История Греции. Том 8

Таков был приговор дикастерия, вынесенный в соответствии с афинским законом об измене. Его предписывалось выгравировать на той же бронзовой колонне, что и почетный декрет об убийцах Фриниха. С этой колонны он был скопирован и таким образом вошёл в историю. [124] [стр. 88]

То, сколько именно из Четырёхсот олигархов предстали перед судом или были наказаны, нам неизвестно, но есть основания полагать, что казнены были только Антифонт и Архептолем, а возможно, также Аристарх, предавший Эною беотийцам. Последний, как утверждается, был официально осуждён: [125] однако каким образом он снова оказался в руках афинян после побега, нам не сообщается. Имущество Писандра (сам он бежал) было конфисковано и полностью или частично передано в награду Аполлодору, одному из убийц Фриниха. [126] Вероятно, собственность других видных беглых олигархов также подверглась конфискации. Ещё один член Четырёхсот, Полистрат, присоединившийся к ним незадолго до их падения, был судим заочно (его защитники позже объяснили его отсутствие ранением, полученным в морском сражении при Эретрии) и приговорён к крупному штрафу. Похоже, каждый из Четырёхсот должен был пройти проверку и отчётность, как это было принято в Афинах для magistrates, покидающих должность. Те из них, кто не явился на суд, приговаривались к штрафу, изгнанию или занесению имени в списки предателей. Однако большинство явившихся были оправданы – отчасти, как сообщается, благодаря взяткам логistам (проверяющим magistrates), хотя некоторые были осуждены либо к штрафу, либо к частичному лишению политических прав, как и те гоплиты, которые наиболее активно поддерживали Четырёхсот. [127] [стр. 89]

Как бы нечетко мы ни представляли себе конкретные действия афинского народа при восстановлении демократии, мы знаем от Фукидида, что его благоразумие и умеренность были образцовыми. Восхваление, которое он в столь резких выражениях дает их поведению в этот момент, действительно вдвойне примечательно: во-первых, потому что оно исходит от изгнанника, не дружественного демократии, и сильного поклонника Антифона; во-вторых, потому что сам момент был крайне тяжелым для народной морали и мог выродиться, по почти естественной тенденции, в избыток реакционной мести и преследований. Демократии было уже сто лет, начиная с Клейстенеса, и пятьдесят лет, даже начиная с последних реформ Эфиальтеса и Перикла; так что самоуправление и политическое равенство были частью привычного чувства в груди каждого человека, усиленного в данном случае тем, что Афины были не просто демократией, но имперской демократией, имевшей зависимость за границей [129].

В тот момент, когда, вследствие беспримерных бедствий, она едва в состоянии поддерживать борьбу с внешними врагами, небольшой узел ее собственных богатейших граждан, пользуясь ее слабостью, ухитряется путем обмана и силы, не менее вопиющих, чем искусное сочетание, сосредоточить в своих руках государственную власть и вырвать у своих соотечественников защиту от дурного правления, чувство равного гражданства и давно установленную свободу слова. И это еще не все: эти заговорщики не только насаждают олигархический суверенитет в сенате, но и поддерживают его, приглашая извне иностранный гарнизон и предавая Афины пелопоннесским врагам. Двух более смертоносных повреждений невозможно представить; и ни от одного из них Афины не избежали бы, если бы их внешний враг проявил разумную расторопность. Принимая во внимание огромную опасность, не слишком удачное спасение и тяжелое состояние, в котором оказались Афины, несмотря на свое спасение, мы вполне могли ожидать в народе реакционной враждебности, которую каждый спокойный наблюдатель, учитывая провокацию, тем не менее должен был осудить; и, возможно, в какой-то степени аналогичной тому отчаянию, которое при очень похожих обстоятельствах вызвало кровавую резню в Коркире [130]. И когда мы видим, что именно этот случай Фукидид, наблюдатель не слишком беспристрастный, выбирает для восхваления их хорошего поведения и умеренности, мы глубоко осознаем, какие хорошие привычки, должно быть, заложила в них прежняя демократия, служили теперь корректором импульсов текущего момента. Они познакомились с цементирующей силой общих чувств; они научились свято хранить нерушимость закона и справедливости даже в отношении своего злейшего врага; и, что не менее важно, частота и свобода политических дискуссий научили их не только заменять споры языка спорами меча, но и осмысливать свое положение с его настоящими и будущими обязательствами, вместо того чтобы спешить со слепой ретроспективной местью за прошлое.

