bannerbanner
Чёрные орхидеи на могиле Эвридики
Чёрные орхидеи на могиле Эвридики

Полная версия

Чёрные орхидеи на могиле Эвридики

Язык: Русский
Год издания: 2025
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 5

– Видите эти прожилки? – он поднёс цветок к её лицу, и капли упали на губы, оставив вкус медной монеты и горечи полыни. – Они пульсируют ровно в такт вашей агонии. Чем ярче отчаяние – тем пышнее цвет.

Тень его рогов на стене вытянулась, коснувшись её плеча. Холод просочился сквозь ткань, прожигая кожу метками в форме листьев. Аннабель попятилась, но спина упёрлась в стену орхидей – бутоны раскрылись, обнажив ряды игловидных зубов, щёлкающих в унисон её учащённому дыханию.

– Отпустите меня, – голос её рассыпался, как сухие лепестки. – Я не… не часть вашей коллекции.

Лоренцо рассмеялся, и звук напомнил скрип хирургической пилы по кости. Ножницы щёлкнули в сантиметре от её глаза, отрезав прядь волос. Она упала на колени, превратившись в комок дрожи, а он поднял отрезанные волосы к свету – они закрутились, сплетаясь в миниатюрную петлю.

– Всё здесь – часть коллекции, – он наклонился, и маска его лица треснула, обнажив под ней сплетение грибных нитей, пульсирующих чёрным соком. – Даже воздух, которым вы дышите, принадлежит вилле. Каждый вдох – арендная плата.

Он ткнул ножницами в стебель орхидеи. Из разреза хлынула жидкость – теперь она была ярко-алой, как её кровь, но с вкраплениями серебра, словно ртуть. Лоренцо собрал каплю на лезвие, поднёс к её губам:

– Попробуйте. Это эссенция вашей души… очищенная от надежды.

Аннабель выплюнула слюну, но та уже была смешана с соком – липкие нити тянулись от губ к полу, где мгновенно проросли ростки с глазами вместо почек. Лоренцо наблюдал, как её пальцы впиваются в землю, пытаясь вырвать корни, но почва была живой – она обвивала запястья, втягивая их вглубь, как в трясину.

– Надежда – это сорняк, – он раздавил бутон ногой, и воздух наполнился воплем, похожим на плач ребёнка. – Я вычищаю его, чтобы душа цвела в чистоте. Ваша мама поняла это слишком поздно… Её последняя мысль была о вас. Хотите услышать?

Он щёлкнул пальцами, и стена орхидей раздвинулась, обнажив зеркало из спрессованных лепестков. В отражении мать, её тело сплетено с корнями, а изо рта свисает лента с вышитыми словами: «Прости». Аннабель потянулась к стеклу, но Лоренцо перехватил её руку, вонзив ножницы в ладонь. Боль вспыхнула, но крови не было – из раны выползли белые личинки, пожирающие боль, оставляя лишь пустоту.

– Смотрите, – он повернул её лицо к потолку, где висели стеклянные колбы с мозгами, опутанными плющом. – Каждый цветок здесь – чья-то последняя мысль. Скоро ваша займёт центральную вазу… Рядом с мамой.

Тень его рогов сомкнулась вокруг шеи Аннабель, сжимаясь в такт щелчкам ножниц. Воздух стал густым, как сироп, а в ушах зазвучал голос Греты, доносящийся словно из-под земли: «Не дыши. Он кормит страхом». Но лёгкие уже горели, выдыхая облака спор, а орхидеи вокруг шелестели, повторяя нараспев: «Расцветай, расцветай, расцветай».

Воздух оранжереи загустел, как забродивший нектар, пропитанный сладковатым запахом гниющих лилий и окисляющегося металла. Лоренцо стоял, заслоняя свет – лучи, пробивавшиеся сквозь запотевшие стёкла, обвивали его силуэт змеями из пыли, а тень рогов на стене клубилась, будто дым от костра из старых книг. Его пальцы, обёрнутые в перчатки из паутины и шёлка, перебирали серебряные ножницы, чьи лезвия звенели, словно камертоны, настраивающие тишину.

– Вы верите в бессмертие? – спросил он, и голос его скрипел, как ржавые петли, растворяясь в шелесте листьев. Над головой Аннабель свисали стеклянные ампулы с застывшими внутри бабочками, их крылья, покрытые узорами из её вен, трепетали в такт каждому слову.

