Чёрные орхидеи на могиле Эвридики

– Почему они… – она отдернула руку, задев ложку. Металл впился в палец, оставив каплю крови, упавшую в суп. Жидкость забурлила, и бутоны раскрылись полностью, показав внутри крошечные жёлтые глаза.

Грета наклонилась, её тень слилась с узором на обоях – сплетением корней, душащих птиц с человеческими лицами.

– Столовые приборы здесь… вежливые, — она подцепила ложкой глазок из супа, поднесла к губам Аннабель. Тот замигал, выплёвывая чёрные зёрна, пахнущие формалином. – Они всегда поворачиваются к самому аппетитному блюду.

Стул под Аннойбель застонал, спинка впилась в лопатки осколками ракушек. Она попыталась встать, но ножки стула проросли в паркет, опутав её щиколотки тонкими побегами.

– Не вставай, — Грета налила себе суп. Жидкость стекала с половника густо, как сироп, оставляя на скатерти ожоги в форме листьев. – Это считается дурным тоном. Вилла может подумать, что её кухня тебе не по нраву.

В камине что-то зашипело. Пламя погасло, и из трубы выполз дым, сформировав руку с длинными ногтями, указывающую на Аннабель. Грета улыбнулась, облизав ложку:

– Видишь? Даже огонь голосует.

Аннабель ткнула вилкой в бутон. Тот взвыл – высоко, как ребёнок, – и из продырявленной плоти хлынула серая слизь, застывая на воздухе в нити, похожие на паутину.

– Что вы со мной делаете?! – она рванула скатерть. Тарелки зазвенели, но не упали – прилипли к столу, как присоски.

Грета подняла нож, медленно провела лезвием по предплечью. Кожа расступилась без крови, обнажив под ней спираль из сушёных лепестков.

– Кормим, — она бросила лепестки в суп. Глазки в бутонах расширились, зрачки сузились в щели. – Ты же хотела узнать, где твоя мать?

Потолок закапал. Капли падали в тарелку Аннабель, превращая суп в желеобразную массу, пульсирующую в такт её сердцебиению. Грета протянула руку, сжала её подбородок:

– Она здесь. В каждом бульоне. В каждой капле росы на окнах. Её ноготь впился в кожу, оставляя полумесяц из плесени. – Съешь. Стань частью меню.

Столовые приборы задвигались, ползвякая по скатерти. Ножи вонзились в дерево вокруг её тарелки, образовав клетку из лезвий. Вилки сомкнулись у горла, едва касаясь кожи, как нервы перед укусом.

– Кушай, — прошептала Грета, и в голосе её зазвучал хор – Карлотта, Эдуард, десятки других. – Или мы подадим тебя холодной.

В супе что-то зашевелилось. Из глазков полезли белые личинки, сующиеся в ложку. Аннабель зажмурилась. Где-то в доме захлопнулась дверь, и по коридору заскреблись корни, напевая колыбельную, которую мама пела ей в детстве.

Ложка звякнула о дно тарелки, высекая искру. Аннабель вытащила из гущи бутонов медную шестерёнку, покрытую чёрной слизью. Зубцы впились в пальцы, оставляя ожоги в форме полумесяцев, а на ладони остался след – как от прикосновения к раскалённому утюгу.

– Нашли сюрприз? – Грета выхватила тарелку так резко, что суп забрызгал скатерть. Жидкость зашипела, прожгла дыры, сквозь которые виднелись зубчатые шестерни, вращающиеся в толще стола. – Не вашего калибра, синьорина. Они ещё не готовы вас… перемолоть.

Аннабель вытерла губы, но металлический привкус остался – будто язык обложили ржавыми гвоздями. Она плюнула в салфетку, и та почернела, свернувшись в комок с проволочными усиками, шевелящимися как многоножки.

– Что это было? – голос её дрожал, смешиваясь с тиканьем за стенами. Не часы – ритмичные щелчки, словно вилла перемалывала кости в муку.

Грета бросила шестерёнку в рот, раздавила зубами. Хруст эхом отозвался в потолке, осыпая их медной стружкой.

