Мне нужен герой! I NEED A HERO!

В самом дальнем углу ящика, на самом дне, притаилась одинокая бутылка с бордовой, почти чёрной жидкостью. «Надеюсь, вино не испортилось», – пробормотал я. Сделал глоток. Это вино было именно таким, каким я помнил его с дружеских посиделок, когда, попыхивая отцовскими папиросами, мы мечтали о будущем. Крепкое, но согревающее.

Под потолком висели бокалы, но они были покрыты таким слоем пыли, что я даже не стал их снимать. Да и воды поблизости не предвиделось. Я вернулся в гостиную с бутылкой в руке. Вероника закуталась в плед так, что из него торчал только её взъерошенный лоб. Она дрожала, словно замёрзшая птица.

– Это странно, но… – я сел рядом на край дивана, чувствуя, как старые пружины скрипят под нами. – Не подумай, что преподаватель хочет напоить студентку… но это поможет согреться.

Она смотрела на бутылку с тем же выражением, что и на добермана – подозрительно. Но всё же взяла. Сделала глоток. Ещё. А затем наконец заговорила.

– Чей это дом? – голос Вероники звучал уже более уверенно и расслабленно.

– Моего однокурсника.

Она кивнула и ослабила хватку, в которой до смерти сжимала ткань пледа. Я заметил, как плед соскользнул с её плеча, обнажив тонкую шею и изгиб ключиц. Свет фонаря мягко скользил по её коже, делая её почти светящейся. Я сглотнул и отвернулся, стараясь не смотреть на этот участок её тела, и тут же перевёл взгляд на её колени в ссадинах. Грязные, кровавые, распухшие от холода. И ладони – сбитые.

– Подожди, – выдохнул я и встал, чтобы достать из кармана пальто флакон перекиси и упаковку с ватой.

– А ты ещё и доктор, – слабо усмехнулась Вероника, но не сопротивлялась, когда я опустился на колени и мягко развернул её ногу.

– Тихо, сейчас щипать будет, – предупредил я.

Она сжалась, когда холодная перекись коснулась кожи, и тонко зашипела. Я промокнул рану ватой, аккуратно, бережно, словно она была фарфоровой, не забывая дуть на раны.

Затем – вторая коленка. Молча. Я чувствовал, как она напряжена, как хочет пошутить, уколоть, отмахнуться, но не делает этого. Доверяет. Лишь время от времени делала небольшие глотки из слегка пыльной бутылки, следя за каждым моим движением.

Она просто смотрела на меня. В её глазах плясали искорки, в которых я читал интерес. Именно так она смотрела на меня при первой встрече. А может… я всё это придумал, и вино всё-таки испорчено, и это его последствия?

Потом я взял её руку и легонько развернул. Ладонь была сбита не так глубоко, как колени, но даже с такой раной она не смогла бы безболезненно писать мои лекции.

– Не надо, – прошептала она, но я не отступил.

– Надо.

Я обрабатывал каждый палец, каждую царапину, чувствуя, как она всё больше расслабляется. Когда я закончил, она не отняла рук. Наоборот – задержала мою ладонь в своей.

– Спасибо, – тихо сказала она. Без иронии. По-настоящему.

Я посмотрел ей в глаза. И понял, что, если сейчас не отвернусь – всё изменится. В этой темноте, на этом диване, в этом забытом Богом доме. Всё.

Светлый локон лежал на её левой ключице, колыхаясь от её дыхания, как шёлковая лента на ветру. Всё происходило будто во сне – медленно, густо, нереально. И прежде чем я успел остановить себя, мои пальцы уже тянулись, сдвигая прядь, касаясь её кожи и чувствуя тепло, пульс, изгиб тонкой кости под подушечками пальцев. Она даже не дёрнулась. Только смотрела. Её глаза были неподвижны, молчаливы, но в этой тишине было больше смысла, чем в сотне слов. Я понимал, к чему это ведёт. И всё же убрал руку.

