Полная версия
Преследователь Андрея спустился почти до самого подножья «Замка» и остановился. Он смотрел в спину медленно удаляющемуся Андрею. Буквально через несколько минут от тумана остались лишь лёгкие штрихи на полотне природы. Андрей смог преодолеть ещё несколько метров и вновь посмотрел назад. Вадим по-прежнему стоял у подножья «Замка», не спускаясь на плато. Лицо его было спокойно. Он посмотрел на небо. Андрей машинально поднял голову и увидел, что от «Замка» в его сторону по небу плывёт облако, по форме и виду очень напоминающее лицо улыбающегося человека. Ещё совсем недавно этот знак принёс большие беды ему и Сергею. Андрей собрал всю волю и продолжил удаляться от «Замка». Он даже не задумывался над тем, идёт ли он в направлении привычного спуска с плато или нет. Главным для него было уйти как можно дальше.
Тот, кто смотрел вслед Андрею, знал, что тот идёт в верном направлении, но сейчас, впервые за многие годы своей жизни, он мог себе позволить быть хозяином положения и не спешить. Сила и власть впервые в жизни были на его стороне. В создавшейся ситуации он мог себе позволить подарить убегающему надежду. Надежду на спасение, которого нет. Ещё никто не убегал из цепкой хватки «Замка», и вскоре к человеческим стонам, доносящимся из его глубин, прибавится ещё один. Тот, кто стоял на краю «Замка», посмотрел на Андрея и решил, что может дать ему ещё несколько минут форы, а затем… А затем он заставит его почувствовать, что значит быть беззащитным и зависеть от воли других, после чего начнёт свой обратный путь в мир людей, где многие заслуживали его возмездия, и тогда уже они узнают, каково это – быть слабым, не имея возможности противостоять силе других.
«Месть, это обоюдное лезвие меча – когда ты уничтожаешь врага
ты уничтожаешь свою душу»
Конфуций
Глава 10
СЛЕДЫ НА ВОДЕ
«Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным,
и ничего не бывает потаённого, что не вышло бы наружу»
Мк. 4:22
Когда я вернулась с почты, мужа не было дома. В этот вечер я осталась одна. Он позвонил мне и сказал, что, не заходя домой, они уезжают на несколько дней в Москву. Окончив разговор, я окончательно поняла, что уже никто не остановит меня. Та ужасная мысль, которая внезапно посетила меня несколько месяцев назад, когда я впервые узнала, что он осуществил и что намеревается сделать с нашей жизнью, так же быстро была оставлена мной. Несмотря на весь кошмар ситуации, в которой мы – нет, в которой я оказалась по его вине, по его прихоти и тщеславию, – я смогла найти силы сказать себе: «Прекрати! Выкинь это из головы».
Сначала, конечно же, я не могла поверить в реальность того, что он открыл мне и как нам теперь придётся жить. Но буквально через несколько дней шок прошёл, и я начала предпринимать попытки достучаться до него и объяснить, что так, как предлагает он, жить невозможно. Во всяком случае, я так не могла, да и не смог бы любой разумный человек. То, что он совершил и то, что он предлагал, было настоящим безумием. Но он был непреклонен. Ни слёзы, ни мольбы, ни здравый смысл, к которому я взывала, не поколебали его решимости. Мне ничего не оставалось, как смириться с тем положением, в котором я оказалась.
Но не могла я так, и та мысль, которая была оставлена мной поначалу, вновь возникла, и день за днём всё больше казалась мне единственным возможным исходом в сложившейся ситуации. Я смотрела на всё то, что окружало меня, и понимала, что сойду с ума, если ничего не предприму. Решение далось мне тяжело и не сразу. Я мучительно переживала каждый прожитый день, и каждый день я надеялась на то, что всё изменится. Но ничего не менялось, и постоянство кошмара, в котором я жила, в конце концов сломило меня. Сейчас, стоя в прихожей, я смотрю в зеркало и вижу женщину около пятидесяти, и я не знаю, как он поступит по отношению к нам, когда разница в несколько лет будет явно заметна окружающим. Если он сделал то, что сделал, то мне страшно подумать, на что он решится, чтобы скрыть следы этого.