Она отступила, наступив на хрустящий ковёр из хитиновых крыльев, но Лоренцо был быстрее: ножницы щёлкнули, срезая прядь её волос. Прядь упала на пол, превратившись в клубок чёрных червей, извивающихся в луже сока.

– Только в бессмертие ошибок, – выдохнула Аннабель, чувствуя, как корень у ключицы сжимается, вытягивая из горла слова, будто клещами. – Ваши цветы… они же лишь памятники вашим провалам.

Он рассмеялся, и смех рассыпался осколками льда, впивающимися в кожу. Ножницы в его руке расцвели, лезвия искривившись в стебли, увенчанные орхидеями с лепестками-лезвиями.

– О, наивная, – он шагнул ближе, и тень рогов пронзила её грудь, не оставляя ран, но высасывая тепло. – Цветы – это не памятники. Это зеркала.

Его рука метнулась к её виску. Холодные лепестки впились в кожу, присоски на их изнанке присосались к венам, вытягивая капли крови, которые застывали на воздухе рубиновыми бусинами. Аннабель попыталась дёрнуться, но орхидея в волосах жила своей жизнью – корни оплели череп, ввинчиваясь в кость с хрустом ломающегося фарфора.

– Смотри, – Лоренцо повернул её лицо к зарослям папоротников, где в полумраке мерцали стальные вазы с мозгами, опутанными плющом. – Каждая ошибка здесь расцвела в нечто прекрасное. Мама называла это… искуплением через корни.

Лепестки на её виске зашевелились, прорастая тонкими иглами в слуховой проход. Голос матери просочился сквозь них, искажённый, будто из-под толщи земли: «Не верь его зеркалам. Они показывают только то, что ты боишься потерять».

– Вы хотели стать бессмертной? – Аннабель выпрямилась, игнорируя боль, с которой орхидея вытягивала из неё воспоминания: детские смехи, слёзы, страх темноты – всё это превращалось в яд для полива. – Но вы – просто сорняк. Вас вырвут.

Ножницы в его руке дрогнули. Тень рогов на миг распалась, обнажив на стене её собственный силуэт – но с крыльями из медицинских скальпелей и корнями вместо ног.

– Сорняки выживают, – прошипел он, вкладывая ей в ладонь ещё один цветок. Его сердцевина пульсировала, обнажая крошечный череп, покрытый пыльцой. – А розы гибнут, едва раскрывшись. Выбор за вами: стать сорняком… или удобрением.

Орхидея в её волосах запела – тонкий, визгливый звук, будто скрип несмазанных шестерён. По коже поползли мурашки, превращаясь в бутоны, лопающиеся сыпью. Где-то в глубине оранжереи зазвенело стекло, и Аннабель поняла: это бьются колбы с её прошлым, разбиваясь одна за другой, а по полу уже текла река сока, унося обломки в темноту.

– Я не стану ни тем, ни другим, – прошептала она, срывая цветок с виска. Кожа оторвалась с хлюпающим звуком, обнажив мышцы, по которым уже ползла плесень, вышивая узоры будущих шрамов.

Лоренцо склонил голову, и маска его лица треснула, выпустив рой слепых мотыльков с крыльями из старых фотографий.

– Ошибаетесь, – он поймал один мотылька, сжал в кулаке. Крылья рассыпались пеплом. – Вы уже стали и тем, и другим. Просто ещё не расцвели.

Орхидея на полу, смоченная её кровью, вздрогнула и выпустила бутон. В его сердцевине мерцало лицо – её собственное, но с глазами, затянутыми паутиной корней. Аннабель отвернулась, но зеркала оранжереи уже пестрили отражениями, шепчущими хором: «Расцветай. Это единственный способ выжить».

Орхидеи повернули чашечки, словно сотни слепых глаз, вылепленных из влажной пергаментной бумаги. Их пестики дрожали, выделяя липкую росу, стекавшую по стеблям в такт её дыханию. Аннабель прижала ладонь к груди, но кожа уже пульсировала под напором корней-паразитов, пробивающихся к рёбрам. Лоренцо провёл ножницами по воздуху, разрезая солнечный луч на дрожащие осколки, и свет, упав на её руку, выжег узор – сыпь из микроскопических бутонов, распускающихся при каждом ударе сердца.