Проглотил сухой ком в горле, словно мог вместе с ним заглушить нарастающее желание. Но тут же осознал страшное: я вспомнил о Лине и… ничего не почувствовал. Ни вины. Ни боли. Ни даже слабой тени сожаления. Пусто. И это было ужасно. Где-то там, за окном, сидела причина нашего безумного вторжения в дом. Я должен был злиться. Хоть на кого-нибудь. Хоть на себя. Но… я наслаждался этим моментом. Слишком сильно.

Вероника сделала ещё один глоток вина, чуть привстала и поставила бутылку на пол. Её платье задралось, оголяя скрещённые ноги – женственные, изящные. Я даже не смотрел – я боролся. Боролся с тем мужчиной, который хотел наклониться и просто провести ладонью по её колену, подняться выше, почувствовать тепло её кожи. Но вместо этого уставился в пол, будто ламинат вдруг стал самой захватывающей вещью в комнате.

Она подалась ближе. Я чувствовал её дыхание – прерывистое, будто сердце у неё билось на взлёт. Она смотрела на меня, изучала – не так, как раньше, не с любопытством, не с робостью. В её взгляде была смелость, дерзость и жажда. А потом…

Я почувствовал её руку у себя на затылке. Пальцы легко скользнули в мои волосы и начали медленно их перебирать, отчего я закрыл глаза и… умер. Провалился в бездну, в эту тишину, в это прикосновение, в это «наконец-то». Вот чего мне так не хватало. Ни признания. Ни верности. Ни стабильности. Нежности. Простой человеческой нежности. Вот чего не было в Ангелине, но было в ней. В той, которая через это простое прикосновение пробиралась в мою душу. И я пропал.

Когда открыл глаза, она всё ещё смотрела. Её взгляд – дрожащий, молящий, будто просил меня не отстраняться, не уходить, не разрушать то, что вот-вот могло произойти. А когда она облизнула губы… медленно, с едва уловимым напряжением… я уже не мог не понять, чего она хочет. И я хотел того же. Но всё ещё пытался бороться.

Взгляд метался от её губ к глазам, от глаз обратно к губам, и каждый этот поворот был пыткой. Меня это мучило. Я будто гладил её этим взглядом. Исследовал, ласкал, но не касался. Она приоткрыла губы. Медленно. Соблазнительно. Пухлые, влажные, с каплей вина в уголке. Только идиот отвернулся бы. Только святой ушёл бы. А я не был ни тем, ни другим.

Собрав остатки воли в кулак, я держался до последнего. Но когда она, приложив чуть-чуть силы, потянула меня за затылок к себе – между нами остались всего два, может, три сантиметра – я не выдержал.

Я впился в её губы. Голодно. Отчаянно. И она отозвалась моментально – выдохнула, словно я дал ей глоток воздуха, которого ей не хватало. Мы задыхались. Я углубил свой поцелуй, жадно впиваясь в это маленькое нежное существо. Мы забыли, как дышать. Этот поцелуй отнял у нас всё: контроль, осторожность, границы. Я взял её за волосы, мягко, но твёрдо оттянул голову назад, и она выгнулась, выдыхая стон мне прямо в губы. Это была последняя капля.

Я навис над ней, как над добычей, и внутри меня рухнул ещё один незримый барьер. Вероника была очень хрупкой на вид, нежной, но очень страстной внутри, и я разрывался между этими составляющими, пытаясь понять, какая моя сторона больше ей подойдёт. С такой силой меня к себе не прижимала ни одна девушка, словно я был всем для неё, словно я был щитом, который спасёт её от стрел. Я в одну минуту уложил её на спину, а сам навис над ней, не отрываясь от её губ, ну, может, только на несколько секунд, когда покрывал поцелуями её шею. Меня несло. Мир перестал существовать за её пределами. Только она, я и дыхание, затаившееся на грани, дрожь сладостного предвкушения.