– Закуска, — она выплюнула искорёженный металл на пол. Тот зашипел, прожёг паркет, и в дыре мелькнули латунные пружины, сжатые вокруг чего-то, похожего на позвоночник. – Вилла – часовой механизм. Карлотта – маятник, Эдуард – гиря… – Её пальцы сомкнулись на горле Аннабель, холодные как цепь. – А вы? Микролитражная пылинка, застрявшая в шестернях.

Воздух наполнился запахом смазки и гниющего мяса. Аннабель рванулась к двери, но ковёр под ногами ожил – нити сплелись в сетку из проволоки, впившейся в лодыжки. Грета засмеялась, подняв обгоревшую салфетку:

– Бесполезно. Вы уже внутри механизма. – Она развернула ткань, показав синеватую карту с pulsating veins вместо улиц. – Ваша кровь – масло для шестерёнок. Через час она загустеет… и вилла выплюнет кости.

На стене замигал свет. Люстра раскачивалась, отбрасывая тени, которые складывались в циферблат. Стрелки, выточенные из кости, показывали 11:59. Аннабель прижала ладонь к груди – под кожей что-то щёлкало, как заводная игрушка.

– Слышите? – Грета приложила ухо к её груди. – Это ваше сердце сбрасывает обороты. Скоро оно станет… деталью.

Из дыры в полу вырвался пар. В клубах замерцали силуэты: Карлотта, прикованная цепями к гигантскому маятнику, Эдуард, чьё тело скручено в пружину. Их крики сливались в скрежет металла.

– Полночь близко, — Грета впилась ногтями в её плечо, выцарапывая цифру XII. – Хотите увидеть, как бьют куранты?

Аннабель вырвалась. Изо рта хлынула чёрная жидкость с плавающими шестерёнками. Они застряли в горле, царапая слизистую, пока Грета, смеясь, вытирала окно платком. За стёклами, в кромешной тьме, загорелись огромные латунные глаза – циферблат, вмонтированный в небо.

– Тик-так, синьорина, — прошептала Грета, зажимая ей рот. – Вилла всегда пунктуальна.

Первые удары колокола разорвали тишину. Аннабель упала, чувствуя, как рёбра сжимаются тисками невидимых шестерёнок. Где-то в стене щёлкнуло, и потолок начал опускаться, утыканный остриями, как часовой механизм, решивший перемолоть гвоздь.

Тьма в спальне густела, как застывающая кровь. Аннабель прижалась к стене, чувствуя, как обои шелушатся под пальцами, осыпаясь чешуйками засохшей кожи. За дверью шаркали шаги – тяжёлые, с глухим лязгом, будто кто-то волочил мешок, набитый хирургическими пилами и костными щипцами. Смех прорезал тишину – нечеловечески ровный, будто записанный на фонограф и прокрученный через фильтр льда.

– Он пришёл проверить прогресс, – голос Греты прополз по потолку, словно тараканы по штукатурке. Где-то в углу блеснуло лезвие, и на пол упал отражённый свет – холодный, синеватый, как ультрафиолет в морге. – Не дыши так громко. Он услышит, как твои капилляры лопаются от страха.

Шаги остановились у двери. Ручка завертелась – медленно, с скрипом ржавых шарниров. Аннабель впилась ногтями в подоконник, но рама была покрыта инеем из кристаллов соли, впивающейся в кожу как иглы.

– Пустите меня… – шёпот её замер в воздухе, превратившись в пар, который тут же схватился ледяными паутинками на стёклах.

– Пустить? – Грета материализовалась из тени, её пальцы обвили горло Аннабель, холодные как скальпели. – Он уже внутри. В каждом мурашке на твоей спине. В каждом стуке зубов.

Дверь приоткрылась. В щель просунулась рука в чёрной перчатке, держащая стеклянную банку. Внутри плавало что-то белое, пульсирующее – мозговая доля, пронизанная проволокой вместо сосудов.

– Прекрасный экземпляр, – произнёс мужской голос. Без интонаций, как диктор, зачитывающий протокол вскрытия. – Сознание девственницы. Рекомендую экстракцию до полуночи. Иначе корни прорастут в лобные доли.

Банка упала, разбилась. Мозг выскользнул на пол, пополз к кровати, оставляя за собой слизистый след с вкраплениями латинских терминов. Аннабель закричала, но звук рассекся – где-то звенело стекло, сотни пробирок в деревянном ящике за дверью, наполненные жидкостями: розовой, как разбавленная кровь, жёлтой, как гной, синей, как вены на трупе.

