
Полная версия
Чёрные орхидеи на могиле Эвридики
– Он подмешал в чернила споры спорыньи… – слова падали на бумагу слизью, оставляя следы, как от улиток, – Каждая буква жгла… как будто в жилы вливали расплавленные иглы…
На обрывке фразы «его сперма содержит…» чернила превратились в прозрачную слизь, пульсирующую голубым свечением, а обрезок страницы дрожал, обнажая следы зубов – не человеческих, а заострённых, как у рептилии, с застрявшими между ними клочьями кожи. Аннабель коснулась отметин, и страница взвыла, выплевывая воспоминание-осколок: Карлотта, с лицом, покрытым трещинами, как глазурь на фарфоре, впивается зубами в дневник, её слюна шипит, растворяя бумагу в дыму, а за спиной смеется Лоренцо – его тень прорастает щупальцами с присосками, обвивающими её горло.
– Зачем бороться? – его голос сочился из щели в полу, где копошились личинки с глазами Аннабель, – Ты же знаешь: я всегда оставляю… лазейки. Даже в яде.
Чернила на месте разрыва закипели, складываясь в новые слова: «Он заставил меня глотать это… чтобы я стала сосудом… но я нашла способ выжечь его изнутри». Буквы «сперма» вздулись, превратившись в мешочки с жидкостью, которые лопнули, обдав пальцы липкой массой, пахнущей медью и гниющими магнолиями. Аннабель попыталась стереть слизь, но та въелась в кожу, прорастая нитями мицелия под ногти. Где-то в тексте заскрипело, будто открылась дверь в забытую комнату:
– Ты думала, это любовь? – Карлотта в памяти дневника, полуголая, прикованная к аппарату дистилляции, смеётся, выплёвывая клубки чёрных червей в лицо Лоренцо. – Ты всего лишь удобрение… банка с отходами его экспериментов…
– А ты – пробирка. – Лоренцо хватает её за волосы, вливая в рот жидкость цвета лунного света, – Но даже пробирки иногда… взрываются.
Страница дёрнулась, и из разрыва выпал засушенный яичник орхидеи, испещрённый надписями: «Противоядие в корнях лжи». Аннабель подняла его, и стручок раскрылся, выпустив облако пыльцы, сложившееся в сцену: Карлотта, с шприцем из собственной кости, впрыскивает себе в вену субстанцию, вытянутую из Лоренцо, пока его тело не начинает цвести изнутри, лопаясь бутонами.
– Ты видишь? – дневник зашептал её же голосом, липким от яда, – Он вложил смерть в чернила… а я превратила её в семя. Его семя.
Внезапно обрезок страницы сжался, как рана, а следы зубов впились в подушечки пальцев, впрыскивая память-галлюцинацию: Аннабель в пять лет, с куклой, у которой вместо лица – вентиль дистиллятора, крутит его, смеясь, пока из труб не хлещет кровь. Лоренцо гладит её по голове, его рука прорастает в череп, как корень:
– Хорошая девочка… Ты поливаешь наши корни.
Страница 6 захлопнулась, отрезав кусок её мизинца, но боль растворилась в сладости нектара, сочащегося из дневника. На полу, где упала капля её крови, уже цвела орхидея с лепестками-зеркалами, отражающими Лоренцо – он стоял в дверях, держа в руках шприц, наполненный чёрным светом.
– Не волнуйся, – его улыбка растянулась, как разрез на кукле, – Это всего лишь… новая глава.
Бумага здесь дышала, поднимаясь и опадая волнами, как грудь утопленника, а чернила «Эдуард» и «Аннабель» бились в такт её венам – алые и синие, словно вены и артерии, сплетённые в двойную спираль. Аннабель коснулась строки, и буквы взметнулись, обвивая палец щупальцами из тушИ, холодными и липкими, как слизистая кишки. – Ты чувствуешь связь? – задышал дневник голосом, в котором смешались хрип Карлотты и шелест её собственных ресниц, – Он вплел тебя в свои чернила… чтобы ты всегда билась в ритме его имени.