Лихорадочно, словно продираясь сквозь заросли, я освобождал её от многослойного плена платья и, наконец нащупав лодыжку, повёл пальцами вверх по внутренней стороне бедра, всё выше, к самому сокровенному. Она изгибалась под моими ласками, как стебель под порывом ветра, запрокинув голову и закрыв глаза, – в этом безмолвном экстазе она была прекраснее всего.

Я не спрашивал, лишь тонул в нахлынувшем чувстве, упивался властью и страстью, даря наслаждение нам обоим. Ещё немного, и я бы пал, сдался на милость вожделения, но словно ушат ледяной воды обрушился на меня, когда мои пальцы, уже пробираясь под кружевную кромку трусиков, коснулись её кожи, и она прошептала то, что заставило меня мгновенно протрезветь:

– Я никогда не… – её голос прозвучал слабо, почти неслышно, словно не ей, а самой себе. Она задержала мою руку на своём животе, дыша тяжело, прерывисто. В её глазах застыл испуг.

Мир рухнул.

Я отдёрнул руку так резко, словно коснулся огня. Не просто отстранился – вскочил, будто меня ударили током, и метнулся к окну. Слишком быстро, слишком громко. Она осталась лежать на диване, наполовину укутанная пледом, с ошарашенным, уязвлённым взглядом.

Я был последней скотиной. Не потому, что целовал свою студентку. Не потому, что хотел её так, как не хотел ни одну. А потому что, вспоминая Лину, я не чувствовал ничего. Ни боли, ни раскаяния, ни даже мимолётной жалости.

Боль была другой. Я причинял её здесь и сейчас – Веронике. Девушке, которая смотрела на меня с доверием, готовностью, тёплой, обжигающей нежностью. Она была готова отдаться мне здесь, в чужом доме, на диване, тому, кто с самого начала был нечестен с ней. Я пытался, я держался от неё подальше, я предупреждал… Но сейчас я лишь жалкий трус, ищущий оправдания своей слабости. В одно мгновение я причинял боль сразу двум женщинам.

– Это… из-за того, что я девственница? – голос её дрогнул, но она старалась говорить твёрдо.

Я застыл.

– Нет, – выдохнул я, не поворачиваясь. Не мог.

– Это из-за твоей репутации? – продолжила она. – Из-за того, что я… твоя студентка?

Глупышка. Милая, наивная глупышка… Как же ты далека от причины.

Я почти рассмеялся сквозь отчаяние. Эти детали – студентка, возраст, статус – они ничего не значили в сравнении с той бездной, что разверзлась между нами. Она волновалась, что оттолкнула меня своей неопытностью… а правда была куда хуже.

Мне нужно было сказать. Но как? Как сказать это и остаться человеком в её глазах? Как признаться, что влюбился в ту, кого должен был защищать, а не обманывать?

Я знал: если она уйдёт сейчас, не простит, отвернётся – будет права. И я приму это. Потому что заслужил.

Когда я, наконец, осмелился обернуться, она сидела на диване, плотно укутанная в плед, будто пыталась спрятать не только тело, но и душу. Только её босые ноги касались пола. Я молча подошёл, сел на корточки, чтобы быть на уровне её взгляда, но она его избегала. Я чувствовал, как сжимается сердце, и спокойно, насколько мог, сказал:

– Пойдём. Я отвезу тебя домой.

Глава 25 Вероника

Машина остановилась у моего подъезда, но я не торопилась выходить. В салоне было тепло, но внутри меня всё замерзло. Я смотрела на его руки, сжимающие руль, на его профиль, освещённый тусклым светом фонаря, но он молчал, и это молчание было громче любых слов.

Я знала.

С того самого момента, как увидела рыжую девушку в его машине, в моей голове крутилась одна и та же мысль: «Кто она?» Подруга? Сестра? Коллега? Я цеплялась за эти варианты, как за соломинку, потому что другой – самый очевидный – был слишком болезненным. Но теперь, в этой тишине, я чувствовала правду. Она висела между нами, тяжёлая и невыносимая.