– Тише, – прошипела Грета, прижимая ладонь к её рту. Кожа пахла формалином и мятой, словно её вымочили в дезинфекторе. – Он любит тишину. Слушает, как трескаются нейроны.

Рука схватила Аннабель за лодыжку. Перчатка была липкой внутри, будто выстлана сырой слизистой. Тянула к двери, где в коридоре мерцал свет – ослепительно белый, как в операционной. На пороге стоял силуэт: высокий, в пропитанном антисептиком халате, лицо скрыто за маской с стеклянными глазами, за которыми копошились личинки.

– Пора, — сказал он, и голос его разрезал барабанные перепонки, как алмазное стекло. – Я вскрою ваш страх. Извлеку его корень. Вы даже не…

Грета впилась ногтями в руку существа. Из-под перчатки брызнула чёрная жижа, пахнущая горелым эфиром.

– Она ещё не созрела! – её голос треснул, как разбитая колба. – Дайте ещё сутки! Иначе цветы прогоркнут!

Существо замерло. Маска повернулась к Аннабель, стеклянные глаза увеличились, обнажив внутри крошечные шестерёнки, вращающиеся вокруг зрачков-капельниц.

– Сутки, – согласилось оно, отпуская её. – Но если к завтрашнему закату сознание не очистится от сорняков… – Лезвие блеснуло у её виска, сбрив прядь волос. – …вырежу его вместе с гиппокампом.

Дверь захлопнулась. На полу осталась лужа желтоватой жидкости, в которой плавали обрывки мыслей – детские воспоминания, обрывки песен, лицо матери, распадающееся на пиксели. Грета подняла осколок банки, показал отражение: в глазах Аннабель цвели крошечные орхидеи, прорывающиеся через радужку.

– Слышите, как они шелестят? – она приложила осколок к её уху. – Это ваши мысли. Скоро они станут… удобрением.

Утренний свет скользил по подоконнику, цепляясь за стебель орхидеи – свежий срез, будто отрубленный скальпелем. Капли синеватого сока застыли на срезе, как стеклянные слезы, а внутри, под лупой Греты, проступал отпечаток – линии папиллярных узоров Аннабель, вдавленные в плоть растения, словно в воск.

– Посмотрите, как аккуратно, – Грета втиснула лупу ей в руку, холодное стекло прилипло к ладони. – Ваш палец стал семенем. Скоро он прорастёт через все этажи виллы… прямо в подвал, где мама ждёт ваших корней.

Аннабель дотронулась до отпечатка. Плоть орхидеи дрогнула, обхватив её палец липкими ресничками, впивающимися под ноготь. Холод пополз вверх по руке, кристаллизуя вены в мраморные прожилки, а под кожей зашевелилось – будто крошечные корни искали путь к костям.

– Снимите это! – она рванула руку, но стебель тянулся за ней, растягиваясь в упругую нить, обвивающую запястье. В месте контакта кожа покрылась сеткой трещин, как высохшая глина.

Грета рассмеялась, поднесла к её лицу зеркало. В отражении вместо руки вился стебель с бутоном, раскрывающимся в зубастый венчик, повторяющий форму её рта.

– Вы теперь часть коллекции, – она провела ножом по собственному предплечью. Вместо крови сочилась прозрачная смола, пахнущая формалином. – Мама будет рада. Ей всегда не хватало… свежего материала.

Стебель дёрнулся, втягиваясь обратно в срез. На подоконнике остался отпечаток ладони из плесени, пульсирующий в такт её сердцебиению. Аннабель схватилась за горло – внутри что-то щёлкало, как семена в стручке.

– Что вы в меня вживили? – голос её стал хриплым, будто корни опутали голосовые связки.

Грета приоткрыла окно. Ветер ворвался, принеся запах гниющих лепестков и металла.

– Ничего, что не было в вас изначально, – она провела пальцем по раме, и иней превратился в крошечные шипы, впивающиеся в подушечки пальцев. – Вилла лишь ускорила рост. Скоро вы расцветёте… как Карлотта в оранжерее.

