Шепот из-за Завесы

Призрак снова сделал шаг. Паника ледяной волной поднялась от желудка к горлу. Демьян вскочил на ноги, пошатнувшись. Он схватил со стола первое, что попалось под руку – тяжелую глиняную кружку.

– Не подходи! Убирайся, нечисть! Во имя Отца и Сына!

Он замахнулся и со всей силы швырнул кружку в призрака. Она пролетела прямо сквозь мерцающую фигуру, не встретив никакого сопротивления, и с оглушительным звоном разбилась о стену. Осколки веером разлетелись по полу. Призрак даже не шелохнулся.

– Боже… – прошептал Демьян, отступая к стене, пока не уперся в нее спиной. Бежать было некуда.

Сынок мой… – шепот Прохора стал настойчивее, в нем зазвучали умоляющие ноты. Павло… Он тут, на Москалевке… Сапожник он… Павло Кравченко… Угол Рыбной и Кузнечной… маленькая мастерская в подвале…

Призрак говорил, а перед глазами Демьяна проносились обрывки чужой жизни: мозолистые руки, сжимающие колодку, запах кожи и вара, тусклый свет лампы в сыром подвале. Он не просто слышал, он видел это.

– Замолчи… пожалуйста, замолчи…

Он думает, я все пропил… Думает, я его оставил ни с чем… А я ему копил… медной денежкой… гривенником… на сапоги новые… на жизнь…

Боль. Чужая, отцовская боль хлынула в сознание Демьяна. Боль старика, который всю свою нищую, унизительную жизнь цеплялся за одну-единственную мысль – помочь сыну, который стыдился его.

– Что мне до твоего сына?! – взвыл Демьян, сползая по стене. Он закрыл уши ладонями, но это не помогало. Голос звучал внутри. – Я с ума схожу! Ты – мой бред! Моя болезнь!

Под моей лежанкой… у церкви… Камень шаткий в паперти… Третий от угла… Под ним… Тряпица… а в ней – все, что есть… Все, что было… – шепот становился слабее, будто таял. Фигура Прохора начала истончаться, терять очертания. Скажи ему… Прошу… Кузнец… Не дай сыну проклинать отца… Скажи… что я…

Голос оборвался. Силуэт еще мгновение мерцал в полумраке и растворился, оставив после себя лишь запах сырости и щемящую тоску.

Демьян сидел на полу посреди осколков, дрожа всем телом. Он был один. Снова один. Но тишина была обманчива. Теперь он знал, что она лжет. Она была наполнена словами мертвого старика. Адресом. Именем. Описанием тайника.

Детали. Слишком много проклятых, четких деталей для простого бреда.

Он лежал на холодном полу до самого утра, глядя в темноту невидящими глазами. Он оказался перед выбором, который был страшнее любой боли, страшнее смерти. Первый путь – поверить доктору. Счесть все это горячкой, последствием удара. Запереться, отгородиться, ждать, пока безумие либо пройдет, либо поглотит его целиком. Второй путь – поверить призраку. Пойти на угол Рыбной и Кузнечной, найти сапожника по имени Павло и передать ему весть из могилы.

Первый путь означал медленное гниение в одиночестве и страхе.

Второй… второй был немыслим. Он означал признание. Признание того, что его мир раскололся надвое, и он сам теперь стоит одной ногой в мире живых, а другой – в ледяном царстве теней. Признание того, что он – сумасшедший. Или что-то куда более страшное.

Глава 7: Безумие или дар?

На следующий день Демьян решил бороться. Он будет бороться с безумием так же, как боролся с неподатливым железом: огнем, молотом и грубой силой.

Утром, едва рассвело, он первым делом собрал осколки разбитой кружки. Каждый кусочек глины был доказательством его помешательства, вещественным знаком разговора с пустотой. Он выкинул их в помойную яму, будто избавляясь от улики. Затем он распахнул окно, впуская в каморку стылый утренний воздух, который, как он надеялся, проветрит и его собственную голову.

«Работа, – твердил он себе, как мантру. – Только работа лечит».