Вспомнив, как я жила последнее время, я задумалась о том, а могла ли я уйти от него? Конечно же, могла. Я и сейчас могу это сделать, но уход ровным счётом ничего не решит, во всяком случае, для меня. Моя жизнь уже ничего не значит для него, да и для меня тоже. Он растоптал её, растоптав меня, и мне остаётся лишь горькое существование, выносить которое я больше не в состоянии. Я одна, я осталась одна, несмотря на то, что живу с ним. Уйти от него сейчас – это значит отступить и дать ему возможность жить дальше в своё удовольствие. Но ведь и он не отпустит меня, так как тогда вскроется то, что ему пока ещё удаётся скрывать. Жить так, как мы живём сейчас, я больше не могу. Жить без него, мирясь с тем, как живёт он, я не хочу. Дойдя до предела, я решила покончить с собой, и пусть моя смерть преследует его всю жизнь.
И вот сейчас, решив всё оборвать, я обнаружила, что сделать это технически проблематично. Верёвку, которая была у нас в квартире, не за что было зацепить так, чтобы она выдержала мой вес и не оборвалась в самый последний момент. Обезображивать лезвием своё тело я не хотела, да и к тому же панически боялась любой физической боли. Правда, от кого-то я слышала, что когда так уходят из жизни, то не испытывают её. Но одно дело слышать это от кого-то и совсем другое – попробовать самой. Достаточного количества снотворного или иных пригодных препаратов дома не было, а выходить за ними на улицу мне было неохота. Сделать шаг вперед, чтобы упасть вниз, я боялась. Это как с бритвой – самое страшное – первое действие. Да и, в общем-то, и дверь на крышу была закрыта. Смешно получалось. И тут я вспомнила, что на кухне, на нижней полке маленького рабочего стола, у нас была открытая пачка поваренной каменной соли. Мой муж, работа которого была связана с сотворением жизни, как-то однажды сказал, что если съесть за один раз 250 грамм соли, то можно умереть. Для меня это был подходящий вариант. Муж толкнул меня на этот шаг, он же, не ведая того, подсказал и способ. Он хотел сохранить меня неизменной на всю жизнь для себя – ну что же, лучшее средство, чем соль, трудно было представить.
Я разделась, прошла на кухню, достала из выдвижного ящика столовую ложку и положила её на обеденный стол. Затем открыла дверцу маленького рабочего стола и, увидев на нижней полке, рядом с упаковкой мусорных мешков и чистящих губок, белую пачку поваренной соли, достала её и поставила справа от ложки. Пачка была немного пустой, но того, что в ней осталось, мне было достаточно. Присев на мягкий стул, я опустила ложку в рыхлую массу каменной соли и, зачерпнув её с небольшой горкой, решительно отправила половину содержимого в рот. Голова моя закружилась, и меня как будто качнуло в сторону. В первые секунды я ничего не почувствовала. Абсолютно никакого вкуса во рту. Затем соль стала понемногу растворяться, и я ощутила солёный, сильный солёный вкус, граничащий с горечью, через который начинал пробиваться еле ощутимый кислый привкус, когда соль захрустела на моих зубах. Я заплакала. Мне было так обидно за себя, за свою веру в его любовь, за то, что человек, который, как я думала, любит меня, попросту испугался неумолимого прикосновения времени к моему телу. Но изменить что-либо я была не в силах. Закрыв глаза, я продолжала пережёвывать соль, не в силах проглотить сразу всю горсть. Соль переставала хрустеть, и, постепенно растворяясь, струйками стала стекать мне в горло, после чего я смогла проглотить небольшую её часть. Не закончив с тем, что ещё было у меня на зубах и языке, я жадно принялась за оставшуюся часть в ложке, и уже ярко выраженный горько-солёный вкус наполнил весь мой рот. Этот вкус не имел ничего общего с пересоленой едой или сильно вяленой рыбой. Эта горечь во рту становилась последним, что я почувствую в своей жизни, перед тем как умереть. Я проглотила ещё одну горсть и, не открывая глаз, зачерпнула следующую ложку соли. Она рассыпалась по столу и полу, когда я подносила её ко рту, но впервые за несколько лет мне было всё равно, будет кухня чистая или грязная, когда к нам придут посторонние. Третья горсть далась с большим трудом, и я поняла, что, пережёвывая соль, я не смогу съесть за раз необходимое мне сейчас количество. Её надо было глотать сразу, как горькую таблетку. Решение пришло сразу. Я быстро встала, достала из холодильника коробку персикового сока, налила его в стакан, села обратно за стол и с небольшими глотками съела треть содержимого стоявшей передо мной пачки соли.