На стене за спиной Аннабель что-то зашуршало. Обои вздулись, обнажив сплетение корней, в центре которого мерцало лицо женщины – мать, её рот забит землёй, а глаза прорастают орхидеями.

– Не бойтесь, – Грета сорвала лепесток с орхидеи, вложила ей в рот. Тот распался на горькие кристаллы, царапающие язык. – Цветение безболезненно. Если, конечно, считать болью…

Пол под ногами прогнулся. Сквозь щели паркета потянулись белые усики, обвивающие её лодыжки. Где-то в глубине дома заскрипели шестерни, и стены сжались, выдавливая из обоев кровавый нектар, стекающий в трещины.

– …превращение вашего мозга в удобрение, – закончила Грета, стирая с зеркала её отражение. Вместо Аннабель теперь там цвела орхидея, а на лепестках алели буквы: «Аннабель. Урожай 2025».

Глава 2: «Песня из оранжереи»

Биолюминесцентный мох пожирал дверь оранжереи, его сине-зелёное свечение синхронизировалось с толчками крови в висках Аннабель. Каждое пульсирующее пятно напоминало вену, вывернутую наизнанку, а прикосновение к нему оставляло на кончиках пальцев липкую плёнку, словно слюну светлячка. Замок, покрытый инеем, блестел следами – отпечатки белых перчаток, словно хирург пытался вскрыть дверь, но отступил, оставив застывшие капли резины на ржавой скобе.

– Не трогайте, – Грета возникла за спиной, её дыхание пахло перебродившим нектаром, а пальцы впились в плечо Аннабель, оставляя синяки-отпечатки в форме лепестков. – Мох – это язык виллы. Сейчас он лижет ваши страхи, чтобы позже… переварить.

Аннабель дёрнула руку, но мох потянулся за ней, тонкие нити-щупальца обвили запястье, впрыскивая под кожу холодный восторг, от которого сводило челюсть.

– Что внутри? – её голос раздробился о тишину, как стекло, ударившееся о кафель операционной.

Грета приложила ухо к двери. Из щелей выполз звук – хор шёпотов, переплетающихся с шелестом листьев.

– Мамина симфония, – она провела ногтем по замку, и ржавчина осыпалась, обнажив гравировку: стилизованный скальпель, обвитый орхидеей. – Она пела, пока вилла не вживила ей голосовые связки в корни. Теперь её песня… удобрение.

Дверь дрогнула. Мох замигал чаще, подстраиваясь под учащённый ритм сердца Аннабель. На полу появились мокрые следы – будто кто-то волочил за собой мешок с землёй, – ведущие обратно в темноту коридора.

– Откройте, – Аннабель нажала на скобу. Металл обжёг ладонь, оставив красный узор, как после прикосновения к утюгу. – Вы же знаете, я всё равно войду.

Грета рассмеялась, и в смехе проросли ноты той самой песни – мелодия, которую мама напевала ей в детстве, но искажённая, будто пропущенная через мясорубку.

– Ключ – в вас, – она ткнула пальцем в грудь Аннабель, и под кожей вздулся корень, вытягиваясь к ключице. – Ваша кровь – отмычка. Но будьте готовы… – Её ноготь вонзился в дверь, и мох завизжал, свернувшись в клубок светящихся гусениц. – …что оранжерея войдёт в вас первой.

Стекла в окнах оранжереи запотели. На мгновение Аннабель увидела за ними силуэт – мать, её тело сплетено с виноградными лозами, а изо рта свисают струны из жил, вибрирующие под напором невидимого ветра.

– Слышите? – Грета прижала её ладонь к двери. Мох забился, впитывая пот, и под кожей Аннабель задвигались семена, прорастающие к костям. – Она зовёт. Хочет, чтобы вы стали дирижёром её последней арии.

Дверь скрипнула, приоткрывшись на миллиметр. Из щели хлынул воздух – густой, сладковатый, как сироп от кашля, с примесью запаха разлагающихся пианино. Где-то внутри звякнуло стекло, и Аннабель почувствовала, как корень у её ключицы расцвёл, впиваясь в мышцы колючими бутонами.

– Входите, – прошептала Грета, растворяясь в тени, – но не забывайте дышать. Растения обожают углекислый газ… особенно из лёгких грешников.