– Сможешь ли ты меня простить за то, что я тебе сейчас скажу? – Его голос был тихим, словно он боялся разбудить что-то, что уже давно проснулось во мне.

Я сжала пальцы в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. «Не говори. Не надо. Я и так знаю». Но он сказал.

– Я помолвлен…

Глупо, но в первую секунду я почти рассмеялась. Не от радости, нет. От абсурдности ситуации. Всё это время я строила догадки, надеялась, убеждала себя, что ошибаюсь. А он просто подтвердил то, что я и так чувствовала.

– Я знала, – выдохнула я, глядя в окно.

Где-то вдали горели огни, кто-то праздновал Новый год, смеялся, целовался. А я сидела здесь, с камнем в груди.

– Ты… знала? – Он повернулся ко мне, и в его глазах читалось что-то между облегчением и новым страхом.

– Надеялась, что ошибаюсь, – мои губы дрогнули, но я не позволила себе заплакать. Не здесь, не перед ним. – Иначе всё было бы слишком хорошо…

Он закрыл глаза, будто мой ответ причинил ему боль.

– Вероника…

– Не надо, – резко перебила я. – Не оправдывайся. Не объясняй. Я не хочу это слушать.

Мне было плевать на детали. На то, как давно это длится, любит ли он её, счастлив ли. Важно было только одно: он не свободен. А я… я позволила себе поверить в то, чего не было. Я открыла дверь. Холодный воздух ударил в лицо, и это было кстати – он не дал мне расплакаться.

– Вероника, подожди…

– Нет. – Я не обернулась. – Достаточно. Всё было ошибкой. Уезжай.

И ушла. Не побежала, не заплакала – просто ушла. Потому что больше не могла сидеть рядом с ним, зная, что он принадлежит кому-то другому. А надежда… надежда осталась там, в машине, вместе с его словами. Разбитая, как и моё сердце.

Я скрылась за дверью подъезда, чтобы как можно скорее открыть другую дверь – в свою, такую родную квартиру. В ней пахло карамельным попкорном. Свет был выключен, и лишь мерцание экрана телевизора освещало Даню, свернувшегося калачиком на диване. Услышав хлопок двери, он вскочил, как ошпаренный.

– Никусик, девочка моя, где ты была? Что случилось? – он с тревогой оглядел меня с ног до головы и остановил взгляд на рваном крае платья. – За тобой что, собаки гнались?

Я криво усмехнулась. Сам того не желая, он попал в самую точку. Сбросив туфли, я, шатаясь, направилась к кровати, на ходу стягивая с себя злополучное платье, а затем, зарывшись под одеяло, разрыдалась в голос. Друг, словно спохватившись, погасил телевизор и присел рядом, не решаясь обнять.

– Никусик, солнышко, что случилось? Я лишь успел заметить, как Марк Викторович помчался за тобой на улицу.

Я молчала. Слова застряли в горле. Озноб сменялся жаром, тело горело. Даня, ласково перебирая мои волосы, коснулся лба – и отпрянул.

– Господи, да у тебя жар! Сейчас принесу лекарство, – с этими словами он метнулся к кухонным шкафчикам, а я камнем упала в забытье. Последнее, что помню – горький вкус лекарства, которое влил в меня Даня, а дальше – лишь непроглядная тьма…

Пробуждение было резким. Кто-то лежал рядом. Собрав последние силы, я повернула голову и увидела Даню, задремавшего на моей кровати рядом со мной. Судя по хаотично разбросанным на тумбочке лекарствам, салфеткам и градусникам, друг не отходил от меня всю ночь.

