Когда мой мир стал цифрой

Цифра. Эта всемогущая, ужасающая метка. Если операция пройдет успешно, изменится ли она? Вырастет? Или останется такой же, просто срок действия лицензии на жизнь истечёт позже? Я понятия не имела. Ни разу мне не доводилось спасать кого-то так целенаправленно, основываясь только на том, что я видела. Обычно я могла лишь облегчить боль, а не предотвратить неминуемое.

Наконец, двери операционной распахнулись. Хирург, весь в поту, снял маску. Я подлетела к нему, не в силах вымолвить ни слова, просто глядя в его глаза, пытаясь прочесть приговор.

–Успешно.– выдохнул он, выжатый, но с нотками облегчения в голосе.

–Обнаружили на самой ранней стадии. Удалили всё чисто. Восстановление займёт время, конечно, но прогноз… очень хороший.

Мои колени подогнулись. Я почувствовала, как по щекам побежали слёзы. Слёзы облегчения, которым я позволяла себе течь, только если была одна, в душе, дома. Но сейчас… сейчас мне было всё равно.

И я посмотрела на Доёна. Его везли на каталке, бледного, под наркозом. Над его головой… цифра.

Я зажмурилась, а потом резко открыла глаза, боясь, что моё видение исчезло. Нет. Она была там. Но изменилась.

Нет, не миллионы. Не годы, не десятки лет. Но она стала больше. 438 000. Четыреста тридцать восемь тысяч. Это примерно десять месяцев. Очень мало, если думать о полноценной жизни. Но бесконечно много по сравнению с двумя днями, которые были у него раньше.

Она изменилась. Это было самое главное. Это значило, что я, я, смогла что-то изменить. Это было не просто облегчение последних минут. Это было целенаправленное, осознанное вмешательство. Я дала ему… время.

Я стояла у его кровати, пока он отходил от наркоза. Смотрела на его лицо, такое знакомое и такое изменившееся, и мои воспоминания нахлынули с новой силой.

Он всегда был тихим. В классе он держался в тени, не стремился к вниманию. А я, наоборот, была солнцем, вокруг которого все крутились. Но рядом с ним я могла быть собой. Я рассказывала ему свои глупые детские секреты, свои мечты – стать олимпийской чемпионкой, объехать все страны мира, быть самой счастливой на свете. Он слушал внимательно, не перебивал, не смеялся. Просто смотрел своими добрыми, понимающими глазами.

Я помню, как он однажды принёс мне маленький брелок в виде лисьего хвостика – я тогда коллекционировала фигурки лисичек. Он был смущён, протягивал его мне, покраснев, а я схватила его и обняла крепко-крепко. Тогда я впервые почувствовала, как бьётся его сердце, так близко к моему. Мне было десять. Я не знала, что это такое влюбленность, но моё сердце сжималось и трепетало, когда он подходил ко мне. Это было первое безоблачное, наивное, светлое чувство, которое я испытывала к человеку за пределами семьи. А потом он просто исчез. И мир вокруг меня словно померк, а я заполнила эту пустоту ещё большим желанием быть в центре внимания, смеяться громче всех.

Теперь он лежал здесь, такой же беспомощный, как тогда, когда был маленьким, таким же удивительно красивым в своей хрупкости. И его жизнь снова висела на волоске. Только теперь я это знала. И теперь у меня был шанс.

Может быть, вся моя жизнь, вся эта боль, все эти годы просмотра чужих обратных отсчётов – всё это было ради него? Чтобы я смогла спасти его, когда придёт время? Я не знала. Но одно я знала наверняка: я не могла его потерять. Не снова.

–Привет, доктор Сон. – его глаза распахнулись. Он был слаб, но улыбнулся. И над его головой сияла та же, слишком низкая, но уже новая цифра. 437 999.

Я должна была его спасти. Должна.

Глава 5

Доён отходил от наркоза медленно. Первые дни его пребывания в палате были для меня настоящим испытанием. Я не могла отойти от него ни на шаг. Мои коллеги привыкли к моей отстранённости, к моей профессиональной холодности, и теперь их взгляды наполнялись немым вопросом. Я видела их удивление, когда я, обычно пунктуальная и немногословная, задерживалась у его койки, проверяла его показатели чаще, чем требовалось, и даже умудрялась задержаться на час-другой после смены, просто чтобы убедиться, что он спит спокойно.