Рука Аннабель, всё ещё прилипшая к двери, онемела. Мох пополз выше, обвивая шею светящейся петлёй, а за дверью зазвучали ноты – мамин голос, зовущий её вглубь, где земля жаждет новых корней.

Ночь впилась в горло Аннабель иглами морозного воздуха, но звук плыл сквозь спальню – ария, выгибающаяся волнами, будто шелковистые корни, прорастающие из её глотки. Губы дрожали, повторяя итальянские слова, которых она не знала, а язык прилипал к нёбу, покрытому клейкой пыльцой, сладкой и едкой, как формалин. – Che farò senza Euridice… – голос её звенел, как разбитая витрина, но мелодия была идеальна – мамина манера петь, с придыханием на высоких нотах, будто ножом режущим стекло.

– Прекрасное сопрано, – Грета стояла в дверях, держа в руках стеклянный колокол, внутри которого металась моль с человеческим лицом. – Карлотта учила вас? Нет? Тогда это вилла… она дирижирует вашими голосовыми связками.

Аннабель вцепилась в горло, пытаясь сдавить звук, но пальцы провалились в кожу, наткнувшись на жёсткие струны под мышцами. Они вибрировали, высекая ноты, а в груди что-то щёлкало, как механизм музыкальной шкатулки.

– Замолчите! – крик её рассыпался кашлем – на ладони остались лепестки вместо слюны, алые, с прожилками, как на карте вен.

Грета приблизилась, приложив колокол к её рту. Стекло запотело от дыхания, проявив надпись: «Собственность оранжереи. Не подлежит ремонту».

– Вы теперь инструмент, – она провела ногтем по струнам в её горле. Звук взвыл, вырвав из глаз Аннабель слёзы – густые, как смола, застывающие на щеках чёрными жемчужинами. – Вилла настраивает вас для дуэта. Скоро вы споёте с мамой… пока её корни не съели ваши лёгкие.

Ария смолкла на миг, сменившись хрипом. В горле зашевелилось – побеги плюща выползли из пищевода, обвивая зубы, а на кончике языка расцвел бутон, распахивающийся в такт мелодии. Грета сорвала его, вложила себе в ухо:

– Слышите? В ритме вальса… Это бьётся ваше сердце, перемалываемое шестернями.

Зеркало на стене замигало. В отражении Аннабель видела себя поющей, но изо рта струились не звуки, а корни, сплетающиеся в ноты. За спиной маячил силуэт – мать, её тело вросло в органные трубы, а пальцы, превращённые в клавиши, нажимал кто-то невидимый.

– Остановите… – Аннабель выплюнула горсть лепестков, но ария нарастала, выворачивая голосовые связки наизнанку.

– Не могу, – Грета разбила колокол об пол. Стекло впилось в ковёр, прорастая кристаллическими грибами, звонкими как камертон. – Это ваша серенада смерти. Мама пела её, когда вилла вшивала ей в грудь первые семена.

Стены содрогнулись. Штукатурка осыпалась, обнажая спирали медных труб, по которым текла чёрная жидкость. Аннабель упала на колени, чувствуя, как бутон в горле лопается, выпуская рой светлячков с крошечными нотами вместо крыльев. Они кружили, складываясь в партитуру на потолке, а Грета, подняв руки, дирижировала ими, смеясь тем же леденящим смехом, что эхом отдавался в оранжерее.

– Споём вместе? – она поднесла к губам Аннабель шип розы, выросший из её ладони. – Мама обожает дуэты… Особенно когда один голос гаснет, чтобы дать расцвести другому.

Ария оборвалась. В тишине зазвенело стекло – где-то в доме разбилась витрина, и ветер принёс запах разлагающихся нот, застрявших между половицами. Аннабель, задыхаясь, вытащила из горла стебель – длинный, с шипами-нотными знаками, – но Грета схватила её за руку:

– Не вырывайте. Это ваша партия. Скоро вы споёте финальное соло… когда вилла пересадит ваши голосовые связки в следующий саженец.

Воздух оранжереи обволок лёгкие сиропной тяжестью, словно Аннабель вдыхала не кислород, а жидкое стекло, застывающее в бронхах. Каждый шаг увязал в полу, покрытом чёрной слизью с плавающими в ней спорами, которые щипали кожу как крапива. Стёкла потолка, заплетённые узорами из инея, мерцали – кристаллы повторяли изгибы её вен, словно морозный паук сплёл карту кровотока, отмечая аритмичные участки кроваво-красными бликами.