Едва я шевельнулась, он тут же схватил меня за руку и запричитал:

– Очнулась! Боже, я так испугался! Ты бредила всю ночь, от тебя пылало жаром, постель промокла насквозь. Я уже хотел вызывать скорую, но к утру температура спала…

– Дань… – хриплым шепотом остановила я его. Лишь сейчас я почувствовала, как саднит горло. Видимо, вчерашняя пробежка в платье на холоде давала о себе знать. – Где мой телефон?

Он виновато опустил взгляд, а затем достал мой айфон из-под подушки и протянул мне.

Я разблокировала экран и удивлённо взглянула на время – 16:37. Сколько же я проспала? Целый день вычеркнут из жизни. В уведомлениях – вереница пропущенных вызовов: Лиля (5), Глеб (2), МВ (3).

– Я сварил бульон, – засуетился Даня, направляясь на кухню, а я, окончательно придя в себя, вспомнила вчерашний вечер, и новая волна отчаяния захлестнула меня. Его слова. Его руки. Его губы. Слёзы снова подступили к глазам, но тут…

Комнату заполнил аромат – насыщенный, домашний, с нотками лаврового листа и перца. Даня вернулся с подносом, на котором дымилась глубокая миска. Пар клубился над золотистым бульоном, где плавали звёздочки вермишели и кусочки курицы.

– Может, покормить тебя с ложечки? – Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой, вымученной. Его глаза, обычно такие живые, сейчас смотрели на меня с немой тревогой.

– Никусь… Он звонил. Марк Викторович. – Даня закусил губу. – Несколько раз. Я… я ответил. Прости, я не знал, что делать…

Сердце екнуло, будто кто-то резко дёрнул за невидимую ниточку.

– И что он сказал? – Мой голос звучал чужим, надтреснутым, будто старый патефон.

Даня нервно провёл рукой по волосам:

– Спрашивал, как ты. Я сказал – ты слегла с температурой. Он… – Друг замялся, – он пригрозил мне двойкой за семестр, если не расскажу ему все подробно.

Я изучала лицо друга долгим, пристальным взглядом, а затем вдруг рассмеялась, вызвав на его лице гримасу возмущения.

– И ты ему поверил? Серьёзно?

Лицо Дани немного просветлело.

– А как было не поверить? У него был такой суровый тон, словно сдача моей сессии теперь будет под большим вопросом. Он создаёт впечатление человека, который может легко добавить мне проблем, – выпалил он скороговоркой, но, заметив мой устремлённый в миску взгляд, осекся.

– Никусь… – Даня подвинулся ближе и осторожно вытер размазавшуюся под глазами тушь. – С того самого момента, как ты дерзко прошла мимо него, а он мельком смотрел на тебя, я уже понял, что между вами что-то есть.

– Да неужели? И как же ты это понял? – усмехнувшись, я подняла голову.

– Между вами… эти искры. Даже когда вы просто смотрите друг на друга – будто молнии сверкают. – Его голос стал тише, задумчивее. – А потом между вами были конфликты и недомолвки… Но странно – они только сильнее притягивали вас друг к другу. – Даня махнул рукой. – По вам только роман писать! Когда речь заходит о нём… ты преображаешься, даже взгляд становится другим. Может, не все это замечают, но я сразу понял: он – твой герой.

Я грустно улыбнулась, украдкой стирая слезинку с щеки.

– Он не мой герой…

Даня тут же отодвинул поднос в сторону и заключил меня в свои объятия.

– Ты же с ним тогда встречалась в воскресенье, я знаю, я понял это, когда прошёл мимо него и почувствовал запах его парфюма. Тогда пахло точно так же, – он заботливо поглаживал меня по волосам, успокаивая. – Расскажи мне всё, тебе станет легче…

В этот момент в дверь резко позвонили. Даня вздрогнул, как на пружине, и бросился в прихожую. Через секунду в комнату ворвалась Лиля – взъерошенная, встревоженная, в чёрном длинном пальто, на котором отчётливо были видны снежинки.

Я перевела взгляд на окно и увидела, как за ним метёт метель.