В греческой истории мало контрастов, более запоминающихся или более поучительных, чем контраст между этим олигархическим заговором, возглавляемым некоторыми из самых умелых рук в Афинах, и демократическим движением, происходящим в то же самое время на Самосе, среди афинского войска и саамских граждан. В первом случае мы с самого начала не видим ничего, кроме корысти и личных амбиций: сначала партнерство с целью захватить для собственной выгоды власть в государстве; затем, после достижения этой цели, разрыв между партнерами, вызванный разочарованием, одинаково эгоистичным. Мы видим, что они апеллируют только к самым худшим тенденциям: либо к хитрости, чтобы использовать доверчивость людей, либо к внесудебным убийствам, чтобы воздействовать на их страх. В последнем случае, напротив, взывают к чувствам общего патриотизма и равного, общественного сочувствия. Та сцена, которую мы читаем у Фукидида, – когда солдаты вооружения и граждане Самии торжественно поклялись друг другу поддерживать свою демократию, поддерживать гармонию и добрые чувства друг с другом, энергично продолжать войну против пелопоннесцев и оставаться во вражде с олигархическими заговорщиками в Афинах, – является одной из самых драматических и вдохновляющих сцен, которые встречаются в его истории. [Более того, мы видим на Самосе такое же отсутствие реакционной мести, как и в Афинах, после того как нападение олигархов, как афинских, так и саамских, было отбито; хотя эти олигархи начали с убийства Гипербола и других. Во всем демократическом движении на Самосе прослеживается благородное превознесение общих чувств над личными и в то же время отсутствие свирепости по отношению к противникам, чего никогда не было в греческом лоне, кроме демократии.

Действительно, это было особое движение щедрого энтузиазма, и детали демократического правительства соответствуют ему лишь в малой степени. Ни в жизни отдельного человека, ни в жизни народа обычное и повседневное движение не выглядит достойным тех особых периодов, когда человек поднимается над своим уровнем и становится способным на крайнюю преданность и героизм. И все же такие эмоции, хотя их полное преобладание никогда не бывает иным, чем преходящим, имеют свое основание в жилах чувств, которые даже в другое время не исчезают полностью, а входят в число разнообразных сил, склонных изменять и улучшать, если не управлять, человеческие действия. Даже моменты их преходящего преобладания оставляют после себя светлый след и делают людей, прошедших через них, более склонными к тому, чтобы вновь воспринять тот же великодушный порыв, хотя и в более слабой степени. Одним из достоинств греческой демократии является то, что она действительно поднимала это чувство равного и патриотического единения: иногда, в редких случаях, как в сцене на Самосе, с подавляющей интенсивностью, так, чтобы воодушевить единодушную толпу; чаще, в более слабых приливах, но таких, которые давали некоторый шанс честному и красноречивому оратору успешно воззвать к общественному чувству против коррупции или эгоизма. Если мы проследим за движениями Антифона и его товарищей по заговору в Афинах во время демократических выступлений на Самосе, то увидим, что в них не только не было такого великодушного порыва, но успех их плана зависел от того, сумеют ли они вытравить из афинской груди всякий общий и активный патриотизм. Под «холодной тенью» их олигархии – даже если предположить отсутствие жестокости и хищничества, которые, вероятно, вскоре стали бы распространенными, если бы их власть продлилась, как мы узнаем из истории второй олигархии Тридцати – у афинской толпы не осталось бы никаких чувств, кроме страха, раболепия или, в лучшем случае, прирученной и тупой преданности лидерам, которых они не выбирали и не контролировали. Для тех, кто считает, что различные формы правления отличаются друг от друга главным образом чувствами, которые каждая из них склонна внушать как магистратам, так и гражданам, современные сцены в Афинах и на Самосе позволят провести поучительное сравнение между греческой олигархией и греческой демократией.

Глава LXIII.

ВОССТАНОВЛЕННАЯ АФИНСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ ПОСЛЕ СВЕРЖЕНИЯ ЧЕТЫРЁХСОТ ДО ПРИБЫТИЯ КИРА МЛАДШЕГО В МАЛУЮ АЗИЮ.