– Добро пожаловать в лёгкие виллы, – прошелестело сверху. Голос принадлежал не Грете – он звучал хором, как будто его произносили тысячи устьиц на листьях. – Не наступайте на корни. Они ещё помнят вкус вашей матери.

Аннабель споткнулась о лужу. Вода не растекалась, а держалась плотным пузырём, в котором отражалась её спина – и за ней, чётко, как на фотопластинке, стоял Лоренцо: лицо скрыто тенью шляпы, пальцы в белых перчатках сжимали секатор с зазубренным лезвием. Она рванулась обернуться, но в реальности за ней была лишь стена орхидей, чьи бутоны щёлкали, обнажая зубы из хитина.

– Ты… ты же ещё не здесь… – прошептала она, тыча пальцем в пустоту, где должен был быть Лоренцо.

– Но я уже в тебе, – ответил отражение, не шевеля губами. Голос исходил из её собственного горла, обработанный скрипом граммофонной иглы. – Ты носишь меня в сосудах, как споры. Скоро я прорасту… и вырежу всё лишнее.

Стекла оранжереи зазвенели. Кристаллические узоры поползли, перестраиваясь в новые схемы – теперь они повторяли нейронные связи её мозга, подсвечивая участки страха алым. Аннабель схватилась за горло, чувствуя, как под кожей шевелятся нитчатые гифы, плетущие сеть от миндалин к позвоночнику.

– Не борись, – засмеялись листья. Ветерка не было, но растения раскачивались, выбивая ритм похоронного марша стеблями по стёклам. – Твоя кровь уже смешалась с соком виллы. Даже если сбежишь – корни потянутся за тобой… через океаны.

Она наклонилась к луже, пытаясь коснуться отражения Лоренцо. Вода была липкой, как яичный белок, и тянулась за пальцами прозрачными нитями. Его образ дрогнул, и на миг она увидела себя – с проросшими сквозь глазницы орхидеями, держащую в руках свой собственный череп, очищенный до блеска корнями.

– Красиво, не правда ли? – Лоренцо в отражении поднял секатор, тень шляпы сползла, обнажив лицо – точную копию её собственного, но с глазами, заросшими плесенью вместо зрачков. – Мама тоже сопротивлялась. Теперь её голос поёт в каждом бутоне… а её кости удобряют мои сады.

Стебель плюща обвил её лодыжку, впиваясь шипами. Аннабель закричала, но звук поглотила густая листва. Воздух сгустился до желеобразной массы, выжимая из лёгких последние пузыри кислорода. Где-то в глубине оранжереи хлопнула дверь, и эхо принесло скрип кожаных перчаток, сжимающих инструменты.

– Он идёт, – прошипели орхидеи, смыкаясь над ней живой стеной. – Спрячься в отражение. Или стань им.

Лужа вздулась, выбросив пузырь, в котором мелькнул Лоренцо – теперь уже реальный, шагающий по коридору, постукивая секатором по медным трубам в стенах. Его тень на стене была больше него самого: чудовищный силуэт с щупальцами вместо рук, тянущимися к каждой капле её пота. Аннабель рванулась к выходу, но дверь заросла кристаллами, а в ушах зазвучал голос матери – не пение, а стон, вырывающийся из земли вместе с клубнями, обмотанными волосами.

– Слишком поздно, – сказал Лоренцо её собственными губами, пока настоящий приближался, напевая арию, от которой трескались стёкла. – Ты уже отражение… а отражения не умирают. Их стирают.

Серебряные ножницы блеснули в руке Лоренцо, отбрасывая на стену дрожащие зайчики, сливающиеся в рогатую тень, что извивалась, будто рвалась с поводка. Его перчатки, безупречно белые, пахли хлором и мятой, но под тканью шевелилось что-то – словно пальцы были слишком длинными, слишком гибкими, как корни, ищущие трещину в керамике. Он сорвал орхидею, и стебель хрустнул, как ломаемая шейка, выпуская сок – густой, как патока, цвета крови Аннабель, что застыла в жилах, превратившись в свинцовую тяжесть.