– Я так с ума с вами сойду! – Она замерла на пороге, её глаза бешено бегали по комнате. – Где ты пропадала?! Мы с Глебом так волновались! – И тогда, заметив моё состояние, она бросилась к кровати, обвивая меня руками. – Боже, что с тобой происходит?

Я отодвинула поднос, чувствуя, как в горле снова встаёт ком.

– Ты как раз вовремя, успела на исповедь, – хрипло сказала я, а подруга принялась снимать перчатки и верхнюю одежду.

И тогда, глядя в их встревоженные лица, я начала рассказывать. Словно снова переживала каждый момент, каждый взгляд, каждое прикосновение. Погружалась в пучину воспоминаний, зная, что они не дадут мне утонуть.

Глава 26 Марк

Больничные часы стучали в висках, как молот по наковальне – глухо, равномерно, неумолимо. Я сидел на жёстком пластиковом стуле в пустом коридоре, сжимая в ладони остывший пластиковый стаканчик с кофе. Его вкус был горьким, как, в принципе, и всё, что происходило сейчас в моей жизни.

Я не мог представить, что встречу первое января не с похмельем, не с шампанским под куранты, не в кругу близких, а здесь – с чувством вины, которое душило сильнее любого алкоголя. Оно осело в груди, расползлось по телу липкой тяжестью, не давая дышать.

За стеклянной дверью палаты, залитой неоновым светом, лежала Ангелина. Её бледная рука покоилась на белоснежной простыне, перевязанная аккуратным бинтом, под которым пульсировала память о ночи, изменившей всё. Рыжие волосы, обычно пышные и ухоженные, сейчас были растрёпаны, напоминая пепелище – последствие пожара, в котором виноват был я.

Говорят, даже за полвека брака невозможно узнать человека до конца. Что творится у него в голове – знает только он сам да Господь. Но я не знал даже, как реагировать на то, что она сделала. Осуждать? Упрекать? Я не смел. Потому что всё началось… с меня? Или с неё? Или с той дерзкой студентки, что ворвалась в мою жизнь с улыбкой и беспечностью? А может, с того дня, когда я перешёл на другой факультет и встретил Лину?

Я всегда любил философствовать – играть в эти умственные шахматы: разбирать события, искать первопричины, подменять выводы. Но теперь мысль, подобная лезвию, разрезала мозг: может ли один и тот же момент стать началом для одного и концом для другого?

Больница медленно оживала. Медсёстры мелькали в коридорах, как белые призраки, торопясь в палаты на обход. Из столовой тянуло навязчивым запахом манной каши, которую я ненавидел с детства. Часы пробили семь. Промчался седой врач, оставив за собой только лёгкий ветер и шелест бумаги. Он вошёл в палату, тихо, почти на цыпочках, проверил пульс, посветил фонариком в глаза, что-то спросил. Со стороны всё казалось нормально – тело слушалось, речь не заплеталась. Но взгляд… Господи, этот взгляд.

Через стекло она смотрела прямо на меня. В её глазах бурлило что-то первозданное – смесь боли, злости и молчаливого укора. Я с трудом выдержал это молчаливое пламя, пока врач что-то черкал в карте и пытался понять, что теперь нам делать дальше.

Пять часов назад

– Нет. Достаточно. Всё было ошибкой. Уезжай.

Последние слова, сказанные Вероникой, прозвучали без истерик, без театральных пауз. Только холодная решимость в голосе. И она ушла – стремительно, будто вычеркнула меня, как неправильную строку в курсовой.

Я остался в машине. Двигатель заглох, а я всё сидел, глядя в тёмное окно её подъезда, словно мог вернуться хотя бы на одну минуту назад. Не мог.

«Что же я наделал?»

Я должен был разорвать отношения с Ангелиной до того, как пустил в сердце Веронику. Но я тянул, как малодушный школьник, боявшийся плохой оценки. А теперь – всё рухнуло сразу. Больно. Грязно. Бессмысленно.