Он спустился в кузницу. Разгром и запустение ударили по нему с новой силой, но он стиснул зубы. С чего-то нужно было начинать. Он взялся за самое простое – стал разбирать завалы. Поднимал упавшие инструменты, оттаскивал в угол обломки досок, выметал сажу и мусор. Работа давалась тяжело. Тело ныло, голова раскалывалась от каждого резкого движения, но он упрямо продолжал. Механический труд, монотонные действия – вот его якорь, его спасение от теней и шепота.

Несколько часов он боролся с хаосом в своей мастерской, а заодно и в своей душе. И это, казалось, помогало. Пока руки были заняты, голова очищалась. Он не видел фигур. Он не слышал голосов. Были лишь усталость, боль и тихое удовлетворение от наведенного порядка.

К полудню его посетил Степан, трактирщик. Его появление было столь обыденным и реальным, что Демьян вцепился в него, как утопающий в спасательный круг.

– Коваль! Живой, чертяка! – добродушно пробасил Степан, входя и с опаской оглядывая разрушения. – Слыхал, что тебя выписали. Ну и наворотило тут у тебя. Как голова?

– Гудит, как колокол набатный, – признался Демья-н, утирая пот со лба. Руки его дрожали от напряжения. – Но жить можно.

– Мужики тут скинулись, кто чем мог, – Степан протянул ему небольшой, но тяжелый узелок. Демьян развязал его – внутри звенела медь и немного серебра. – На первое время. А там подсобим с ремонтом, досками, кто чем сможет. Ты только держись. Мастеров вроде тебя в нашем околотке днем с огнем не сыщешь.

Простая человеческая доброта ударила под дых. Демьян сглотнул ком в горле.

– Спасибо, Степан… Спасибо…

– Брось ты. Сегодня тебе, завтра – мне. Ты это… поешь хоть? Тощий стал, как щепка. Пойдем ко мне, я тебе щей налью, горячих.

В трактире было шумно и людно. Пахло кислой капустой, хлебом и дешевой водкой. Здоровый, понятный мир. Демьян жадно ел щи, обжигаясь и чувствуя, как с каждой ложкой в него возвращается жизнь. Степан поставил перед ним граненый стаканчик мутной сивухи.

– А ну-ка, прими лекарство. От головы – лучшее средство.

Демьян поколебался лишь мгновение. Доктор запретил. Но доктор не сидел ночами в компании мертвецов. Он залпом опрокинул стаканчик. Водка огненным змеем проскользнула по пищеводу, опаляя все внутри. Тело содрогнулось, а затем по нему разлилось обманчивое, блаженное тепло. Боль в голове притупилась. Мир перестал быть таким резким и враждебным.

– Еще, – хрипло попросил он.

В кузницу он вернулся уже затемно, пошатываясь. Водка не прогнала страх, но утопила его на дне пьяного тумана. Он рухнул на кровать и впервые за много дней заснул тяжелым сном без сновидений.

Но похмельное утро оказалось страшнее любой бессонницы. Голова разрывалась на части с удесятеренной силой. К физической боли добавились тошнота и омерзение к самому себе. Он попытался снова взяться за работу, но руки не слушались, а молот казался неподъемным.

И они вернулись.

Теперь их было больше. Не только старик Прохор. Он снова стоял у двери, его фигура была настойчивой и полной немого укора. Но кроме него, Демья-н видел на краю зрения и другие тени. Женщину в чепце, качающую на руках пустоту. Худого мальчика, который сидел на перекладине под потолком и болтал прозрачными ногами. Их присутствие было почти физически ощутимым. Оно сгущало воздух, делало его холодным и тяжелым.

Павло… Сын… Он ждет… – снова прозвучал в голове голос Прохора.

Помоги… – донесся откуда-то со стороны женской фигуры тонкий, как комариный писк, шепот.

Мне холодно… – прошелестел мальчик под потолком.

– Заткнитесь! – заорал Демья-н в пустоту, хватаясь за голову. – Оставьте меня в покое! Я ничего для вас не сделаю! Вы – неправда! Вы – просто гниль в моем пробитом черепе!