Над ним пульсировала цифра 437990. Она оставалась неизменной в течение всего дня после операции. Это было невероятно. Это было… это было даром. Надеждой. Возможностью. Если бы я могла его изолировать от всего, если бы держала его здесь, в стерильной больничной палате, под постоянным наблюдением, может быть, цифра бы не таяла? Эта мысль казалась безумной, но в моём истерзанном сознании она звучала как единственная спасительная соломинка.

Когда он полностью пришёл в себя, наши разговоры возобновились. Сначала несмелые, обрывочные. Он благодарил, снова и снова, за то, что я настояла на обследовании, за то, что спасла ему жизнь. И каждый раз, когда он произносил спасла жизнь, я чувствовала, как внутри меня разрывается что-то больное и колкое. Я знала, что я только отсрочила его приговор. Я знала, что не смогла убрать цифру полностью. Это было похоже на то, как если бы я подарила ему просроченный продукт, сказав, что он свежий. Для него я была строгой, собранной доктор Сон, которая почему-то очень помогла ему. Для меня он был Доёном. Тем самым Доёном, который улыбался мне из прошлого, который вернул мне частичку того света, что погас много лет назад.

Я старалась проводить с ним как можно больше времени. Заходила в палату во время обходов, под предлогом проверить швы или уточнить самочувствие. Оставалась после смены, ссылаясь на бумажную работу или неотложные дела. Мы говорили обо всём и ни о чём. О погоде, о его работе дизайнера в небольшой студии, о том, как изменился Сеул, о его тёте, которая уже пошла на поправку. Он рассказывал о своей жизни, я слушала, а моё сердце сжималось от понимания того, насколько он близко подошёл к краю, даже не подозревая об этом.

Цифра над его головой. Я не могла отвести от неё глаз. Она медленно, незаметно, но неуклонно уменьшалась. 43 790. 43 780. Каждый час, каждый выдох забирал единицы. Это было медленнее, чем у Чонху. Это давало мне время. Но сколько?

Я чувствовала себя детективом, пытающимся разгадать головоломку. Если болезнь устранена, то что ждёт его теперь? Несчастный случай? Где? Когда? Я постоянно прокручивала в голове сценарии, пытаясь предотвратить неминуемое. Я даже начала замечать, что определённые действия вызывают микро-изменения в его цифре. Если он нервничал, если у него поднималась температура – она убывала чуть быстрее. Если он спал спокойно, если ему было комфортно – она держалась стабильнее.

Мне нужно было удержать его в больнице. Под покровом этих стен, под моим наблюдением, казалось, я могла контролировать его судьбу. Я находила предлоги:

–Доён, вам нужно пройти ещё одно детальное обследование на возможные осложнения после операции. Это стандартная процедура.

Или

–У вас немного повышены ферменты печени, давайте понаблюдаем ещё пару дней.– Мои коллеги смотрели на меня подозрительно, но никто не осмеливался перечить доктору Сон, которая всегда была на шаг впереди.

Доён не был дураком. Он начал что-то подозревать. Он видел других пациентов, которых выписывали быстрее, даже с более сложными диагнозами.

–Доктор Сон, сколько можно? Я себя прекрасно чувствую. И мне нужно на работу. У меня там дедлайны горят, команда ждёт. – он жаловался, но мягко, с улыбкой, в которой сквозило давно забытое мальчишеское озорство. Он мне верил. Верил так, как когда-то, в школе, верил каждому моему слову. От этого мне становилось ещё больнее.

Я придумывала всё новые предлоги. Заказывала дополнительные тесты, которые были, по сути, бесполезными. Просила провести консультации с узкими специалистами, которые лишь подтверждали его стабильное состояние. Каждый день, который он проводил в больнице, был для меня победой. Каждая единица, которую я удерживала на его счётчике, была для меня шансом.

По ночам, когда больница засыпала, я сидела в ординаторской, глядя на пустую стену. В руках у меня был старый, потрёпанный блокнот. Такого, какой у меня был в старших классах. В нём сохранились записи с уроков, а на полях – мои детские, наивные рисунки. Там был и Доён. Карандашные наброски его волос, его чуть прищуренных глаз, когда он над чем-то задумывался.

Я помнила, как он тогда, в начальной школе, был для меня якорем. Все остальные были такими… поверхностными. Смех, игры, сплетни. А Доён… он был другим. Он не судил. Он просто был рядом. Я помню тот день его переезда. Я тогда так и не решилась признаться, как сильно мне будет его не хватать. И теперь, столько лет спустя, он вернулся. Как призрак из счастливого прошлого, но с печатью мрачного будущего.