Скрип тормозов соседней машины вырвал меня из ступора. Я взглянул на часы – 2:03. Я должен был быть у родителей Ангелины к полуночи. Но вместо того, чтобы сжимать её ладонь за праздничным столом, я был… с другой. И то, что между нами случилось, стало последней трещиной в этом фарфоровом сервизе под названием «мы».

«Чёрт!» – я резко ударил ладонью по рулю. Я выехал резко, с пробуксовкой, как будто спешка могла искупить вину. Каждый поворот, каждый фонарь за окном казались мне приговором. Я знал: объясниться уже не получится. Всё будет иначе.

Дорога до родительского дома Лины тянулась, как тяжёлый сон. Я всё гнал и гнал машину, будто пытался обогнать собственную вину, а когда свернул на нужную мне улицу, в груди уже билось что-то острое, как предчувствие. И оно меня не обмануло. Я увидел, что дом был тёмный. Совсем. Ни света в окнах, ни мигающих гирлянд на фасаде, ничего. Я постучал в дверь – тишина. Попытался открыть – закрыто.

«Что за…?» – я достал телефон. Пропущенные: пять звонков от моего отца. Сердце ёкнуло. Что-то не так.

Холодок скользнул по позвоночнику. Я сразу же набрал.

– Отец? – мой голос прозвучал хрипло.

– Наконец-то! – отец говорил спокойно, но в его тоне чувствовалось напряжение. – Мы в Центральной больнице. Приезжай.

– Что случилось? Что-то с Ангелиной?

Пауза. Потом:

– Просто приезжай.

Больничный коридор тянулся, как кошмар. Белые стены. Тусклый свет. Химический запах страха. Палата оказалась на третьем этаже. Я толкнул дверь – и застыл.

Ангелина лежала под капельницей. Лицо – белое, будто вырезано из мрамора. Под глазами – синие тени. Запястье и кисть – в бинтах. Она спала, и от этого становилось только страшнее. У изголовья стояли её родители. Мать всхлипывала, отвернувшись к окну, а отец смотрел на меня с такой ненавистью, что, казалось, вот-вот накинется. Но не успел я спросить, что случилось, как он резко шагнул вперёд ко мне с горящими яростью глазами.

– Ты всё-таки приполз, – произнёс он сквозь зубы.

Я не отвёл от него взгляда, принимая весь удар на себя.

– Ты, – он ткнул в меня пальцем, – ты знаешь, ЧТО ты сделал с моей дочерью?!

Я сжал челюсть. Внутри что-то полыхнуло. Страх и стыд уже давно уступили место глухой злости – на себя, на него, на всю эту ситуацию.

– Я не перед вами пришёл оправдываться, – сказал я твёрдым голосом.

– Что ты сказал?! – он шагнул ближе.

– Я сказал, что, если и буду что-то объяснять, то только Ангелине, а не вам, – с этими словами я тоже сделал шаг навстречу.

Его лицо побледнело. Он шагнул вплотную, грудь в грудь.

– Ты думаешь, это просто капельница? – прошипел он. – Ты думаешь, она просто плакала?! Она РАЗБИВАЛА всё, что попадалось под руку! Мы не могли её остановить! А потом… – он сбился на мгновение, – Это всё из-за тебя. – Он вцепился пальцами в ворот моего пальто – в нём горела та накопившаяся неприязнь ко мне, и теперь он мог наконец её выпустить. – Ты… – он уже поднял руку, – ты просто жалкий трус.

Я резко оттолкнул его руки так, что он пошатнулся, а после сам уже навис над ним, замечая, как маленькая искра страха промелькнула в его глазах. Я тоже был на взводе и не представляю, что бы сделал, если бы не мой отец, который оказался рядом.

– Марк, хватит, – мой отец твёрдо взял меня за плечо. – Давай выйдем.