Он выбежал из кузницы, как из горящего дома. Его гнала вперед одна мысль – снова заглушить это. Снова утопить голоса в водке. Он почти бежал по улице, не разбирая дороги, и врезался в какую-то женщину с корзиной, рассыпав по земле ее покупки.

– Смотри, куда прешь, пьянь! – взвизгнула она.

Демья-н даже не извинился. Он добежал до трактира, швырнул на стойку одну из монет, подаренных соседями, и потребовал бутылку. Степан посмотрел на него с укоризной.

– Рано ты, Коваль, за старое. Не дело это.

– Не твое дело! – огрызнулся Демья-н. – Наливай!

В этот раз он пил прямо в кузнице. Пил грязно, по-скотски, из горла, сидя на полу среди разгрома. Каждый глоток приносил короткое забвение, за которым следовала еще более жуткая ясность. Пьянство не отгоняло их. Оно лишь делало завесу между мирами тоньше.

Теперь тени не просто стояли в углах. Они медленно приближались. Он видел их затуманенным взглядом. Прохор протягивал к нему свою призрачную, костлявую руку. Женщина баюкала свой невидимый сверток все ближе и ближе к нему, и в ее пустых глазницах стояли слезы. Мальчик спрыгнул с балки и теперь стоял у наковальни, обнимая себя прозрачными руками.

Их голоса больше не были отдельными фразами. Они слились в единый, монотонный, сводящий с ума хор скорби, просьб и боли. Этот хор звучал не в ушах. Он вибрировал в костях, в зубах, в раненом виске.

…скажи ему, что я любил…

…где моя деточка, найди ее, умоляю…

…хочу к маме, здесь так холодно…

– ХВАТИТ!!!

Демьян вскочил, опрокинув бутылку. Остатки водки лужей растеклись по грязному полу. Он шарил по стенам безумным взглядом, ища спасения. Молот.

Его взгляд упал на тяжелый кузнечный молот, стоявший у наковальни. Оружие. То, чем он создавал. Может, им можно и разрушить? Разрушить эти видения. Разбить то, что их порождает.

Он схватил молот. Деревянная рукоять привычно легла в ладонь, но вес показался чудовищным. Он поднял его над головой, тяжело дыша. Перед ним, всего в паре шагов, стоял призрак Прохора. Его лицо – маска отчаянной мольбы.

– Я выбью тебя из своей головы! – прорычал Демьян. – Выбью дурь!

Он сделал шаг, второй, целясь в свою собственную голову, в тот проклятый шрам. Удар – и все закончится. Тишина. Покой. Никаких голосов. Никаких теней. Лишь спасительная темнота. Он зажмурился, собирая последние силы для удара, который освободит его.

И тут в его пьяном, измученном мозгу прозвучала одна ясная, оглушающая мысль, перекрывшая весь остальной хор.

А если… если это не безумие?

Мысль была настолько нелепой и чудовищной, что он замер с поднятым молотом.

Что, если они настоящие? Что, если боль, которую ты чувствуешь, – это их боль? И ты единственный, кто может ее прекратить?

Молот показался невыносимо тяжелым. Рука, державшая его, задрожала и медленно опустилась. Демья-н открыл глаза. Призраки стояли на своих местах, терпеливо и скорбно глядя на него.

Он смотрел на старика Прохора, на его отчаянную мольбу. И впервые увидел в нем не порождение своего больного разума, а душу. Страдающую душу, прикованную к этому миру неоконченным делом, несправедливым словом.

Что он теряет? Свой рассудок? Но он и так уже висел на волоске. Что, если пойти по этому безумному пути до конца?

Демьян уронил молот. Тот с гулким стуком ударился о земляной пол.

– Хорошо, – прошептал он в оглушающей тишине, обращаясь к призраку старика. – Я сделаю это. Я пойду к твоему сыну.

И как только он произнес эти слова, настойчивый, молящий шепот в его голове стих. Впервые за эти дни внутри него воцарилась тишина. Настоящая, благословенная тишина. А призрак старика, кажется, едва заметно кивнул.