– Они узнали родню, – его голос скользнул по её позвоночнику, как лезвие по мрамору. Он сорвал орхидею с ближайшего стебля, и та взвыла, выпустив из среза жгучий туман с запахом её собственных духов, смешанных с формальдегидом. – Ваша ДНК теперь в их соке. Каждый взгляд цветка – скальпель, вскрывающий ваши секреты.

Бутоны на коже зудели, выпуская тонкие тычинки, которые впивались в мышцы, вытягивая воспоминания: первый поцелуй, разбитую коленку, крик матери – всё это цветы впитывали, окрашивая лепестки в новые оттенки. Аннабель вцепилась в запястье, пытаясь содрать сыпь, но под ногтями остались лишь клочья эпидермиса, пахнущие гниющим нектаром.

– Прекратите это! – её крик разбился о стеклянный купол, и осколки звука упали вниз, прорастая кристаллическими грибами с голосами внутри. – Вы украли мою мать, теперь крадёте меня?

Лоренцо рассмеялся, и в смехе зазвучали ноты арии, которую она пела ночью. Его тень рогов вытянулась, обвив её шею невидимой петлёй, сжимающейся с каждым словом:

– Кража подразумевает право собственности. Но вы… – он поднёс к её лицу зеркальце из сплавленной пыльцы, где вместо отражения пульсировала сеть корней, опутавших её скелет. – …никогда не принадлежали себе. Ваша кровь – чернила в нашей гербарии.

Орхидеи зашелестели, их чашечки раскрылись шире, обнажая зубастые венчики. Из глубины оранжереи выполз запах – сладкий, как разлагающаяся плоть, с нотками медной проволоки. Аннабель отшатнулась, наступив на лужу сока, и отражение в ней исказилось: вместо лица – сплетение мицелия, вместо глаз – проросшие споры.

– Не бойтесь их взглядов, – Лоренцо провёл пальцем по её сыпи, и бутоны расцвели, вплетая в кожу узоры из прожилок, как на листьях. – Они лишь фиксируют этапы превращения. Скоро вы станете идеальным гибридом… как мама.

Где-то хрустнуло стекло. На потолке замигали светящиеся грибы, подсвечивая стену, где тень Лоренцо слилась с её силуэтом – рога пронзали её грудь, а корни сплетали их воедино. Аннабель рванулась к выходу, но пол подался, превратившись в ковёр из личинок, впивающихся в подошвы. Орхидеи наклонились следом, их лепестки щекотали затылок, шепча голосом Греты: «Беги. Но куда? Ты уже в каждом их корне».

– Посмотрите, – Лоренцо поднял руку, и сыпь на ней взорвалась фейерверком пыльцы, осыпав пол чёрными точками. Каждая точка шевелилась, превращаясь в жука с крыльями из её отпечатков пальцев. – Даже ваши клетки жаждут стать частью сада. Разве это не прекрасно?

Аннабель упала на колени, сдирая с руки бутоны, но на их месте открывались язвы-соцветия, из которых выползали муравьи, несущие кусочки её ДНК в глубину оранжереи. Лоренцо наблюдал, поправляя перчатки, из-под которых теперь виднелись зелёные жилы, пульсирующие в унисон с цветами.

– Скоро вы попросите сами, – он сорвал орхидею с её плеча, и та взвизгнула, обнажив в сердцевине крошечный язык, повторяющий её последние слова. – Станете молить, чтобы я привил вас к вечности… как маму. Как всех остальных.

Стеклянный купол потрескался. С неба посыпались осколки-семена, впивающиеся в кожу, прорастая мгновенно. Аннабель закричала, но её голос поглотил хор орхидей, затянувших арию матери – теперь уже на языке корней, где каждая нота была ядом.

Его перчатки, холодные как лунный свет на хирургических инструментах, сомкнулись вокруг её запястья, и под кожей вспыхнули синеватые прожилки, словно кто-то зажёг люминесцентные грибы в подкожных туннелях. Свет пульсировал в такт её сердцебиению, вырисовывая карту вен, где вместо крови текли жидкие кристаллы, звенящие при каждом ударе. Лоренцо прижал палец к лучевой артерии, и звук усилился – струнный квартет, играющий на натянутых капиллярах, – а его тень рогов на стене изогнулась в насмешливом реверансе.

– Ваши капилляры поют, – он выдохнул, и дыхание его пахло перекисью и пыльцой, оседая на её лице инеем. – Слушайте. Это дуэт вашей ДНК и виллы… Мама называла его «арией симбиоза».