Олигархия Четырёхсот в Афинах, установившаяся в здании совета около февраля или марта 411 г. до н.э. и свергнутая примерно в июле того же года после четырёх-пяти месяцев опасностей и раздоров, едва не приведших город в руки врагов, теперь завершилась восстановлением демократии. Сопутствующие обстоятельства этого процесса были подробно изложены. Теперь я возвращаюсь к военным и морским операциям на побережье Малой Азии, частично совпадавшим по времени с политическими раздорами в Афинах, описанными выше.

Уже упоминалось, что пелопоннесский флот из [стр. 94] девяноста четырёх триер [132], простояв без дела на Родосе не менее восьмидесяти дней, к концу марта вернулся в Милет с намерением двинуться на помощь Хиосу, который уже некоторое время осаждала часть афинского войска под командованием Стромбихида и который теперь находился в крайне тяжёлом положении. Однако основной афинский флот на Самосе помешал Астиоху осуществить этот план, поскольку тот не счёл целесообразным рисковать генеральным сражением. На него частично повлияли подкупы, частично – обман Тиссаферна, стремившегося лишь истощить обе стороны затяжной войной и теперь заявлявшего, что вот-вот приведёт на помощь финикийский флот. В составе флота Астиоха были корабли, предназначенные для взаимодействия с Фарнабазом у Геллеспонта, но они также не могли достичь своей цели. Чтобы решить эту проблему, спартанец Деркиллид был отправлен с сухопутным отрядом к Геллеспонту, чтобы присоединиться к Фарнабазу в действиях против Абидоса и соседних владений Афин. Абидос, связанный с Милетом колониальными узами, первым отложился от Афин к Деркиллиду и Фарнабазу; через два дня его примеру последовал соседний город Лампсак.

Похоже, что в это время у Геллеспонта не было афинских сил, и когда известие об этой новой угрозе империи достигло Хиоса, оно встревожило Стромбихида, командовавшего афинской осадной армией. Хотя хиосцы, доведённые до отчаяния усиливающимся голодом и отсутствием помощи от Астиоха, и увеличили свой флот до тридцати шести триер против афинских тридцати двух благодаря прибытию двенадцати кораблей под командованием Леона, полученных из Милета во время отсутствия Астиоха на Родосе, и даже вышли в море, дав ожесточённое морское сражение афинянам с некоторым успехом [133], Стромбихид всё же был вынужден немедленно отправить двадцать четыре триеры и отряд гоплитов для помощи Геллеспонту. В результате хиосцы вновь стали достаточно хозяевами на море, чтобы пополнить свои запасы [стр. 95], хотя афинское войско и укреплённый пост оставались на острове. Астиох также смог отозвать Леона с двенадцатью триерами в Милет, усилив таким образом свой основной флот [134].

Похоже, именно в это время олигархическая партия как в городе, так и в лагере на Самосе готовила заговор, как уже было рассказано, а афинские стратеги разделились во мнениях: Хармин поддерживал эту партию, а Леон и Диомедон выступали против. Узнав о раздорах, Астиох счёл это удачным моментом, чтобы подойти со всем флотом к гавани Самоса и предложить битву; но афиняне не были в состоянии выйти из гавани. Тогда он вернулся в Милет, где снова бездействовал, ожидая (настоящего или мнимого) прибытия финикийских кораблей. Однако недовольство его собственных войск, особенно сиракузского контингента, вскоре стало неуправляемым. Они не только роптали на бездействие армии в этот драгоценный момент разлада в афинском лагере, но и разгадали коварную политику Тиссаферна, истощавшего их силы без результата; эта политика стала ещё более очевидной из-за его нерегулярных выплат жалования и поставок провизии, что вызвало серьёзные трудности. Чтобы успокоить их недовольство, Астиох был вынужден созвать общее собрание, которое высказалось за немедленное сражение. Тогда он вышел из Милета со всем флотом из ста двенадцати триер к мысу Микале, напротив Самоса, приказав милетским гоплитам перейти по суше к той же точке. Афинский флот, теперь состоявший всего из восьмидесяти двух кораблей (из-за отсутствия Стромбихида), стоял на якоре у Главки на материковой части Микале; но, узнав о решении пелопоннесцев сражаться, афиняне отступили на Самос, не желая вступать в бой с меньшими силами [135].