На самом деле, мне было страшно. Страшно, что он уедет. Страшно, что я потеряю его снова. Страшно, что я не смогу предсказать, что его ждёт, когда он выйдет за стены больницы. Здесь я хоть как-то могла контролировать его окружение, его физическую нагрузку, его питание. Здесь я была доктором Сон. За пределами больницы я была просто Юри. Бесполезной Юри, которая видит обречённость, но ничего не может сделать.

Прошёл месяц. Цифра над ним теперь была около 400 000. Пятнадцать тысяч единиц исчезли за это время. Месяц. И Доёна нужно было выписывать. Больничный лист не резиновый, а его состояние было идеальным. Даже мои самые изобретательные уловки больше не работали. Заведующий отделением дал мне понять, что моей особой заботы о пациенте Ким Доёне достаточно.

–Выписываем завтра, доктор Сон. Все показатели в норме. Пациент полностью восстановился. Он занимает койко-место. – сухо отрезал заведующий, глядя на меня стальным взглядом.

Я почувствовала, как по позвоночнику пробегает холод. Завтра. Завтра он выйдет из-под моего контроля. И что тогда? Неминуемое столкновение с той реальностью, которая отведёт его цифру окончательно к нулю?

В последний вечер его пребывания в больнице я зашла к нему в палату. Он сидел на кровати, уже в своей обычной одежде, с небольшой сумкой рядом. Выглядел он прекрасно. Краска вернулась на щёки, глаза блестели. И над ним по-прежнему была эта ужасная, неприемлемая цифра.

–Завтра домой. – сказал он, его голос звучал так легко, так беззаботно. -Спасибо вам, доктор Сон. Вы… вы спасли меня.

Я посмотрела на него. На его улыбку. На эту цифру. Он думал, что я его спасла. Он думал, что всё позади. А я знала, что настоящая битва только начинается. И я понимала, что эта битва – моя. Потому что он даже не подозревает, что он всё ещё в опасности. А я не могу ему этого сказать.

–Я рада, что смогла помочь, Доён. – выдавила я, чувствуя, как ком подступает к горлу. -Только… будь осторожнен. Береги себя. Не перерабатывай. Отдыхай. Если что-то почувствуете – сразу в больницу. Или ко мне. Я дам свой личный номер.

Я написала свой номер на маленьком листочке и протянула ему. Он с удивлением посмотрел на номер, потом на меня.

–Личный номер? Но я… я ведь не твой пациент больше. И вы, доктор Сон, у вас, наверное, свои дела…

–Просто… на всякий случай. – я ответила, пытаясь улыбнуться как можно естественнее. -Я несу за вас ответственность. В конце концов, я вас нашла.– Он взял листочек. 399 990.

Я должна была его защитить. Я должна была найти способ. Даже если это означало преследовать его, знать о каждом его шаге. Эта цифра не давала мне покоя. Эта цифра не просто отсчитывала его жизнь, она отсчитывала и мою. Время моей надежды. Время моего счастья.

Глава 6

Когда Доён пригласил меня на свидание, я впервые за много лет почувствовала тошноту не от запаха больничной дезинфекции или вида цифр над головами пациентов, а от совершенно других, давно забытых эмоций.

Выписка Доёна была для меня поражением. Я стояла у окна ординаторской, наблюдая, как он садится в такси, его яркий, почти неуместный смех доносился даже сквозь закрытые стёкла. Над его головой всё ещё висела цифра и она казалась такой же безнадёжной, как и неделю назад, когда я отчаянно пыталась найти хоть какую-то зацепку, чтобы удержать его. Поражение. А затем – пустота.

Я ожидала, что он позвонит. Не потому, что надеялась на что-то личное, а потому что я уже успела выстроить в голове хитрую стратегию: если он хоть раз позвонит, я смогу спросить о его самочувствии, поинтересоваться его планами, найти новые предлоги для осмотра. Но он не звонил. Прошла неделя, потом ещё одна. Каждое утро я проверяла телефон, и каждый раз меня настигало одно и то же чувство – пустоты и беспомощности. Мой мозг, привыкший к постоянному контролю над его жизнью, теперь чувствовал себя выброшенным на берег, где ничто не зависело от меня.