Аннабель рванула руку, но кожа уже прилипла к его перчаткам, тянулась прозрачными нитями, как расплавленный нейлон. Свет в венах замигал тревожно, выжигая на предплечье ноты из морозных узоров – те самые, что пела ночью. Лоренцо провёл ногтем по сияющей линии, и звук взвыл – скрипка, зажатая в тисках.

– Отпустите! – её голос рассыпался хрустальной крошкой, впивающейся в губы. – Это моё тело…

– Было, – он щёлкнул пальцами, и синева вспыхнула ярче, обнажив под кожей сетку мицелия, оплетающего кости. – Теперь это партитура. Вилла дирижирует, а я… – его ноготь вонзился в запястье, выпустив струйку света вместо крови, – …исправляю фальшивые ноты.

Боль пронзила руку, но не жгучая – ледяная, будто вены наполнили жидким азотом. Аннабель закричала, и из горла вырвался звук, идентичный скрипу дверей оранжереи. На ладони, там где пульс, расцвел бутон из льда, лепестки которого звенели, как колокольчики, при каждом движении. Лоренцо наклонился, прижав ухо к её ладони, и его волосы, слипшиеся от смолы древних деревьев, коснулись кожи – прикосновение жгло, оставляя рубцы в форме нотных знаков.

– Слышите? – он улыбнулся, и в зубах его блеснули осколки зеркал, отражающие её искажённое болью лицо. – Это вилла переписывает вашу генетическую партитуру. Скоро ваше сердце забьётся в унисон с корнями… как у мамы.

Синева поползла выше, к локтю, превращая мышцы в прозрачный гель, сквозь который виднелись кости, покрытые бирюзовым мхом. Аннабель попыталась сжать кулак, но пальцы одеревенели, суставы щёлкнули, выпуская облачко спор с запахом её детства – мыло, книги, мамины духи. Лоренцо поймал спору, раздавил между пальцев, и воздух наполнился голосами: «Мама, я боюсь темноты!» – её собственный шепот семилетней давности, записанный на петлю в ДНК.

– Вилла помнит всё, – он размазал светящуюся слизь по её щеке, и та впиталась, оставив рубец-татуировку в виде нотного стана. – Даже то, что вы старались забыть. Особенно это.

Внезапно свет в венах погас, сменившись тлеющей краснотой, как проводка перед замыканием. Боль сменилась жаром – казалось, в костях зажгли костёр. Аннабель согнулась, выплёвывая клубок дыма с искрами, а Лоренцо отшатнулся, впервые за вечер выразив нечто похожее на интерес.

– О-о, – он прикоснулся к её горящему запястью, и перчатка задымилась, обнажая пальцы – длинные, костлявые, с суставами-шипами. – Бунт? Мило. Но огонь – часть цикла. Пепел удобряет почву.

Его шипы впились в кожу, выпустив струи чёрного дыма, и Аннабель закричала – на этот раз звук совпал с треском лопающихся в оранжерее стёкол. Тень рогов на стене заколебалась, а из разломов в полу полезли корни-кабели, искрящиеся статикой. Лоренцо засмеялся, подхватывая её падающее тело, и шепнул в самое ухо, пока дым обволакивал их, как саван:

– Не волнуйтесь. Даже если сгорите… ваши ноты уже вплетены в симфонию виллы. Бессмертие – это когда вашу арию будут петь леса, проросшие из вашего праха.

Где-то в дыму зазвенел колокольчик. Орхидеи, обугленные по краям, потянулись к ней, их лепестки обвисли, как руки утопленников. Аннабель, захлёбываясь гарью, увидела в дыму лицо матери – оно плавилось, смешиваясь с её собственным, а изо рта свисал корень-дирижёрская палочка, отбивающая такт последней арии.

Клетка из сплавленных стеблей бегонии висела в углу, её прутья покрыты язвами-глазницами, следившими за каждым движением. Внутри, прикованная серебряной цепью к жёрдочке из реберных костей, сидела колибри – перья, некогда изумрудные, теперь почернели, будто пропитаны чернилами, а на груди, прямо над сердцем, цвела орхидея. Её лепестки, размером с ноготь, пульсировали синхронно с дрожью птицы, вытягивая из клюва тонкие нити слюны, свисавшие до пола, где они прорастали грибами-громкоговорителями. Лоренцо щёлкнул ножницами у решётки, и клетка застонала, выпустив облако пыльцы, в котором замелькали силуэты забытых песен.

