы
(Тем более – за призрачное счастье),
Ни прихотью или посулом власти,
Ни плоской безмятежностью судьбы.
Тоскливо в суете житейской мели
Благополучия. А впрочем, мне ли
О нем… Не лучше ль, с миром сим не споря,
Принять его изломы, ряд за рядом,
Чтоб всё – до дна: и горечь, и досаду.
Да есть ли – даже там – покой и воля?
14
Да есть ли – даже там – покой и воля?
Невольно ежишься от опасений –
А ну как вновь все то же: нет спасенья
Ни от беды, ни от обид и боли,
И череда изломов? Неужели
Всем поголовно (нет, уже подушно)?!
С готовностью я вновь приму, коль нужно,
Цепочку терний, взлетов, постижений
И, вспомнив Землю трепетно и нежно,
Зажгу свечу и загрущу о прежнем
Своем житье-бытье. Всего с лихвой
Досталось, и событий – пестрый ворох,
И каждое из них – иль друг, иль ворог:
Не заросло прошедшее травой.
15
Не заросло прошедшее травой.
Прошло – и затаилось за углом.
И снова в линии крутой излом,
И плоскость скомкана, и в сердце сбой.
Стучит в висках тревожное туше,
И с каждым годом плоскость все капризней,
И предназначенный уход из жизни
Не кажется столь значимым уже.
Невнятен взору злой узор изломов.
Их клинопись прочту, бог даст, и я.
Не торопиться ж из земного лона.
К чему спешить: хоть нелегка здесь доля,
Мне мил нелепый лепет бытия.
Да есть ли – даже там – покой и воля?
Свиток
1.
Я свиток разворачиваю свой,
Стараясь не спугнуть остатки литер,
Чтоб не порвать связующие нити
И не разъять орбиты круговой.
С отчаяньем, хотя и не впервой,
Перебираю четки – цепь событий.
Не жду ни откровений, ни открытий
На мертвых петлях выбранной кривой.
Мне помнятся закаты, плоть черешни
И сладкий жар любви – хмельной и грешной.
О нет, не вечно бушевала вьюга!
Но стоит волю дать другим мотивам,
И в память погружаюсь, словно в тину,
И сердце замирает от испуга.
2.
И сердце замирает от испуга.
Зачем оно потом так больно бьется?
Так эхо мечется меж стен колодца,
Стремясь наверх, чтоб слышала округа.
Спасительное средство от недуга –
Счастливый вспомнить миг – какой придется.
Но хрупкий свиток трескается, рвется
И вновь свернуться норовит упруго.
В чем тайна силы, мудрой и целебной,
Тех дней наедине с Землей и небом? –
Благословенная судьбы услуга!
И пахнут медом заросли осота
На старых черно-белых детских фото.
Нетерпеливо дни теснят друг друга.
3.
Нетерпеливо дни теснят друг друга.
Люблю их тихий и печальный шелест,
Так трепетной листвы пленяет прелесть,
Так в детстве раем кажется лачуга.
О годы в том краю, где зверь не пуган!
Где даже мысль о несвободе – ересь,
Щекочет ноги жесткой щеткой вереск,
Волнует угол птиц, летящих с юга.
Ликующие, сбивчивые клики…
Счастливый миг лишь кажется безликим –
Любые два разнятся меж собой.
Их множество, и стал им тесен свиток,
На волю – стайкой – над грядой калиток!
Так журавли кричат наперебой.
4.
Так журавли кричат наперебой.
Меня всегда тянуло к этим птицам.
Мне надо было бы меж них родиться
И наслаждаться далью голубой.
Но вьется свиток вольной полосой
И притяженьем вовсе не томится –
Закатная пылает багряница,
А он все прячет в дольней кладовой:
Весь этот край – поляну земляники,
Горбатый стог, сарай и пряный, дикий
И стойкий дух полыни полевой;
И небо, где звучать не перестанет
Надсадный грай парящей черной стаи.
О чем они? Полям ли? Меж собой?
5.
О чем они? Полям ли? Меж собой?
Боятся ль? – Там, внизу, все изменилось:
Чему-то страшному сдалось на милость
Пространство: пашня, пойма, пруд рябой.
И мне теперь не по себе порой:
В лесу проплешины, и сырь, и гнилость,
А в городе – такое и не снилось –
Гул в утлых ульях – рой идет на рой.