Строчки поползли, переплетаясь в сеть капилляров, где вместо эритроцитов циркулировали буквы: «Эдуард» впрыскивался в «Аннабель», окрашивая её имя в цвет гниющих вишен. Она попыталась отдернуть руку, но чернила впились глубже, прорастая под кожу корнями из типографской краски, и страница застонала, выпуская пар с запахом её детских слез – тех самых, что капали на пол лаборатории, когда Лоренцо впервые привязал её к дистиллятору.
– Не рвись, – засмеялся Эдуард, его голос вырвался из точки над «й» и пополз по её руке жуком-короедом, – Ты же часть генеалогического древа. Мои чернила – твоя лимфа. Мои буквы – твои позвонки.
Страница вздулась пузырём, и внутри, в мутной жидкости, забилось сердце-запятая, пронизанное чернильными тромбами. Аннабель прижала ладонь к вздутию, и мембрана лопнула, обдав её кислотным дождём воспоминаний: Эдуард в лаборатории, его рука, превращённая в сплетение перьев и проводов, водит пером по бумаге, а каждое написанное «Аннабель» заставляет её пятилетнее тело дёргаться на кушетке, как марионетку.
– Папа, больно! – её детский вопль вырвался из чернильного облака, превращаясь в стаю бумажных ос, жалящих запястья.
– Это не боль, – он не отрывает пера, выписывая «Эдуард» с завитком кишечной петли, – Это синхронизация. Ты становишься… моим продолжением.
Буквы на странице замигали, как неоновая вывеска, и Аннабель ощутила, как её собственное сердце начало стучать азбукой Морзе – три удара «Э», два «А», ритм, совпадающий с шипением дистиллятора в подвале. Чернила поползли выше, обвивая запястье кандалом из текста, а в местах соприкосновения кожа покрывалась татуировками-инструкциями: «Вращать клапан при учащении пульса», «Доливать нектар при синюшности губ».
– Прекрати! – она ударила кулаком по странице, и удар отозвался звоном разбитой колбы где-то в реальности. Буквы «Аннабель» взвыли, исторгая чёрные слёзы, а «Эдуард» распался на рой мух, кружащий над её головой.
– Ты не можешь разорвать цикл, – заговорил дневник уже голосом Лоренцо, и каждая фраза впивалась в барабанные перепонки иглой фонендоскопа, – Ты – чернила. Чернила – плоть. Плоть – машина. И мы все… – страница резко сжалась, заминая её пальцы в кляксу-кулак, – …шестерни в его механизме бессмертия.
Внезапно пульсация имён стихла. Чернила застыли, превратившись в стеклянные капилляры, где вместо крови текла фотографическая память: Эдуард, вскрывающий её колибри-сердце, чтобы вживить шестерёнку с гравировкой «Аннабель». Она рванула руку на себя, и страница, с рычанием оторвавшись, оставила на коже ожог в виде родословного древа – корни уходили в запястье, а ветви прорастали к ключице, плоды-буквы созревали: «Дочь. Образец. Наследница. Жертва».
– Следующая страница, – прошипел дневник, листы переворачиваясь сами, – покажет, как ты заплачешь его чернилами… когда узнаешь, чьё имя выбито на твоём позвоночнике.
Бумага здесь была плотной, как кожа на старом барабане, а последняя запись впилась в неё шрамами-глифами, каждый изъеден кислотой времени и ярости. «Он знает» – буквы «О» вздулись пузырями, лопаясь при касании, обнажая засушенные глаза с сетчаткой, сплетённой из волокон пергамента. Аннабель приблизилась, и зрачки повернулись к ней, щёлкая, как затворы фотоаппаратов, а в одном – её собственная радужка, увеличенная до чудовищных размеров, отражала Лоренцо, стоящего за спиной с ножницами, чьи лезвия были загнуты в знак бесконечности.
– Ты всегда была плохой актрисой, – голос Карлотты вырвался из глаз-«О», её слова капали смолой с примесью струпьев, – Он следил за каждым твоим шагом… через меня. Через эти глаза. Через каждую каплю чернил, что ты украла.