Часть дела была сделана, но оставалась самая тяжёлая – преодолеть жажду и не напиться воды. Я уже чувствовала её приближение, её изматывающую сухость, которая иссушала щёки, нёбо и язык. И я знала, что не смогу вынести этой пытки, поэтому закрылась в кладовой, а ключ бросила под дверь в прихожую. Через некоторое время я почувствовала такую дикую жажду, что всё моё сознание заполнили сменяющие друг друга образы: покрытая конденсатом стеклянная бутылка Sprite, из горлышка которой в меня вливалась обжигающая холодом и газом освежающая жидкость; горная река с бурлящими порогами ледяной воды, которую я зачерпывала кружкой и пила, пила; озеро с чистой прохладной водой, из которого я жадно пила и не могла остановиться. Эти картины сменяли одна другую, с каждым образом увеличивая количество поглощаемой мною воды и делая её не просто желанной, а такой необходимой, что я готова была продать душу только за один её стакан. Через какое-то время я почувствовала, что голова моя закружилась, и я села на пол, чтобы не упасть. Не знаю, сколько прошло времени, но жажда и дурнота стали просто невыносимыми. Несмотря на то, что в кладовой не было света (лампочку я предварительно выкрутила и оставила в прихожей), мне стало казаться, что я вижу ту самую, нет, несколько тех самых бутылок Sprite, а также шипучей минеральной воды, сока и просто банки с водой. Я протягивала руку вперёд и хватала лишь пустоту. Мне становилось всё хуже и хуже. «Плохая идея так покончить с жизнью», – подумала я несколько раз. Но как только я начинала жалеть о своём поступке, меня спасал образ мужа, на несколько секунд возникающий в моём сознании. К тому же, уже ничего нельзя было поделать, и когда через несколько дней муж вернулся из командировки, он столкнулся с небольшой проблемой. Дверь в квартиру, естественно, была закрыта изнутри на задвижку, и он долго простоял у входа, безрезультатно давя дверной звонок и беспокоя соседей звуками ударов кулака о металлическое полотно. На исходящие вызовы никто не отвечал, несмотря на то, что мелодия звонка мобильного телефона, раздавалась из квартиры (был выбран максимально энергосберегающий режим работы батареи). И, судя по громкости, телефон был в прихожей, там, где и оставила его Вера, жена Максима Григорьевича. Тревожные нотки заиграли у него в душе, и он тут же вызвал спасателей, которые спустя несколько минут после прибытия предложили пройти ему в квартиру.
Не снимая обувь и забыв положить сумку, он стал быстро обходить помещения квартиры, выкрикивая имя жены. На кухне, за обеденным столом, усыпанным солью, стояли неполная пачка соли с ложкой, пустой стакан и коробка из-под сока. В очередной раз, пробегая по прихожей, он пнул ногой ключ от кладовой, и тот прогремел по полу. Максим Григорьевич остановился в недоумении, посмотрел на ключ, на дверь кладовой, дернул за неё безрезультатно и бросился к ключу. То, что он увидел, ужаснуло его до такой степени, что он не поверил своим глазам. На том небольшом участке пола, что освещал свет из прихожей, в своей последней позе замерла Вера.
Максим Григорьевич выронил из рук сумку и бросился к жене, безрезультатно тряся её мёртвое тело и, как заклинание, всё громче и громче выкрикивая её имя, пока голос его не надломился в гортанном возгласе отчаяния. Крепко сжав тело жены и опустив в её волосы мокрое от слёз лицо, он ещё долго не мог успокоиться и взять себя в руки, и когда рабочие из похоронного бюро выносили тело Веры, сердце его сжалось так, что даже крик душевной боли застыл в воздухе. Он видел, что её уносят, но рассудок не хотел и не мог это принять. Так больно ему уже давно не было.
