Восток не терпит суеты

Глеб Дибернин

Восток не терпит суеты

ПРОЛОГ

Ливийская пустыня, 1987 год.

Песок плавился под раскалённым солнцем, будто сама земля пыталась избавиться от своих обитателей. Взрослые прятались в тенях полуразрушенных стен, дети играли в костях своих погибших отцов. Мальчику, прижавшемуся к грубо сложенным камням, было всего одиннадцать. Его звали Мурад, и в этот день он впервые увидел, как разлетаются на куски человеческие тела.

Город Эз-Завия бомбили по ошибке, так позже скажут. Ошибка произошла по приказу "сверху". Мальчик не знал, кто эти "они", но запомнил их: в форме, с блестящими значками, улыбками, которые ничего не значили. Улыбки, под которыми прятались приказы убивать.

Его мать умерла мгновенно, в тот момент, когда металлический шрапнель пробила ей грудь. Отец, ветеран революции, бросился её прикрывать. Мурад, живой, остался один, среди развалин, дыма, женского крика, сочащейся крови. Он кричал, но его голос тонул в реве самолётов.

Через несколько часов к выжившим подошёл офицер службы безопасности, высокий мужчина в безупречной форме. Он похлопал Мурада по плечу, и с лицом, в котором не было ни боли, ни сожаления, сказал:

– Ты теперь сын республики. Она твоя мать.

Мурад не знал, что такое республика. Он знал только, что мать мертва, отец истекает кровью, а незнакомцы забирают их тела, не задавая вопросов.

В тот день он поклялся: когда вырастет, он построит такую страну, где подобное никогда не повторится. Или, если это невозможно, он сожжёт ту, что есть вместе с теми, кто её защищает.

Годы спустя, в стеклянных коридорах дипломатии, в маске спокойствия, он всё ещё слышал тот детский крик. И тот офицер, он его нашёл. И заставил умолять о пощаде.

Но пощады не было. Потому что республике, как и самому Мураду, не нужна жалость.

Глава 1. Смерть во имя республики

Два человека, закутанные в традиционные ливийские джеллабы, расшитые золотом по вороту и рукавам, словно тени, бесшумно проскользнули в кабинет консула. Вечерний сумрак, проникавший сквозь плотные портьеры, окутывал помещение таинственной дымкой, придавая происходящему зловещий оттенок. Мурад Аяд, мужчина средних лет, с изрезанным морщинами лицом, и решительным взглядом, горевшим сейчас тихим огнем беспокойства, бросил взгляд на массивные золотые часы, украшавшие его запястье. Время безжалостно тикало, отсчитывая секунды, которые могли стать последними. Его ухоженные руки, выдававшие его высокое положение, крепко сжали ключ от кабинета, который он не хотел бы сейчас держать в своих руках. Он шумно выдохнул, выпустив вместе с воздухом напряжение последних дней, и произнес глухим, сдавленным голосом: – Начали! Да поможет нам Всевышний!

Мурад приблизился к массивной стене, на которой возвышался старинный сейф, как каменный страж, хранящий свои тайны веками. Его металлическая поверхность, покрытая патиной времени, тускло поблескивала в полумраке кабинета, словно отражая его тревогу. Мурад уверенно набрал сложный шифр, выученный им наизусть, и механизм замка отозвался глухим щелчком, нарушившим тишину. Тяжелая дверца отворилась, открывая взору несколько полок, забитых плотными стопками документов. Бумаги, перевязанные пожелтевшими лентами, казались свидетелями давно минувших событий, шепчущими о секретах, которые лучше было похоронить.

Не теряя ни секунды, Мурад принялся выхватывать папки, швыряя их на пол. Его движения были резки и порывисты, словно он пытался вырвать душу из этих документов. Толстые тома с шуршанием рассыпались, образуя хаотичную груду, словно разрушенные мечты и надежды. Он лихорадочно перелистывал страницы, сканируя строки в поисках нужной информации, той самой информации, которая могла погубить его, если попадет не в те руки. Его лицо выражало крайнюю сосредоточенность, каждое движение было продиктовано бешеной спешкой. Найдя искомое, он безжалостно скомкал найденные листы, сминая их в плотный, комковатый шар. Достав из кармана зажигалку, Мурад чиркнул колесиком, и маленький язычок пламени жадно лизнул край бумаги, пожирая ее. Огонь, разгораясь, затрещал, пожирая секретные документы, как голодный зверь, уничтожающий улики прошлого, стирая следы своих преступлений.