– Она – моя первая оратория, – он просунул палец сквозь прутья, и колибри вздрогнула, орхидея на груди сжалась, выжав из чашечки каплю нефтяной жидкости. – Добровольно отдала голос, чтобы её перья стали нотным станом. Теперь её тишина рождает самые прекрасные арии.

Аннабель приблизилась, и прутья клетки изогнулись к ней, глазницы на стеблях расширились, обнажая зрачки из спрессованных лепестков. Колибри повернула голову – вместо глаз у неё были две дыры, из которых свисали корни, впивающиеся в орхидею. Каждый взмах крыльев, беззвучный и прерывистый, выпускал в воздух хлопья пепла, пахнущие сгоревшими нотами.

– Вы… вырезали её голосовые связки? – Аннабель коснулась клетки, и прутья обвили её палец, оставляя ожоги в форме нот.

Лоренцо рассмеялся, поднося к её лицу окровавленный секатор, с которого капало вещество цвета ртути.

– Зачем резать то, что можно пересадить? – он ткнул лезвием в орхидею на птице. Цветок вздрогнул, и из его сердцевины полился звук – скрипучий, как не смазанные шестерни, но узнаваемый: колыбельная, которую Аннабель напевала в детстве. – Голос – это паразит. Он пожирает тишину, необходимую для роста. Теперь её молчание питает целую оранжерею.

Колибри дернулась, и цепь впилась в кость, сочась смолой с запахом её страхов. Орхидея на груди раскрылась шире, обнажив вместо тычинок миниатюрные голосовые связки, подвешенные на жилках. Они вибрировали, повторяя каждый её вдох, превращая воздух в визгливую какофонию. Аннабель прижала ладони к ушам, но звук просачивался сквозь пальцы, прорастая в слуховых проходах спорами воспоминаний: мама пела эту колыбельную, сидя у окна, за которым тогда ещё не было тени рогов.

– Прекрасно, не правда ли? – Лоренцо провёл по прутьям клетки, и они запели – низкий, гудящий звук, от которого задрожали стёкла. – Её жертва дала жизнь новому виду. Орхидея-поглотитель… Она расцветает только на тех, кто сам отказался от крика.

Аннабель отпрянула, наступив на хвост змеи из спутанных волос и корней, но Лоренцо поймал её за руку. Его пальцы впились в сыпь на запястье, и бутоны лопнули, выпустив рой мотыльков с крыльями из её голосовых связок.

– Ваша очередь, – он поймал одного мотылька, раздавил его, и воздух наполнился её собственным криком, записанным в ДНК птицы. – Отдайте голос… и я оставлю ваши кости целыми. Мама не смогла… Её пришлось разобрать на удобрения.

Колибри взмахнула крыльями в последний раз, и клетка треснула, выпустив ливень лепестков-бритв. Аннабель, прикрывая лицо, увидела в водовороте своё отражение – с орхидеей вместо рта, корнями вместо языка. Где-то в глубине оранжереи зазвенел колокольчик, и Лоренцо, поправляя перчатки, прошептал, смешиваясь с шелестом крыльев:

– Не бойтесь. После тишины приходит… бессмертие. Ваш голос будет петь в каждом бутоне. Даже когда ваши кости станут пылью.

Орхидея на груди колибри захлопнулась, поглотив последний звук. Птица замерла, превратившись в чучело из воска и перьев, а клетка, стоная, начала прорастать в пол, увлекая за собой обрывки колыбельной вглубь, где уже ждали корни, готовые вплести их в новую симфонию.

Аннабель рванулась к двери, её подошвы скользили по полу, покрытому слизью испаряющегося сока, оставляя за собой следы, мгновенно прораставшие папоротниками с зубчатыми листьями. Воздух гудел, как раскалённый провод, а дверная ручка, выточенная из оленьего рога, дрожала, будто живая. Её пальцы впились в холодную кость – и в тот же миг створки с грохотом захлопнулись, защемив полу платья, которое тут же зацвело плесенью по линии разрыва. Лоренцо, не спеша, вытирал ножницы о штаны, оставляя полосы ртутного блеска на ткани, и смеялся – звук напоминал скрип ржавых качелей, раскачивающихся в такт её учащённому дыханию.