После результатов вскрытия Максиму Григорьевичу было тяжело осознать причину смерти Веры. Он раз за разом перечитывал заключение и отказывался верить своим глазам. Но, как и любой факт, это пришлось принять и смириться. Оставался лишь внутренний дискомфорт в общении с соседями, коллегами по работе и знакомыми, поскольку слухи о самоубийстве его жены распространялись с неимоверной скоростью. В эти дни он читал это практически в каждом взгляде. Но пока все они не особо раздражали и стесняли его, так как чувства его были глубоко погружены в печаль. Много слёз было пролито им, когда его жену под марш второй сонаты Шопена проводили в последний путь, и горе его было настолько безмерным, что добрые слова о Вере у могилы, на краю этого мира, сломили его, и он чуть было не упал ниц, если бы не руки пришедших поддержать его и проститься с его женой.
Как и любая смерть, уход Веры из жизни глубоко ранил сердца и души лишь тех, кто был с ней близок. Поэтому, когда всё было окончено, рядом остались несколько подруг его жены и их сын Виктор, который приехал из Москвы и сказал, что пробудет в Питере ещё несколько дней. От Максима Григорьевича же потребовалось собрать, как и прежде, всю свою волю в кулак и вернуться к обязанностям директора института на Университетской набережной. Через четыре дня после похорон, сидя в своём кабинете, он смотрел сквозь окно в пустоту и вспоминал жену. К нему, постучав в открытую дверь, зашёл начальник отдела Юрий Милютин и, опустившись в кресло, пристально посмотрел из-под седых бровей на собеседника, не изменившего позы.
– Максим Григорьевич, – обратился он к начальнику и, не увидев реакции с его стороны, мягко и по-товарищески повторил: – Максим.
– Да, Юра, – тяжело выдохнув, повернул он к нему уставшее лицо, зеркало души которого отражало тяжёлые раздумья.
– Максим, может, тебе лучше дома побыть, с сыном, – сочувственно сказал Юрий Викторович. – Я прекрасно понимаю, как тебе сейчас тяжело.
– Спасибо, но мне легче, когда я на работе. Отвлекает, – сказал он коллеге и товарищу, отметив про себя в очередной раз сизую бледность его кожи, которая как будто была просто натянута на череп.
– Понимаю, понимаю. Работа – хороший способ преодолеть утрату. Тебе только пятьдесят шесть, ты здоров, сын здоров и учебу заканчивает, так что дай вам Бог. Жизнь продолжается! – ободряюще сказал Юрий Викторович.
– Это точно, – ответил Максим Григорьевич, не меняя выражения лица.
– Помнишь, у нас Дима Колесников работал? Хороший такой, не идейный, но ответственный парень был, – умышленно решил переменить тему Юрий Викторович.
– С ним несчастный случай ещё какой-то произошёл? Что-то с руками вроде? – чуть оживился директор.
– Ага, в прошлом году. Сначала при странных обстоятельствах одну кисть потерял, а потом и вторую, – не снижая темпа, продолжал Юрий Викторович.
– Ах да, точно, – напрягая память, сказал Максим Григорьевич, явно увлекаемый темой беседы товарища. – Ему ещё из-за этого уволиться пришлось.
– Видел его на днях. Представляешь, у него сейчас левой руки вообще нет, – продолжал Юрий Викторович.
– Да ты что, и как же он сейчас? – уже с интересом спросил директор.
– Не знаю, я не стал к нему подходить. Неудобно стало. Он совсем изменился, я его даже не сразу узнал. В метро его увидел, он деньги у прохожих просил, – многозначительно приподнял брови Юрий Викторович.
– Ничего себе, – удивился Максим Григорьевич. – Вот оказывается, как бывает.
– И я о том же. Да, похороны близкого человека – это всегда трагедия, но твоя-то жизнь продолжается. И надо иметь силу, чтобы продолжать жить, несмотря на смерти, которые ты встречаешь, – оценивая силу каждого слова, произнёс Юрий Викторович.
– Я очень любил её, Юра, – после долгой паузы сказал Максим Григорьевич.
– Я знаю. Ты же был для неё всем в этом мире, – твёрдо и при этом мягко сказал товарищ.
– Я понимаю, что в последний год она вела себя довольно странно. В какие-то моменты можно было даже подумать, что она сходит с ума, но я всё равно её любил, – под конец он не сдержался, и уголки его глаз заблестели.
– Твоя любовь к ней всегда останется с тобой, – так же мягко продолжил Юрий Викторович.
В этот момент в кабинете раздался звонок по городскому телефону, и Максим, промокнув глаза тыльной стороной кисти, взял трубку.
– Да, – ответил он.
– Здравствуйте. Это Институт генетики человека?