Кажется, именно в этот последний период бездействия Астиоха олигархи на Самосе предприняли свою попытку и потерпели неудачу; реакция на эту попытку вскоре привела к мощному демократическому выступлению и торжественной коллективной клятве афинского войска, а также к назначению новых, единодушных и преданных стратегов. Теперь они были полны энтузиазма, жаждали сразиться с врагом, и Стромбихид был немедленно вызван, чтобы объединить флот против главного врага в Милете. Тот успел отбить Лампсак, но потерпел неудачу при попытке взять Абидос [136]. Устроив центральную укреплённую базу в Сесте, он теперь вернулся к флоту на Самосе, который с его прибытием увеличился до ста восьми кораблей. Он прибыл ночью, когда пелопоннесский флот готовился на следующий день возобновить атаку с Микале. Тот насчитывал сто двенадцать кораблей и потому всё ещё превосходил афинян числом. Но, узнав о прибытии Стромбихида и о возрождённом духе и единстве афинян, пелопоннесские командиры не решились на битву. Они вернулись в Милет, к устью гавани которого подошли афиняне, получив удовольствие предложить сражение не желающему врагу [137].

Такое признание слабости ещё больше усилило недовольство пелопоннесского флота в Милете. Тиссаферн становился всё скупее в выплатах и поставках, а возвращение Алкивиада на Самос, случившееся как раз в это время, в сочетании с его видимой близостью к сатрапу, укрепило убеждение, что тот намеренно обманывает и морит их голодом в интересах Афин. Тем временем прибыли настойчивые приглашения от Фарнабаза, умолявшего о помощи флота у Геллеспонта с щедрыми обещаниями жалования и снабжения. Клеарх, присланный со Спарты с последней эскадрой именно для помощи Фарнабазу, требовал разрешения выполнить приказ; а Астиох, отказавшись от идеи совместных действий, теперь счёл целесообразным разделить флот, который ему было нечем содержать. В итоге Клеарх был отправлен с сорока триерами из Милета к Геллеспонту, но с инструкцией избегать афинян у Самоса, сначала выйдя на запад в Эгейское море. Попав в сильный шторм, он был вынужден укрыться на Делосе с большей частью эскадры, а затем, понеся серьёзные повреждения, вернулся в Милет, откуда сам отправился к Геллеспонту по суше. Однако десять его триер под командованием мегарца Геликса пережили шторм и продолжили путь к Геллеспонту, который в этот момент оставался без защиты, поскольку Стромбихид, похоже, забрал все свои корабли. Геликс беспрепятственно прошёл к Византию, дорическому городу и мегарской колонии, откуда уже поступали тайные приглашения, и теперь убедил его отложиться от Афин. Эти неутешительные новости заставили афинских стратегов на Самосе, чью бдительность обходной манёвр Клеарха усыпил, осознать необходимость защиты Геллеспонта, куда они отправили отряд, хотя и безуспешно попытались отбить Византий. Позже из Милета к Геллеспонту и Абидосу отправились ещё шестнадцать триер, позволив пелопоннесцам контролировать пролив, а также Боспор и Византий [138], и даже совершать набеги на Херсонес Фракийский.

Тем временем недовольство флота в Милете переросло в открытый мятеж против Астиоха и Тиссаферна. Не получая жалования и скудно питаясь, моряки собирались толпами, обсуждая свои тяготы; они обвиняли Астиоха в том, что тот ради собственной выгоды предал их сатрапу, который по наущению Алкивиада коварно губил армию. Даже некоторые офицеры, чьё молчание до сих пор покупалось, начали говорить то же самое, понимая, что вред становится невосполнимым и что люди вот-вот начнут дезертировать. Особенно рьяно защищали права своих моряков неподкупный сиракузянин Гермократ и фуриец Дорией, чьи экипажи, состоявшие в основном из свободных людей (в большей пропорции, чем на пелопоннесских кораблях), явились к Астиоху с громкими жалобами и требованием выплатить задолженность по жалованью. Но пелопоннесский командующий встретил их высокомерием и даже угрозами, замахнувшись палкой на Дориея, защищавшего их интересы. Возмущённые моряки бросились забрасывать Астиоха снарядами, но он укрылся у ближайшего алтаря, так что реального вреда не случилось [139].