В тени, в углу кабинета, Хаким Газали, его верный подельник и, пожалуй, единственный настоящий друг, нервно переминался с ноги на ногу. Его руки, как и положено шифровальщику, были скрыты грубыми холщовыми перчатками, скрывающими следы, а возможно, и дрожь, пробиравшую его до самых костей. В отличие от Мурада, сосредоточенного, хладнокровного, расчетливого, Хаким казался на пределе, на грани нервного срыва. Мурад продумал все до мелочей: перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев; запасная темная одежда, чтобы слиться с тенями в машине; крепкий металлический лом, его смертоносный инструмент – все необходимое лежало в заранее подготовленной сумке, ожидая своего часа. Они действовали как слаженный механизм, каждый знал свою роль, каждый шаг был выверен до мельчайших деталей. Казалось, они репетировали эту операцию тысячу раз, доводя до совершенства. Их план, по мнению Мурада, был безупречен, и он не допускал даже мысли о провале, о том, что что-то может пойти не так.

Мурад притоптал разгорающийся костер, превращая остатки документов в серый пепел. Хаким, повинуясь немому знаку, достал из своего рюкзака невзрачную коробку из-под обуви. Внутри, бережно уложенные, лежали брикеты пластида, смертоносной взрывчатки, соединенные с детонатором и миниатюрным часовым механизмом. Взрывчатку Хаким приобрел через своего знакомого военного, Илью. Это был пластид, смертоносная субстанция, запечатанная в тусклые серые брикеты, с отчетливым запахом, напоминающим смесь старой резины и пыли. Он хранил коробку в подвале своего дома, тщательно спрятав ее за горой мешков с цементом, боясь, что кто-то ее обнаружит. Каждый раз, когда Хаким спускался в подвал, чтобы проверить состояние взрывчатки, его охватывал леденящий душу страх, чувство, что он держит в руках орудие, способное вмиг разрушить не только здания, но и человеческие жизни. Эта мысль одновременно ужасала и завораживала, даря ему странное ощущение власти, которое он никогда прежде не испытывал. Власть над жизнью и смертью. И сегодня этот смертоносный инструмент должен был быть применен.

Хаким, словно в замедленной съемке, до сих пор помнил свою первую и единственную встречу с Ильей, тем изможденным прапорщиком, чье лицо давно избороздили глубокие морщины, словно карта прожитой им тяжелой, изнурительной жизни, полной лишений и разочарований. Уставший от нищенской зарплаты, едва хватавшей на прокорм его большой семьи, от вечного безденежья и унизительного пренебрежения со стороны надменного начальства, для которых он был лишь безликим винтиком в огромном, бездушном механизме, расходным материалом, который в любой момент можно заменить, не задумываясь. Илья, недолго думая, согласился продать взрывчатку за солидное вознаграждение, которое могло бы хоть немного облегчить его убогое существование, позволить ему купить детям новую одежду к школе или отложить немного денег на их будущее образование, о котором он так мечтал. В его запавших, потухших глазах Хаким увидел ту же всепоглощающую безысходность, ту же отчаянную решимость, что и в своих собственных, словно они были братьями по несчастью, скованными одной цепью, обреченными на вечные страдания. Оба они шли на отчаянный шаг, движимые непреодолимым желанием вырваться из замкнутого круга нищеты и бесправия, в котором они оказались, не видя иного выхода, хватаясь за последнюю возможность. Для них это был единственный способ хоть что-то изменить в своей жалкой жизни, доказать себе и другим, что они чего-то стоят в этом мире, пусть и ценой нарушения закона, предательства воинской присяги, о которой Илья уже давно забыл. Теперь, когда взрывчатка была у него, на Хакима навалилась еще большая ответственность, словно на плечи опустился неподъемный каменный груз, раздавливающий его своей тяжестью, лишающий его сил и воли. Он должен был использовать ее с умом, чтобы достичь поставленной цели и, самое главное, избежать ненужных жертв, хотя он прекрасно понимал, что без кровопролития вряд ли обойдется. Впрочем, в его искаженном, отравленном ненавистью сознании понятие «ненужные» жертвы уже давно потеряло свой смысл, размылось и потеряло всякую ценность, превратившись в пустой, ничего не значащий звук.