Наконец, когда я уже почти смирилась с тем, что теряю его навсегда, раздался звонок. Незнакомый номер. Я взяла трубку, моё сердце неожиданно подскочило.

–Доктор Сон? Это Доён. Ким Доён.– Его голос звучал немного смущённо.

–Доён, – ответила я, стараясь максимально сохранять профессиональный тон, хотя внутри меня всё кричало от волнения. -Как вы себя чувствуете?

–Я отлично! Просто прекрасно! Чувствую себя даже лучше, чем до болезни. Спасибо вам. Я звоню, чтобы… ну, может, вы согласитесь поужинать со мной? Как… как благодарность. За всё, что вы для меня сделали.

Мой мир раскололся надвое. С одной стороны, я была разочарована. Как благодарность. Не потому, что я Юри, не потому, что он хочет узнать меня лучше, не потому, что между нами хоть что-то промелькнуло за эти недели – нет, это всего лишь благодарность. И это был самый скучный, самый предсказуемый предлог, какой он мог придумать. Он не видел меня. Он видел доктора, которая спасла ему жизнь. А я хотела, чтобы он видел меня. Юри. Мрачную, сломанную Юри, которая всё ещё носит в себе детскую влюблённость к нему.

Но, с другой стороны, это был шанс. Невероятный, ниспосланный судьбой шанс. Проводить с ним время, будучи за пределами больничных стен. Контролировать его. Узнать о его жизни, о его планах, о потенциальных угрозах, которые могли обрезать его цифру до нуля. «За всё, что вы для меня сделали» – эти слова звучали как приказ. Я должна была принять его приглашение. Ради него. Ради себя.

–Хорошо, Доён. – ответила я, чувствуя, как моё лицо невольно расплывается в слабой улыбке. -Когда и где?

Мы договорились о встрече в небольшом, уютном ресторане недалеко от больницы. Он сказал:

–Ничего пафосного, я знаю, вы устаёте после работы. -Его забота была искренней. Он помнил. Он помнил, как я выглядела усталой, как проводила слишком много времени в больнице. Он видел меня.

В день свидания я стояла перед шкафом, обхватив себя руками. Что надеть? Я давно перестала задумываться о таких вещах. Мой гардероб состоял из медицинских халатов, деловых костюмов и удобных, бесформенных вещей для дома. Прежняя Юри, которая каждое утро тратила час на выбор наряда, давно умерла.

Я выбрала простое тёмно-синее платье, строгое, но элегантное. Минимальный макияж. Уложенные волосы. Я посмотрела на себя в зеркало. В глазах всё ещё читалась усталость, но и что-то новое, почти забытое – предвкушение. Я чувствовала себя так, словно надеваю чужую кожу. Каково это – быть просто женщиной на свидании, а не доктором, носящим бремя чужих судеб?

Он ждал меня у входа. Он был в темно-синей рубашке, которая подчёркивала его широкие плечи, и выглядел невероятно… живым. Над ним висела цифра. За эти две недели она уменьшилась почти на 5000 единиц. Она таяла. Неумолимо. Моё сердце болезненно сжалось.

–Вы великолепно выглядите, доктор Сон. – его глаза скользнули по мне, и в них вспыхнуло что-то искреннее. Не просто вежливая оценка.

–Юри.– произнесла я. -Здесь мы не в больнице. Пожалуйста, называй меня Юри.

Он улыбнулся.

–Юри. Мне кажется, я всегда называл тебя Юри.– И в этом была вся правда. Для него я всегда была Юри. Для него я не менялась. Он не знал о цифрах, о мраке, который поглотил меня.

Ужин начался неловко. Я молчала, больше слушала, чем говорила. Он рассказывал о своей работе, о своём хобби – он увлекался фотографией, – о том, как хорошо, что он выздоровел. А я наблюдала. За ним, за его мимикой, за тем, как меняется его цифра. Убеждалась, что она не проседает слишком быстро. Пыталась понять, что может быть причиной его нынешней, всё ещё слишком короткой цифры.

Я искала любой намёк на скрытые болезни, на опасные привычки, на потенциально опасные ситуации. Что если он увлекается экстремальными видами спорта? Аварии? Рискованный образ жизни? Я пыталась незаметно разузнать как можно больше. Но он казался совершенно безобидным. Немного рассеянным, возможно, но спокойным, уравновешенным, не склонным к авантюрам. Дизайнер, работает в студии, периодически засиживается допоздна. Ничего не подходило под короткие цифры.