– Бегство? – он щёлкнул лезвиями, и где-то в глубине оранжереи зазвенели колокольчики, привязанные к корням. – Оранжерея сама решает, кто остаётся. Вы разве не чувствуете, как она… – он прижал ладонь к стене, и та вздыбилась волной хитиновых чешуек, – …дышит вами?

Аннабель ударила кулаком по стеклу, но оно прогнулось, как резина, оставив на коже отпечаток в виде паутины. На месте удара проступила надпись – буквы складывались из личинок, копошащихся под поверхностью: «Добро пожаловать домой, Карлотта». Имя матери. Стекла запотели, и конденсат стекал ручьями, выписывая те же слова снова и снова, пока всё вокруг не замерцало зелёным свечением гниющих светлячков.

– Карлотта… – прошептала она, и орхидеи вокруг зашелестели, повторяя имя на языке трескающихся стеблей.

Лоренцо подошёл вплотную, его тень слилась с её силуэтом, рога пронзили затылок, не оставляя ран, но впрыскивая ледяную пустоту прямо в мозжечок.

– Она тоже билась, – он провёл ножницами по её щеке, оставляя след, похожий на шов от давней операции. – Кричала, что вы спасёте её. А теперь… – он дунул на стекло, и личинки в надписи ожили, сложившись в лицо матери – глаза заменены бутонами, рот зашит корнями. – …её голос поёт в дренажных трубах. Вы слышите?

Где-то под полом заурчало, и через решётки вентиляции потянулись щупальца из спрессованных волос, обвивая её лодыжки. Аннабель дёрнулась, но петли затянулись туже, впиваясь в кожу крючками-семенами. Лоренцо наклонился, его дыхание пахло теперь порохом и мёдом, а в зрачках отражались не её глаза, а две чёрные орхидеи, пульсирующие в такт её сердцу.

– Дом, – он протараторил, будто пробуя слово на вкус, – это не место. Это состояние. Состояние… принятия.

Орхидея в её волосах заныла, выпуская жгучую пыльцу, и Аннабель закашлялась, выплёвывая на пол кровавые лепестки. Лоренцо подобрал один, вложил в карман жилета, где уже шевелились десятки таких же, и заговорил мягче, почти нежно:

– Она ждёт вас. В корнях. В спорах. В каждой капле воды, что выпила ваши слёзы. – Он махнул рукой, и стена орхидей расступилась, обнажив зеркальный гроб из сплавленного стекла и шипов. Внутри, обёрнутая в корни вместо савана, лежала мать – её кожа прозрачна, как пергамент, а под ней копошились светящиеся личинки, выгрызающие из костей ноты.

– Отпустите меня к ней… – голос Аннабель раздвоился: один – её собственный, дрожащий; второй – хриплый шёпот, исходящий из сыпи на руке.

Лоренцо улыбнулся, и маска его лица осыпалась, обнажив пустоту, заполненную спиралями ДНК, светящимися синим.

– Вы уже там, – он указал на гроб, где мать медленно повернула голову. Её глазницы заполнились чёрными пчёлами, вылетающими строчкой: «Прости». – Просто ещё не все части вас это поняли.

Дверь позади скрипнула, приоткрывшись, но за ней был не выход – стена из сплетённых тел тех, кто пытался сбежать раньше. Их рты были зашиты корнями, а пальцы сплетены в узор, повторяющий надпись на стекле. Аннабель закричала, и крик её разорвался на два голоса: один утонул в гробу, второй – в сыпи на запястье, где бутоны раскрылись, запев арию матери на языке, которого не знал ни один живой.

Утренний свет, пробивавшийся сквозь занавески с вышитыми глазами пауков, упал на зеркало, чья ртутная поверхность дрожала, словно желая сбежать из рамы. Аннабель прикоснулась к виску – кожа под пальцами шелушилась, обнажая кору из переплетённых капилляров, а орхидея в волосах пустила корни, впившиеся в череп с тихим хрустом ломающегося сахара. В отражении узор на её коже повторял витиеватые линии татуировок Лоренцо – спирали ДНК, переходящие в нотные станы, где вместо тактовых черт змеились вены. Она дотронулась до щеки, и отражение задергалось, как плёнка в старом проекторе, обнажая под её лицом череп, опутанный мицелием.

На страницу:
3 из 5