Мурад, с ювелирной точностью, достойной лучшего швейцарского часовщика, аккуратно взял в руки взрывное устройство, ощущая его леденящую тяжесть в своих ладонях, и установил таймер ровно на четыре часа. Оставалось совсем не долго до взрыва, до возмездия. Теперь, в кабинете, пропитанном едким запахом жженой бумаги, дешевой краски и липкого страха, Хаким отчаянно пытался подавить нарастающие угрызения совести, которые скреблись в его душе, словно голодные крысы, грызущие его изнутри, не давая ему покоя, терзая его разум. Он чувствовал, что все происходящее было ужасной ошибкой, что они совершают преступление, за которое им придется заплатить самую высокую цену. Но пути назад уже не было, они перешли Рубикон, сделали свой выбор, и отступать было поздно. С усилием сжав баллончик с красной краской в трясущейся руке, он ощутил обжигающий холод металла, словно прикоснулся к самой смерти, предчувствуя скорый конец, который ждал их всех. В горле пересохло, словно в пустыне, ком сдавил грудь, мешая дышать, словно чья-то невидимая рука сдавила его горло стальной хваткой, пытаясь задушить. Он принялся судорожно разрисовывать стены кабинета грубыми, кривыми буквами, выводя антиливийские лозунги, выкрикивая их шепотом, словно проклиная самого себя, словно пытаясь убедить себя в том, что делает правильное дело, что он борется за свободу, за светлое будущее своего народа, в которое он уже давно не верил. «Каддафи – пес!», «Свободу Ливии!», «Кровь за кровь!». Каждое слово, нанесенное дрожащей рукой на стены, должно было стать последней искрой, способной поджечь пламя восстания, которое они так долго ждали, но которое так и не разгорелось, погребенное под гнетом деспотии и обмана.

Второй мужчина, молча, без единого слова, перебирал документы в столе, выхватывая фотографии Муаммара Каддафи и его ближайших соратников. С яростным рыком, вырвавшимся из самой глубины его души, из самой преисподней, он рвал их на мелкие клочки и безжалостно бросал в уже догорающий костер, словно пытаясь уничтожить прошлое, сжечь все, что связывало его с ненавистным режимом. Они работали слаженно, в тишине, понимая друг друга без слов, лишь обмениваясь короткими взглядами, полными ненависти и отчаяния, словно они связаны невидимыми нитями. Каждый жест, каждое движение были отточены до автоматизма бесчисленными репетициями, превратившими их в хорошо отлаженную машину смерти, готовую взорваться в любой момент. Только шипение баллончика с краской, звук рвущейся бумаги и треск пожираемого огнем картона нарушали гнетущую тишину, нависшую над кабинетом, словно предвещая скорую гибель, предвещая неминуемую трагедию. Эта тишина была зловещей и пугающей, словно затишье перед бурей, предвещающей большие страдания. Хаким чувствовал, как мурашки бегут по спине, оставляя за собой леденящий след, предчувствуя неминуемую катастрофу, которая должна была произойти. Сегодня он сделал выбор, от которого зависела не только его жизнь, но и судьбы многих других людей, оказавшихся втянутыми в этот смертельный водоворот, в котором они все рисковали погибнуть, но это его уже не волновало.

Закончив с установкой взрывного устройства, Мурад Аяд с трудом вытер со лба пот грязной тыльной стороной ладони. Руки дрожали, несмотря на долгие недели подготовки и тщательное планирование, на то, что они делали. Провода и таймер, как ядовитые змеи, переплелись на металлической поверхности сейфа, превращая обычный предмет мебели в смертоносную бомбу, способную мгновенно разрушить все вокруг. Он глубоко вздохнул, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце, и с опаской посмотрел на часы. Время неумолимо поджимало, приближая их к страшной развязке, отсчитывая последние мгновения до трагедии. Он набрал номер начальника охраны консульства по внутреннему телефону. Каждый гудок отдавался эхом в пустом, пропахшем копотью и тревогой кабинете, словно предвещая скорую смерть, предвещая неотвратимую гибель.