– Да, – ещё раз ответил он.
– Главное следственное управление Следственного комитета по Санкт-Петербургу, следователь Яхонтов. Могу я поговорить с Кирилловым Максимом Григорьевичем?
– Я вас слушаю.
– Максим Григорьевич, к нам в отношении вас поступило письмо довольно странного содержания, и для прояснения некоторых моментов я прошу вас приехать к нам на Мойку, 86.
– Какое письмо? О чём? Ничего не понимаю.
– Я бы хотел показать его содержание непосредственно у нас.
– Вы знаете, я недавно похоронил жену, и мне…
– Максим Григорьевич, я вам соболезную и могу представить, что вам сейчас тяжело, и при этом прошу понять нас. В отношении вас поступило письмо, и нам необходимо провести проверку. Входя в ваше положение, я могу сделать исключение и подъехать к вам на работу или домой, как вам будет удобно.
– Необязательно. Я приеду. Куда, вы говорите, надо приехать?
– Набережная реки Мойки, дом 86. Следователь Яхонтов Артём Сергеевич. Когда вам удобно будет приехать?
– Сегодня около трёх вас устроит?
– Да, вполне. Жду …
– А о чём письмо, всё-таки можно узнать?
– Я вам покажу его. Если вы за что-нибудь переживаете, то можете приехать с адвокатом.
– Да нет, спасибо. Я понял. Я буду около трёх.
Положив трубку, Максим Григорьевич машинально провёл ладонью по седым, под «ёжик», волосам и посмотрел на часы. Время подходило к двенадцати, и он успел бы приехать и раньше, с учётом того, что никаких неотложных дел не было, но неожиданность звонка и таинственность причины заставили взять короткую паузу, чтобы собраться с мыслями: что же такого он мог сделать, что его присутствие стало необходимым в Следственном комитете.
– Всё в порядке, Максим? – поинтересовался Юрий Викторович.
– Да, всё в порядке, Юра. Давай, что у тебя там было, – ответил директор, не смотря на него, и товарищ перешёл к рабочим вопросам.
Чуть позже, выйдя от следователя, Максим Григорьевич не стал заезжать на работу, а сразу поехал домой. Во-первых, сын его не видел весь день, а во-вторых, необходимо было поговорить с ним о сложившейся ситуации. От следователя он узнал, что к ним в управление два дня назад поступило письмо, отправленное женой Максима Григорьевича пятнадцатого июня, то есть в день её смерти. Текст письма был набран и распечатан на компьютере. Данные получателя с отправителем были так же распечатаны на компьютере и приклеены на конверт. Но в том, что автором письма была Вера, у них не было никаких сомнений. Как объяснил ему следователь, на листе, вложенном в конверт, были обнаружены отпечатки пальцев рук. На конверте нашли аналогичные отпечатки, которые сохранились в клее, размазанном у отрезков бумаги с адресами. Так как Вера являлась сотрудником налоговой инспекции и по закону подлежала дактилоскопированию, то сравнение отпечатков пальцев рук Веры и обнаруженных показало, что они оставлены его женой.
В конверте был лист, на котором было всего одно предложение: «В моей смерти виновен Кириллов Максим Григорьевич. Кириллова Вера Андреевна». Ситуация складывалась крайне щекотливая, и по данному факту проводили проверку о доведении мужем жены до самоубийства, в связи с чем следователю и иным сотрудникам правопорядка необходимо было провести массу опросов, в том числе и по месту работы Максима. Следователь сказал, что сотрудников его института, скорее всего, вызовут в милицию. «Простите, в полицию. Их только недавно переименовали, как и нас отсоединили от прокуратуры», – пытался отшутиться следователь в один из особо острых моментов беседы, добавив при этом, что не исключает возможности опросов непосредственно в институте, чтобы не отвлекать людей от работы. Артём Сергеевич так же сказал, что сына Максима Григорьевича необходимо будет опросить, и было решено, что следователь приедет к ним в квартиру, где заодно произведёт и повторный осмотр. Витя был крайне расстроен, услышав о письме, и весь вечер не разговаривал с отцом.