Глава 8: Первая просьба

Утро встретило Демьяна не похмельным туманом, а непривычной, звенящей пустотой в голове. Голоса молчали. Тени отступили, затаившись где-то на самом краю зрения, но не вторгаясь в его личное пространство. Это было хрупкое, вымоленное перемирие, и он знал, какой ценой оно куплено. Обещанием.

Он умылся ледяной водой из бочки, пытаясь смыть с себя липкий налет вчерашнего пьянства и ужаса. Глядя в осколок зеркала, он увидел не безумца, а лишь смертельно уставшего человека с глазами старика. В них не было больше дикого страха, только тяжелая, выстраданная решимость. Он должен был довести это дело до конца, хотя бы для того, чтобы понять, что с ним происходит – окончательное ли это помешательство или нечто иное.

Он надел самую чистую из своих рубах и вышел на улицу. День был серый и промозглый. Низкие тучи цеплялись за крыши, грозясь пролиться мелким, нудным дождем. Угол Рыбной и Кузнечной – адрес, впечатанный в его память мертвецом. Он шел туда, чувствуя себя самозванцем, носителем вести, которую нельзя произносить вслух в мире здравого смысла.

Как и описывал призрак, в полуподвальном помещении на углу тускло светилось оконце. Над дверью висела криво нарисованная вывеска: «Починка и шитье обуви. Сапожник П. Кравченко». Оттуда тянуло запахом дешевой кожи, клея и человеческой нищеты. Демьян перевел дух и толкнул шаткую дверь.

Внутри было тесно и темно. Единственным источником света была керосиновая лампа, чадившая на низком рабочем столе. В ее свете сидел мужчина, лет тридцати, немногим старше Демьяна. Сутулая спина, всклокоченные русые волосы, землистое, отекшее от бессонницы или пьянства лицо. Он был поглощен работой – методично, со злой силой вбивал гвоздики в подошву старого, разваливающегося сапога. Тук… тук… тук… Каждый удар молоточка звучал в тесной каморке как приговор.

Это был Павло. Демьян узнал его мгновенно – в чертах его лица, в линии упрямого подбородка угадывалось что-то от старого Прохора.

– Чего надо? – спросил сапожник, не поднимая головы. Голос был хриплый, прокуренный.

Демьян замялся. Все слова, что он готовил по дороге, вылетели из головы. Как начать такой разговор? Как сказать живому человеку, что ты пришел к нему с вестью из могилы?

– Я… я по поводу вашего отца, Прохора, – выговорил он, и слова показались ему чугунными.

Молоточек замер. Павло медленно, очень медленно поднял на Демьяна глаза. В них не было ни удивления, ни печали. Только застарелая, глухая злость и тяжелая усталость.

– Отца? – он усмехнулся безрадостно, кривя тонкие губы. – А что, этого старого пьяницу еще кто-то помнит? Его уж закопали, слава богу. За казенный счет, как собаку. Чего тебе от него надо? Должок пришел вытрясти? Так зря стараешься. У него, кроме вшей в бороде, отродясь ничего не было.

Яд в его голосе был настолько густым, что им можно было отравиться. Демьян понял, что старик был прав. Сын презирал и ненавидел его.

– Он… он просил передать вам, – начал Демьян, тщательно подбирая слова. – Перед смертью. Мы… пересеклись с ним случайно.

– Перед смертью? – Павло снова скривил губы. – Это когда ж? Между последним стаканом сивухи и последним вздохом на холодной паперти? Что он мог мне передать? Очередные сказки про то, как разбогатеет и купит мне золотые горы?

Он отшвырнул сапог в угол и уставился на Демьяна тяжелым, мутным взглядом.

– Послушай, добрый человек, кем бы ты ни был. Не трать мое время. У меня работы по горло, а денег с нее – кошке на слезы. Если он тебе должен, то можешь прийти на его могилу и плюнуть. Это все наследство, что от него осталось.

Сердце Демьяна сжалось от жалости. Не к этому злому, несчастному человеку. К старику-призраку, чья последняя земная забота была о сыне, который его проклинал. Он должен был сказать. И будь что будет.

– Он сказал, что он не все пропил, – произнес Демьян тихо, но отчетливо. – Он сказал, что копил для вас. В тряпице. Спрятал под шатким камнем на паперти Никольской церкви. Третьим от угла.