Начальник охраны консульства Карим Хадид едва успел поставить чашку с обжигающе горячим кофе на стол, наслаждаясь его приятным ароматом, когда услышал настойчивый звонок внутреннего телефона, оборвавший его спокойствие, словно проклятие. Нахмурившись, он оторвался от просмотра утренней сводки новостей, на экране мерцали тревожные заголовки, предвещающие новые беды. Обычно в это время его никто не беспокоил, если, конечно, не происходило ничего чрезвычайного, что могло представлять опасность. Должно было случиться что-то серьезное, что-то, требующее его немедленного вмешательства, что-то такое, что могло лишить его жизни. “Хадид слушает”, – произнес он привычным, властным тоном, стараясь скрыть утреннюю раздражительность, вызванную навязчивым звонком, отрывом от важных дел. В голове промелькнула мысль о сломавшемся кондиционере, об очередной жалобе от недовольного сотрудника или о пропавшем документе. Он никак не мог предположить, что этот звонок не только прервет его размеренный рабочий день, но и навсегда перечеркнет его жизнь, превратив ее в ничто.

– Карим Хадид, прошу вас немедленно явиться ко мне в кабинет, – голос Мурада звучал жестко, в его интонациях не было места для возражений, никаких эмоций.

– Что-то случилось? – спросил Карим, стараясь говорить спокойно, но в его голосе сквозило напряжение, сквозь которое пробивалась тревога.

– Вы сами сможете убедиться в этом, когда придете, – ответил Мурад и положил трубку, обрывая связь.

И, не дожидаясь ответа, он положил трубку, оставив Карима в неведении, предвкушая предстоящую трагедию.

Хаким и Мурад, словно пляшущие в пламени безумия, продолжали свой разрушительный танец в кабинете, превратив его в настоящий ад, в поле боя, где царила анархия. С остервенением переворачивали массивные столы, швыряя их на пол с оглушительным грохотом, словно пытаясь уничтожить саму основу власти, стереть с лица земли все, что олицетворяло ненавистный режим. Бумаги, до этого аккуратно сложенные в стопки, словно непоколебимая армия, готовая к бою, теперь хаотично летали по комнате, словно листья, сорванные осенним ветром, укрывая пол слоем ненужных документов и разорванных приказов, превратив кабинет в настоящую свалку, в наглядное воплощение царящего вокруг хаоса, разрушения и смерти. Чернильные пятна, как кровавые потеки, расползались по беленым стенам, пачкая чистый холст, словно оставляя следы страшного преступления, словно сама ненависть, принявшая осязаемую форму, оставила свой кровавый отпечаток, навсегда запечатлев в этих стенах все свои злодеяния. Каждый удар, каждый бросок, каждый клочок бумаги, взмывающий в воздух, был выражением их многолетней, всепоглощающей ненависти к режиму, к подавляющей власти, к унижениям и страданиям, которые они испытали, к тем, кто сломал их жизни. Ярость кипела в их жилах, словно раскаленная лава, подпитывая разрушение, заставляя их продолжать этот бессмысленный, но такой желанный акт вандализма, эту отчаянную попытку вырваться из тисков, из оков деспотии, выплеснуть всю свою боль, все свое отчаяние, все свои мечты о свободе.