Недовольство не ограничивалось только моряками флота. Милетцы, также недовольные и встревоженные постройкой крепости, которую Тиссаферн возвел в их городе, выждали удобный момент для внезапного нападения и изгнали его гарнизон. Хотя войско в целом, проникнутое неприязнью к сатрапу, сочувствовало этому поступку, спартанский комиссар Лихас резко осудил его и дал понять милетцам, что они, как и другие греки на территории царя, обязаны подчиняться Тиссаферну в разумных пределах и даже заискивать перед ним, пока война не будет успешно завершена. Похоже, что и в других вопросах Лихас скорее укреплял, чем смягчал власть сатрапа над ними, так что милетцы теперь возненавидели его [140], и когда вскоре он умер от болезни, они отказались разрешить похоронить его на выбранном месте – вероятно, каком-то почетном участке, который определили его соотечественники. Хотя Лихас в этих действиях лишь выполнял условия договора с Персией, несомненно, что милетцы, вместо того чтобы обрести автономию, как обещала Спарта, оказались от нее дальше, чем когда-либо, и что имперские Афины защищали их от Персии гораздо лучше, чем Спарта.

Однако подчинение войска почти прекратилось, когда из Спарты прибыл Миндар, чтобы сменить Астиоха, который был отозван и отправился домой. И Гермократ, и некоторые милетские послы воспользовались этой возможностью, чтобы отправиться в Спарту с жалобами на Тиссаферна, в то время как тот, со своей стороны, отправил туда посла по имени Галит, карийца, одинаково хорошо владевшего греческим и карийским языками, чтобы защититься от неоднократных обвинений Гермократа в том, что он умышленно задерживал жалованье, сговорившись с Алкивиадом и афинянами, а также чтобы обвинить милетцев в незаконном разрушении его крепости [141]. В то же время он счел необходимым выдвинуть новую уловку, чтобы укрепить позиции своего посла в Спарте, успокоить нетерпение войска и расположить к себе нового адмирала Миндара. Он объявил, что финикийский флот вот-вот прибудет в Аспенд в Памфилии и что он отправляется туда, чтобы привести его к месту военных действий для сотрудничества с пелопоннесцами. Он пригласил Лихаса сопровождать его и пообещал оставить Тама в Милете в качестве своего заместителя с приказом выплачивать жалованье и обеспечивать флот [142].

Миндар, новый командующий, не знакомый с лживостью Тиссаферна, поверил этим правдоподобным заверениям и даже воодушевился перспективой такого мощного подкрепления. Он отправил офицера по имени Филипп с двумя триерами вокруг Триопийского мыса в Аспенд, в то время как сатрап отправился туда по суше.

Это снова привело к значительной задержке, пока Тиссаферн находился в Аспенде под этим предлогом. Прошло некоторое время, прежде чем Миндар разочаровался, поскольку Филипп обнаружил финикийский флот в Аспенде и поначалу был полон надежд, что он действительно двинется вперед. Но вскоре сатрап показал, что его цель, как и прежде, заключалась лишь в задержках и обмане. Финикийские корабли насчитывали сто сорок семь единиц – флот, более чем достаточный для завершения морской войны, если бы он действовал решительно. Однако Тиссаферн делал вид, что считает эти силы недостаточными для величия Великого царя, который приказал снарядить для службы флот из трехсот кораблей [143]. Он некоторое время ждал, притворяясь, что ожидает подхода дополнительных кораблей, игнорируя все протесты лакедемонских офицеров.

Вскоре прибыл афинянин Алкивиад с тринадцатью афинскими триерами, демонстрируя, что находится в наилучших отношениях с сатрапом. Он тоже использовал приближение финикийского флота, чтобы обмануть своих соотечественников на Самосе, пообещав встретиться с Тиссаферном в Аспенде и, если возможно, убедить его отправить флот на помощь Афинам, но по крайней мере не помогать Спарте. Последняя часть обещания была достаточно безопасной, поскольку он хорошо знал, что Тиссаферн не собирался использовать флот для каких-либо реальных целей. Однако это позволило ему получить доверие соотечественников, якобы отвратив это грозное подкрепление от врага.