Павло замер. Его лицо медленно менялось. Злость уступала место недоверию, потом – откровенному изумлению. Он смотрел на Демьяна так, словно тот заговорил на неведомом языке.

– Что… что ты сейчас сказал?

– Под камнем. Третьим от угла, – упрямо повторил Демьян. – Ваши деньги. Он просил, чтобы вы его не проклинали.

Сапожник молчал несколько долгих, оглушительных секунд. Потом его лицо исказила гримаса, средняя между смехом и рыданием.

– Сумасшедший, – выдохнул он. – Господи, еще один городской сумасшедший. Тебя откуда выпустили? Из лечебницы на Сабуровой даче? Какие деньги? Какой камень? Он в жизни не мог удержать в руках и гривенника, чтоб тут же его не пропить!

Он встал, нависая над столом. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем.

– Убирайся! Слышишь? Убирайся отсюда со своими бреднями, пока я тебя этим молотком не огрел! Мне еще мертвецов-сказочников не хватало! Убирайся!

Он кричал, и в этом крике было столько отчаяния, что Демьяну стало не по себе. Он понял, что расковырял старую, гноящуюся рану. Он ничего не стал говорить в ответ. Просто кивнул и вышел из душного подвала на улицу, оставив Павла одного с его горем и злобой.

Миссия провалилась. Его приняли за безумца, как он и ожидал. На душе было гадко и пусто. Он не знал, чего ждал. Что сапожник тут же поверит и бросится к церкви? Нет. Он просто выполнил обещание, и теперь мог с чистой совестью вернуться в свою кузницу и ждать, пока сумасшествие не поглотит его окончательно. Он сделал все, что мог.

Дождь все-таки начался. Мелкий, холодный, он пробирал до костей. Демьян шел, не разбирая дороги, погруженный в свои мысли. Он почти дошел до дома, когда услышал за спиной торопливые шаги и отчаянный крик:

– Эй! Постой! Кузнец, постой!

Он обернулся. К нему, шлепая по лужам, бежал Павло. Без шапки, в одном жилете поверх рубахи. Его лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез. Он подбежал к Демьяну и остановился, не в силах отдышаться.

– Ты… – выдохнул он, хватаясь за сердце. – Откуда… Откуда ты мог это знать?

Демьян молчал, глядя на него.

– Я… когда ты ушел… – Павло говорил сбивчиво, захлебываясь словами. – Я посмеялся. А потом… эта тряпица… Он в детстве мне так подарки прятал. От матери. Когда копейку какую заработает, завернет в тряпицу и подсунет. Я думал, я один это помню…

Он замолчал, пытаясь совладать с дыханием.

– Я побежал туда. Думал – дурак, сумасшедший… А камень… он там. И правда шатается. Третий от угла.

Павло разжал кулак. На его грязной, мозолистой ладони лежал тугой, засаленный сверток из мешковины. Он медленно, дрожащими пальцами развернул его. Внутри тускло блеснула гора монет. Медяки, серебряные гривенники, несколько потертых полтинников. Не состояние, но для человека, вбивающего гвозди в чужие обноски, это были большие деньги.

– Он… он и вправду копил, – прошептал сапожник, и по его лицу покатились крупные слезы, смешиваясь с дождем. – Всю жизнь я думал, что он… что ему плевать. А он… старый дурак… голодал, замерзал на паперти, но копил… для меня…

Он поднял на Демьяна глаза, полные слез и какого-то священного ужаса.

– Кто ты такой? Ты что, святой? Провидец? Как ты узнал?

Демьян смотрел на этого плачущего мужчину, на деньги в его руке, на дождь, смывающий грязь с харьковских улиц. И впервые за все это время почувствовал не страх, не отчаяние и не безумие.

Он почувствовал облегчение.

Огромное, теплое, почти физически ощутимое облегчение, будто с его плеч сняли тяжелый груз. Он не был сумасшедшим. Голос в его голове не был бредом. Старик Прохор был настоящим. Его боль, его любовь к сыну – все это было настоящим.