–Юри, о чём ты задумалась?– он посмотрел на меня с искренним беспокойством.– Ты какая-то… отстранённая. Всё в порядке?

Я очнулась от своих мыслей. Он прав. Я была слишком погружена в его цифру.

–Просто… устала после работы. – соврала я. -А ты… ты так и не рассказываешь о себе ничего серьёзного. Какие у тебя планы на будущее? Мечты?

–Мечты? – он улыбнулся, его взгляд устремился куда-то вдаль, словно он действительно видел свои мечты перед собой. -Я хотел бы открыть свою студию. Делать… красивые вещи. А ещё… я всегда хотел путешествовать по миру. Сделать выставку своих фотографий, но не в галерее, а… ну, знаешь, на городских улицах. Чтобы искусство было для всех.

Над его головой, пока он говорил о мечтах, цифра едва заметно колебалась. Но не уменьшалась. Даже, кажется, немного стабилизировалась. В этот момент я поняла, что у меня нет плана. Я не могла контролировать его жизнь, как больного в палате. Он был свободен. Он мечтал. И моя функция, как спасателя, здесь заканчивалась. Если только… если только я не стану частью его жизни, максимально приближенной к нему.

Это было не просто свидание. Это была моя новая, отчаянная миссия. Я должна была понять, что заставляет его цифру таять. И я должна была его спасти.

–Это очень красивые мечты, Доён.– мой голос стал мягче, искреннее. Я посмотрела на него не как на пациента, не как на объект наблюдения, а как на человека, который зажигает что-то внутри меня. -Я верю, что у тебя всё получится.

Я вдруг поняла, что впервые за много лет я просто наслаждалась моментом. Настолько, насколько это было возможно, учитывая постоянно висящую над его головой угрозу. Я сидела напротив него, слушала его голос, смотрела, как он улыбается, и чувствовала хрупкое, почти болезненное счастье. Он пригласил меня на свидание. Не как Юри из прошлого, не как пациент Доён, а как совершенно новый Доён, который хотел встретиться со мной. И эта новая динамика, эта неопределённость, одновременно пугала и притягивала.

Когда вечер закончился, он проводил меня до дверей квартиры. Над ним горела цифра . За несколько часов она уменьшилась всего на десять единиц. Это было безумие.

–Спасибо за ужин, Юри. – сказал он, его голос был мягким, почти интимным. – Надеюсь, это не последняя наша встреча.

–Надеюсь. – ответила я, глядя ему в глаза, и впервые за долгое время искренне улыбнулась.

И в этой улыбке не было притворства. Она была для него. Для человека, который, сам того не зная, несёт на себе мой страх и мою надежду.

Глава 7

После того свидания с Доёном моя жизнь, казалось, обрела новый, странный ритм. Хотя правильнее было бы сказать, что весь мой привычный, выстроенный кирпичик за кирпичиком мир рухнул, обнажив забытые чувства. Но пока это было лишь небольшое землетрясение. Внешне моя жизнь оставалась всё той же.

Утро для меня начиналось не с будильника, а с ощущения зудящего беспокойства. Ещё до того, как открыть глаза, я чувствовала себя усталой. До первых лучей проникающего в мою маленькую квартиру света, до запаха подгорающего тоста или звука соседского лифта. Усталость была моим постоянным спутником, въевшимся в кости, в каждую клетку тела.

Моя квартира на окраине Сеула была убежищем. Небольшая, лаконичная, с минимум мебели – она напоминала операционную или лабораторный отсек. Никаких лишних деталей, никаких ярких красок. Только функциональность. Мне не нужны были уюты или красивости. Мне нужна была стерильная чистота и тишина. Место, где я могу снять белый халат, закрыть глаза и попытаться, хоть на несколько часов, не видеть цифр.

Я вставала рано. Завтрак – всегда одно и то же: овсянка или хлопья, кофе. Бездумно. Я научилась делать всё автоматически, экономить энергию, чтобы хватало на день в больнице. Там, на работе, мне нужно было быть максимально сосредоточенной, максимально эффективной, максимально… пустой.

Моя работа. Больница. Сонная, а порой и яростная, бурлящая река людских трагедий. Моя основная обязанность как терапевта заключалась в том, чтобы собирать анамнез, ставить предварительные диагнозы, назначать лечение, выписывать предписания. Но для меня это было гораздо больше. Это было постоянное, неумолимое испытание моей выдержки.