Частично видимая близость между Тиссаферном и Алкивиадом, частично наглые уловки первого, основанные на невероятном предлоге, что флот недостаточно многочислен, в конце концов убедили Филиппа, что это лишь новое проявление обмана. После долгого и досадного ожидания он известил Миндара – не без гневных упреков в адрес сатрапа – что от флота в Аспенде нечего ждать. Однако действия Тиссаферна, приведшего финикийцев в это место и все еще удерживающего их от дальнейшего продвижения, казались всем загадочными и необъяснимыми. Некоторые предполагали, что он делал это, чтобы вымогать у самих финикийцев более крупные взятки в обмен на возвращение домой без боя, что, по-видимому, и произошло. Но Фукидид считает, что у него не было иного мотива, кроме того, что определяло его поведение в прошлом году: затягивать войну и истощать как Афины, так и Спарту, создавая новую иллюзию, которая продлится несколько недель и обеспечит столь необходимую задержку [144]. Историк, несомненно, прав, но без его подтверждения трудно было бы поверить, что поддержание обманчивого предлога на столь незначительный срок могло считаться достаточным основанием для приведения этого большого флота из Финикии в Аспенд и последующей его отправки бездействующим.

В конце концов, потеряв всякую надежду на финикийские корабли, Миндар решил разорвать все отношения с вероломным Тиссаферном, тем более что Тама, его заместитель, оставленный для выплаты жалованья и содержания флота, выполнял свои обязанности с еще большей небрежностью, чем прежде. Он направил свой флот к Геллеспонту для взаимодействия с Фарнабазом, который продолжал давать обещания и приглашения. Пелопоннесский флот [145] – семьдесят три триеры после отправки тринадцати под командованием Дориэя для подавления беспорядков на Родосе – был тщательно подготовлен и внезапно приведен в движение, чтобы афиняне на Самосе не узнали об этом заранее. Задержавшись на несколько дней у Икара из-за плохой погоды, Миндар благополучно достиг Хиоса. Однако здесь его настиг Фрасилл, который прошел с пятьюдесятью пятью триерами к северу от Хиоса, оказавшись между лакедемонским адмиралом и Геллеспонтом. Полагая, что Миндар останется на Хиосе на некоторое время, Фрасилл расставил наблюдателей как на возвышенностях Лесбоса, так и на противоположном материке, чтобы немедленно получать известия о любых передвижениях вражеского флота [146]. Тем временем он использовал свои афинские силы для подавления восстания в лесбосском городе Эрес, которое недавно спровоцировали триста нападавших из Кимы под предводительством фиванца Анаксандра – частью изгнанники из Метимны, сочувствующие их политике, частью наемники-иностранцы, которым удалось захватить Эрес после неудачной атаки на Метимну. Перед Эресом Фрасилл обнаружил небольшую афинскую эскадру из пяти триер под командованием Фрасибула, отправленную с Самоса, чтобы попытаться предотвратить восстание, но прибывшую слишком поздно. К нему также присоединились [стр. 102] две триеры с Геллеспонта и несколько из Метимны, так что его общий флот достиг шестидесяти семи триер, с которыми он приступил к осаде Эреса, полагаясь на своих наблюдателей в случае, если вражеский флот двинется на север.

Фрасилл ожидал, что пелопоннесский флот отправится с Хиоса на север через пролив, отделяющий северо-восточную часть острова от горы Мимас на азиатском материке. После этого он, вероятно, пройдет мимо Эреса по западной стороне Лесбоса, как по кратчайшему пути к Геллеспонту, хотя мог также обойти его по восточной стороне, между Лесбосом и материком, по несколько более длинному маршруту. Афинские наблюдатели были расставлены так, чтобы заметить пелопоннесский флот, если он пройдет через этот пролив или приблизится к Лесбосу. Однако Миндар не сделал ни того, ни другого, обманув их бдительность и достигнув Геллеспонта без ведома афинян. Проведя два дня в пополнении запасов и получив от хиосцев по три тетракоста (хиосская монета неизвестного достоинства) на каждого моряка, он на третий день покинул Хиос, но выбрал южный маршрут и поспешно обошел остров с западной, морской стороны. Достигнув и миновав северную широту Хиоса, он взял курс на восток, оставив Лесбос по левому борту, и направился прямо к материку, где остановился в гавани Картерии на территории Фокеи. Здесь он сделал остановку для утреннего приема пищи, затем пересек дугу Кимского залива к маленьким островам Аргинусам, близ азиатского побережья напротив Митилены, где снова остановился для ужина. Продолжив плавание ночью, к утру следующего дня он был у Гармата на материке, прямо к северу и напротив Метимны; затем, сделав короткую остановку, он обогнул мыс Лект, прошел вдоль Троады, миновал Тенедос и к полуночи достиг входа в Геллеспонт, где его корабли распределились между Сигеем, Ройтием и другими близлежащими местами [147].