Примерно через пять минут, которые показались вечностью, пропитанной тихим безумием, дверь кабинета с грохотом распахнулась, словно от мощного взрыва, разрывая эту зловещую, гнетущую тишину, словно провозглашая начало новой, страшной эры. На пороге стоял Карим Хадид, начальник охраны консульства, ворвавшийся в кабинет, словно ураган, чтобы остановить надвигающуюся бурю, чтобы разобраться в происходящем, чтобы навести порядок. Его безупречная униформа, тщательно отутюженная, облегала широкие плечи и атлетическое телосложение, подчеркивая его военную выправку, приобретенную за долгие годы службы и тренировок, выдавая в нем опытного профессионала, привыкшего к любым неожиданностям, к любым испытаниям, который не привык сдаваться. Рельефные скулы и волевой подбородок, казалось, были высечены из камня, придавая его лицу суровое, непроницаемое выражение, не допускающее ни малейшей слабости, ни малейшего сомнения. Он действительно походил на идеального героя с пропагандистского плаката, призывающего юношей вступать в ряды ливийской армии, бесстрашного защитника своей родины, готового отдать жизнь за веру, за режим, за свою страну. Загорелое лицо не выражало ничего, кроме холодной, профессиональной настороженности, отражающей его полное непонимание происходящего, его непонимание причин, которые привели к такому хаосу, и плохо скрываемое возмущение, вызванное воцарившимся в кабинете, хаосом, который он никак не мог объяснить, хаосом, противоречащим всем его принципам, его убеждениям, его всему. Широкий кожаный ремень, опоясывающий его стальную талию, поддерживал черную тактическую кобуру, в которой надежно укрывался смертоносный Глок-17, готовый в любой момент выстрелить, пресекая малейшую угрозу, защищая жизнь других людей. Карим прекрасно знал о своем неотразимом обаянии, о том, как женщины теряли голову при одном его взгляде, как легко ему удавалось завоевывать их сердца, умело используя это как оружие. Он умело использовал эту власть, играя роль непоколебимого героя, благородного защитника, неподкупного стража порядка, который мог защитить, а также покарать, кого посчитает нужным. Сейчас, однако, его лицо выражало лишь недоумение и негодование, нарушенное внезапным вторжением в тишину, которая до этого царила, и погромом, разыгравшимся в кабинете, превратившем его в настоящие руины, в поле битвы.

– Что здесь происходит?! – прозвучал его низкий, угрожающий голос, будто раскат грома, предвещающий бурю, предвещающий скорую расплату, что приближалась. Это был голос человека, привыкшего к порядку, для которого хаос был неприемлем, которому подчинялись, которого боялись.

Начальник безопасности консульства, Карим Хадид, был человеком старой закалки, свято чтившим армейские традиции, унаследованные от ушедшей эпохи, когда дисциплина, честь и достоинство были превыше всего. Он вырос в мире, где порядок ставился во главу угла, где все должно быть четко и по плану, а любая небрежность, любая слабость, любое нарушение правил, рассматривались как предательство, как личное оскорбление, как удар в спину, которому нет прощения. Именно поэтому охрана консульства состояла исключительно из тщательно отобранных военных, прошедших через жесткий отбор и проверку на лояльность режиму, которые всегда должны были быть начеку, готовыми защищать свою страну, свой народ. Карим был одержим деталями, считая, что именно они формируют общее впечатление, особенно когда дело касалось внешнего вида его подчиненных, а также его самого. Он считал, что форма – это не просто одежда, а символ власти, дисциплины, верности, отражение внутреннего мира человека, его преданности. Он лично следил за тем, чтобы каждый охранник носил форму безукоризненно, без единой складочки или пятнышка, чтобы все было идеально, чтобы ничто не могло выдать их, а также, чтобы к ним не было никаких вопросов. Это было его пунктиком, его навязчивой идеей, которая отражала его стремление к идеальному порядку во всем, что его окружало, что он делал. Для облегчения этой непростой задачи Карим организовал в консульстве прачечную, доступную каждому охраннику в течение перерыва. Там они могли самостоятельно привести форму в порядок, или же попросить помощи у дежурных горничных, которые были рады помочь. Эта мера, казалось бы, незначительная, позволяла ему поддерживать высокий уровень дисциплины и порядка, что, по его мнению, было жизненно необходимо для безопасности консульства, для того, чтобы все работало как часы, и для сохранения репутации режима, а также для укрепления имиджа организации, которую он представлял. Он верил, что безупречный внешний вид – это признак собранности и готовности к любым неожиданностям, что очень важно для сохранения спокойствия и уверенности, для того, чтобы не было никаких происшествий. А сейчас, глядя на хаос, царивший в кабинете, на этот ужасающий беспорядок, он чувствовал, как его тщательно выстроенный мир рушится на глазах, разваливаясь на мелкие кусочки, как будто его предали, как будто ему нанесли удар в спину, как будто его предали все, кому он доверял, все, кого он так ценил.

Карим оглядел кабинет, его глаза сузились от удивления, от гнева, от ощущения глубокого предательства. В них плескалась ярость профессионала, чья работа была оскорблена, чье достоинство было растоптано, и ярость человека, чьи принципы, вся его жизнь, были попраны, чья вера была растоптана, уничтожена. Этот хаос был плевком в лицо всей системе, которую он скрупулезно выстраивал годами, плевком в лицо режиму, которому он преданно служил, был вызовом ему самому, его личным идеалам, его жизни.