Каждый пациент, входящий в мой кабинет, приносил с собой не только жалобы на боль или симптомы, но и свою личную цифру, свою метку времени. Сначала, в первые годы после того, как “дар” появился, я отчаянно пыталась что-то сделать. Подростком, когда я только начала осознавать его значение, я была сломлена. Моё сердце разрывалось от каждой низкой цифры. Я пыталась предупредить, рассказать. Но никто не верил. Меня считали странной, а порой и сумасшедшей. Родители водили меня по психологам, предлагали антидепрессанты. Я лишь закрывалась ещё больше.

Поступив в медицинский университет, я думала, что обрету знание. Думала, что пойму, как это работает. Я зубрила анатомию, физиологию, патологию. Часами сидела в лабораториях, выискивая ответы. Но ни одна книга не давала ответа на вопрос о цифрах. Ни один профессор не мог объяснить, что это за неведомая энергия, которая отсчитывает жизнь. Я была единственной, кто это видел. И это было моим личным адом.

Моё обучение было пыткой. Лекции по причинам смерти – для меня это были не абстрактные процессы, а реальные сценарии, которые я видела над головами людей. Студенты вокруг меня смеялись, общались, строили планы на будущее. А я видела над каждым из них… цифру. И чем дольше я училась, чем больше постигала человеческий организм, тем сильнее осознавала свою бесполезность. Я могла диагностировать, лечить, продлевать, но не отменять. Никогда.

Вот почему я так редко отдыхала. Почти без выходных. Мне не нужно было отдыхать. Отдых означал тишину. А в тишине цифры становились громче. Я предпочитала быть занятой, занятой до изнеможения, чтобы мой мозг был слишком уставшим для размышлений, для сожалений, для воспоминаний. Я брала дополнительные смены, задерживалась допоздна. Бывало, что я проводила в больнице по 30 часов подряд. Приходила домой, валилась с ног, не раздеваясь, и моментально проваливалась в сон, который чаще всего был бессонным кошмаром из мелькающих цифр и умирающих лиц.

Моя единственная отдушина – это попытка облегчить их последние минуты. Вот почему я стала врачом. Не чтобы спасать, а чтобы дать достоинство. Мне не было страшно разговаривать с теми, кому оставалось мало. Я, в отличие от многих коллег, не избегала их. Я могла говорить о смерти. Потому что я видела её постоянно. Я могла быть спокойной, рассудительной. Но внутри меня всё обрывалось. Я так хотела бы сказать им:

–Эй, у вас осталось три часа. Сделайте что-нибудь невероятное. Скажите то, что хотели. Простите того, кого нужно простить.– Но я не могла. Я была заперта в своём собственном одиночном заключении.

Моя жизнь была похожа на тоннель. Вход – это моё рождение. Выход – моя собственная цифра, которую я никогда не видела. И только я, одна, шла по этому тоннелю, видя все боковые выходы, ведущие в пропасть.

Иногда, очень редко, я позволяла себе слабость. Сидя дома, в кромешной тишине, я включала телевизор. Случайно натыкалась на старые фильмы, документальные передачи. Смотрела на лица известных людей, политиков, актёров. Видела их цифры. Думала: “О, этому осталось много. А этому – совсем чуть-чуть”. Это было моей личной, нелепой игрой. Порой утешающей, порой вводящей в ещё большее отчаяние.

Я стала бояться близких отношений. Если я позволю кому-то подойти слишком близко, я увижу их цифру. И что тогда? Как мне жить с этим? Как мне любить кого-то, зная, сколько ему осталось? Это было бы слишком больно. Каждый мой друг, каждый знакомый – это потенциальный живой таймер, который однажды остановится, и я буду стоять рядом, беспомощная. Родители – каждый раз, когда я навещала их, моё сердце обливалось кровью. Их цифры, хоть и большие, но неуклонно уменьшались. Я не могла это остановить. Не могла даже предупредить их. Я была пленницей своего собственного дара.

Поэтому Доён… Он был словно трещина в моей броне. Он не был пациентом, у которого я могу сделать выводы, не был просто знакомым, кого я могу избегать. Он был призраком из моего счастливого прошлого. Живым напоминанием того, кем я когда-то была, до того, как цифры отняли у меня жизнь. И эта трещина, сквозь которую проникла моя детская влюблённость, теперь грозила разрушить всё, что я строила годами – крепость моего безразличия, щит моей отстранённости.