На следующий день приехал следователь Яхонтов, и после того как он всё закончил в квартире Кирилловых, Максим Григорьевич позвонил своему заместителю и предупредил, что сегодня, накануне девяти дней со смерти Веры, его не будет на работе и что в ближайшие дни могут приехать сотрудники полиции, опять же по поводу смерти его жены. Директор понимал: опросы ряда сотрудников станут причиной нового распространения слухов, обрастающих домыслами и фантазиями отдельных лиц. «И тут, конечно, кто-то сразу, ни разу не видя её, вспомнит о её странном поведении в последнее время, когда она приходила к нему на работу; кто-то в кулуарных беседах сразу же заявит, что он давно догадывался о том, что она не здорова головой, но не хотел об этом зря разглагольствовать», – размышлял он. И действительно, в понедельник, после того как Витя уехал в Москву, а Кириллов пришёл на работу, в институт приехал сотрудник полиции и опросил нескольких начальников отделов, после чего сразу же поползли слухи. Несмотря на все научные достижения, сотрудники института в первую очередь были просто людьми, для которых «перемывание костей» и «перетряхивание чужого грязного белья» было неотъемлемой составляющей рабочего времени, вне зависимости от того, чьи это были «кости» и «бельё», и было ли это правдой или нет.
Как только стало известно о том, что опрашивают руководителей среднего звена о смерти жены директора, у его кабинета сразу появился и стал мяться Анатолий Петрович Большаков, заведующий лабораторией, который, в конце концов, нерешительно вошёл, и Кириллов строго взглянул на него.
– Максим Григорьевич, говорят, что сейчас в институт приехал сотрудник из милиции или полиции, не знаю, как их сейчас называют, и спрашивает начальников по поводу вашей жены. Скажите, со мной он тоже будет беседовать? – спросил заведующий лабораторией, блуждая взглядом по носкам своих ботинок, от чего оголил перед директором свою округлую лысину, вокруг которой были разбросаны длинные вьющиеся волосы.
– Возможно, Анатолий Петрович, – пристально посмотрел он на него, – а в чём проблема?
– Ну… вы же знаете… Вдруг он как-то догадается… и начнёт вопросы и о том задавать, – мял каждую фразу Анатолий Петрович.
– Анатолий Петрович, – прошипел директор, – он будет спрашивать только о моей жене. А о том деле никто не знает, понимаете, НИКТО. Если вы не будете лишнее говорить, никто не догадается и вопросы задавать не станут. Поэтому отвечайте коротко и ТОЙ темы вообще никак не касайтесь, понятно.
– Да, но… – не поднимая головы, тянул по-прежнему Анатолий Петрович.
– Никаких «но», – сквозь зубы отрезал Кириллов. – Идите работать и не болтайте лишнего. Вам всё понятно?
– Да, – тихо сказал Анатолий Петрович и, судорожно почесав щёку на ссохшемся лице, засеменил к выходу.
Максим Григорьевич посмотрел ему вслед и задумался над тем, создаст ли он ему проблемы в сложившейся ситуации. Он знал, что Анатолий Петрович был насколько одарён, настолько же не приспособлен к жизни. Его слабая стрессоустойчивость могла привести к тому, что от одного вида сотрудника полиции он мог разволноваться и выдать абсолютно всё, что до поры до времени должно было оставаться сокровенной тайной. Максим Григорьевич вновь вспомнил свою жену. Он познакомился с ней, когда ей было двадцать два, и меньше чем через год сделал ей предложение. Никого и никогда он не любил так, как любил её. Он боготворил её и был ею очарован. Вера была таинственно притягательна, и магия её обаяния пленила его настолько, что ни с какой другой женщиной он не хотел быть рядом и только её он хотел видеть до конца своих дней. И именно эта безумная любовь, как он считал, стала причиной его недавних свершений и сегодняшних проблем. И как подтверждение тому – Анатолий Петрович, который перед обедом того же дня вновь пришёл к нему явно на взводе.
– Максим Григорьевич, на завтра меня вызвали в полицию, – начал он панически.
– Анатолий Петрович, – сдерживая гнев, проскрипел зубами директор, – я уже вам объяснил: говорите только о моей жене. Была на работе, не была; разговаривали вы с ней, не разговаривали, и если разговаривали, то ничего не помните. Всё понятно?
– Максим Григорьевич, всё дело в том, что с остальными разговаривали здесь, а меня и ещё одного сотрудника вызвали. Но он никакого отношения к тому делу не имеет, а я имею, – не унимался заведующий лабораторией. – Мне кажется, об этом деле стало известно.