Голос Карима был полон ярости, но сдержан усилием воли, лишь в интонациях выдавало его истинное состояние, его внутреннюю борьбу. Каждое слово, как заточенный нож, разрезало гнетущую тишину, нависшую над разгромленным кабинетом, подчеркивая весь масштаб разрушений, все те ужасные последствия, которые предстоит ему увидеть, все то зло, что творилось за его спиной.

Мурад и Хаким обменялись коротким, напряженным взглядом, в котором, словно в зеркале, отразились все их чувства: и смертельная решимость, и сковывающий страх, и, самое главное, осознание того, что пути назад уже нет, что обратной дороги не существует. Напряжение в воздухе сгустилось, стало осязаемым, словно натянутая до предела струна, готовая вот-вот лопнуть от малейшего прикосновения, издавая пронзительный звук, предвещающий трагедию. Они понимали, что наступил решающий, определяющий момент, что все тщательно продуманные этапы их дьявольского плана должны сойтись в одной точке, в этом самом кабинете, в котором сейчас все рушилось.

– Я надеялся, что вы, как начальник службы безопасности, сами сможете объяснить мне это, – раздраженно ответил консул, его голос дрожал от сдерживаемого гнева. Он указывал рукой на царящий беспорядок, словно обвиняя Карима во всем произошедшем, перекладывая на него ответственность. – Похоже, наше консульство превратилось в проходной двор, в место, где творится что-то непонятное. Это просто недопустимо!

Карим, игнорируя раздраженный выпад консула, внимательно окинул взглядом разгромленный кабинет, его глаза быстро скользили по каждой детали, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, хоть какую-то логику в этом разбушевавшемся безумии. Его взгляд задержался на обуглившихся обрывках документов, разбросанных по полу, на стенах, исписанных антиправительственными лозунгами, на которых пестрели призывы к мятежу. Интуиция, отточенная годами безупречной службы, кричала ему о том, что за этим хаосом стоит не просто хулиганство, не просто мелкое злодеяние, а нечто гораздо большее, тщательно спланированная, хорошо продуманная диверсия, направленная на подрыв режима.

– Я уверен, что тот, кто это сделал, работает в нашем консульстве, – резюмировал он, глядя на консула тяжелым, проницательным взглядом, словно пытаясь прочитать его мысли. Он прекрасно понимал, что подобный уровень осведомленности, подобный уровень дерзости, граничащей с безумием, не мог исходить извне, что за этим стоит человек, который знает все ходы, который знает все тайны. С этими словами он решительно подошел к распахнутому сейфу, его взгляд стал еще более пристальным и настороженным, его чутье подсказывало ему, что самое главное находится именно там.

– Какие документы похищены? Что пропало?

– Я еще не знаю, – ответил Мурад, стараясь скрыть дрожь в голосе, выдававшую его волнение. Он указал рукой на кучу обгоревших бумаг, лежавших на полу, словно куча мусора, надеясь отвлечь внимание Карима от других, более важных деталей, которые могли легко раскрыть их замысел, которые могли бы выдать их предательство. – Посмотрите, вот на полу. Они пытались сжечь часть из них.

Игра началась, и ставки были как никогда высоки, на кону стояли не только их жизни, но и жизни многих других людей, невольно втянутых в этот водоворот лжи.

Карим, сосредоточенно присев на одно колено, чтобы попытаться разобрать обуглившиеся документы, стараясь прочитать хоть что-то, даже не заподозрил надвигающуюся опасность, как затравленный зверь, почуявший близкую смерть, не обращает внимания на происходящее вокруг, слишком увлекшись своим делом. Его внимание было полностью приковано к фрагментам текста, к тлеющим остаткам секретов, которые он поклялся защищать, к обрывкам информации, которые могли пролить свет на произошедшее, которые могли бы помочь ему выйти на след преступников. В этот самый момент, когда его внимание было отвлечено, Хаким незаметно передал Мураду тяжелый металлический лом. Мурад, с глухим рыком, вырвавшимся из самой глубины его души, из самой преисподней, взмахнул оружием над головой, его охватила ярость. Это был удар, рожденный отчаянием, ненавистью и многолетней обидой, удар, который должен был поставить точку в этой истории, оборвав жизнь человека, стоявшего у него на пути.