Аннабель тронула зрачок-отражение, и страница взвыла, выпустив рой чёрных мотыльков с надписями на крыльях: «Молчи. Молчи. Молчи». Крылья цеплялись за её губы, зашивая их нитями из паутины, пока она не выдохнула:
– Как ты посмела… – её голос разбился о треск хитина, а глаз с её радужкой сузился, втягивая изображение, как диафрагма.
– Посмела? – засмеялся Эдуард, его голос вылез из складки страницы, обвивая шею удавкой из волос Карлотты, – Это ты влезла в нашу историю, мышка. Ты думала, дневник просто так лежал в библиотеке? Он зовёт тех, чья кровь пахнет орхидеями…
Строчка «Придётся заставить его замолчать навсегда» изогнулась, как спина кошки перед прыжком, буквы «замолчать» превратились в кляпы из пергамента, засовываемые в рот миниатюрным версиям Лоренцо, вырезанным по краям страницы. Аннабель надавила на слово «навсегда», и бумага прорвалась, хлынув чёрной смолой, в которой плавали зубы-ключи и ногти-отмычки.
– Возьми их, – прошептала Карлотта, её губы возникли на месте разрыва, сшитые проволокой, – Вырви его голос… прежде чем он вырвет твой.
Глаз с её радужкой вдруг вырвался из буквы, повиснув на кровавом зрительном нерве, и пополз к Аннабель, оставляя за собой след из слизи и типографской краски. Она отшатнулась, но зрачок расширился, втягивая её в себя, как воронка: внутри, в лабиринте стеклянных трубок, металась Карлотта, её тело покрыто пробками от пробирок, а изо рта торчал штопор, вкручивающийся в горло Лоренцо.
– Довольно! – Аннабель схватила страницу, и та обожгла пальцы жаром автоклава, – Я не ты! Я не стану его жертвой!
– Станешь, – Лоренцо возник из тени, его рука протянулась со страницы, превращаясь в пресс для гербария, – Потому что ты уже вложила в меня свой страх. Каждое прикосновение к дневнику… это подпись под своим приговором.
Страница внезапно сложилась, зажав её руку между слоями бумаги, которая начала перемалывать кости, смешивая их с целлюлозой. Аннабель вскрикнула, но вместо звука из горла вырвался рой жуков-короедов, выгрызающих в воздухе дату: «1947. Повторение. 1947. Повторение». Глаз с её радужкой прилип к щеке, впиваясь ресницами-иглами, а в ушах зазвучал голос Эдуарда, смешанный со скрежетом шестерён:
– Ты не заставишь его замолчать. Ты станешь им. Его голосом. Его пером. Его…
Страница 8 резко оторвалась, унося с собой клочья её кожи, и упала на пол, где буквы «навсегда» сложились в капкан-ловушку. Аннабель, задыхаясь, увидела, как из глаза-радужки выползает её миниатюрная копия – кукла с бутылкой яда вместо сердца, – и шепчет, прижимаясь к губам:
– Он придёт за тобой… когда ты перевернёшь последнюю страницу. А ты перевернёшь. Потому что это… твой эпиграф.
Свет погас так внезапно, будто его перерезали ножницами из вакуума, и тьма впилась в глаза когтями летучей мыши, но страницы дневника вспыхнули синевой глубинных льдов, выжигая на сетчатке узоры венозных сплетений. Аннабель ахнула, и её дыхание застыло в воздухе кристаллами инея, а дневник, лежащий на столе, раскрылся сам – сияние листов било в лицо ультрафиолетовым холодом, обнажая текст, словно выжженный на коже невидимкой. «Лоренцо – не садовник» – буквы плясали, как пламя на спиртовке, а слово «шов» пульсировало кровавыми стежками, расходящимися в стороны, чтобы сшить воздух в саван.
– Ты наконец видишь? – голос Карлотты вырвался из переплета, его звук царапал барабанные перепонки ржавой проволокой, – Он не сажает цветы… он
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.