– Я не святой, – ответил Демьян тихо, и его собственный голос показался ему незнакомым – спокойным и уверенным. – Я просто кузнец. А ваш отец… он очень вас любил.

И в этот самый миг он почувствовал это. Едва уловимое, как дуновение ветра. Легкое, прощальное прикосновение к плечу. И ощущение, что чья-то измученная душа наконец-то обрела покой.

Глава 9: Незваные гости

Облегчение было недолгим. Оно оказалось лишь короткой передышкой, вдохом перед тем, как погрузиться в воду с головой. Душа Прохора, упокоившись, оставила после себя не пустоту, а зияющую брешь в завесе между мирами. И в эту брешь, как мотыльки на огонь его расколотого сознания, устремились другие.

Кузница Демьяна перестала быть его крепостью. Она стала приемной залой междумирья, вокзалом для тех, чей поезд в вечность так и не прибыл.

Сначала они были робкими, как и старик. Появлялись поодиночке, мерцающими тенями в самых темных углах. Но с каждым днем их становилось все больше. Они больше не прятались. Они ждали.

Когда Демьян просыпался на своей жесткой кровати, первым, что он видел, была она. Женщина в простом темном платье, стоявшая у изножья. Ее лицо было размытым от горя, и она безостановочно качала на руках невидимый сверток, что-то беззвучно ему напевая. Ее присутствие наполняло комнату ледяной, материнской тоской, такой густой, что Демьяну казалось, он задыхается в ней.

Спускаясь вниз, он проходил мимо других. В пролете лестницы висел, не касаясь ступеней, молодой франт в сюртуке со следом от пулевого отверстия на груди. Он не просил, не говорил. Он просто смотрел на свои руки, на свои щегольские сапоги, будто не мог поверить, что они больше не принадлежат живому человеку. В его ауре вибрировало недоумение.

Самым страшным был солдат, который облюбовал себе место у холодного горна. От него несло не землей, как от Прохора, а озоном, запахом пролитой крови и жженого пороха. Он был плотнее других, почти материален, и весь состоял из сгустка ярости. Он не смотрел на Демьяна. Он смотрел куда-то в прошлое, снова и снова переживая последние мгновения своей жизни – предательский удар в спину во время карточной игры. Его кулаки были сжаты так, что призрачные костяшки белели.

Демьян учился их различать. Он, кузнец, привыкший работать с материальным миром, теперь применял свои навыки к бесплотному. Он стал классифицировать их, чтобы не сойти с ума.

Были «Эхо». Как та женщина с младенцем. Они были заперты в цикле своей последней эмоции, как игла граммофона, застрявшая в одной бороздке. Их нельзя было дозваться, им нельзя было помочь. Они были лишь отпечатком, фантомной болью места, где случилась трагедия. Эта женщина, как он позже узнал от соседей, потеряла здесь ребенка от лихорадки лет десять назад, еще до того, как Демьян выкупил эту кузницу. Она была привязана к земле, к самому этому месту.

Были «Потерянные». Как тот франт-дуэлянт. Они еще не осознали своей смерти, застряв между мирами в растерянности. Они были безобидны, но их тихое, недоуменное присутствие сводило с ума.

А были «Просители». Как Прохор. Они знали, что мертвы, и знали, что держит их здесь. Их воля, их незаконченное дело было настолько сильным, что пробивалось через туман небытия. Именно от них исходили голоса. Нечеткий, спутанный хор, который теперь постоянно гудел на задворках его сознания.

«…обманул, забрал последнее…»

«…письмо, оно в тайнике, под половицей…»

«…дочка, моя доченька, скажи, что я простил…»

Он пытался работать. Пытался разжечь горн, взять в руки молот. Но как он мог сосредоточиться, когда в двух шагах от него стоял мертвый солдат, излучающий волны убийственной ненависти? Когда под потолком качался повешенный ростовщик, и от него тянуло запахом мокрой веревки и страха? Когда в каждом темном углу шевелились тени, и каждая хотела его внимания?

Однажды ночью он не выдержал. Кузница была полна. Десяток, а то и больше фигур безмолвно заполняли пространство. Воздух стал плотным и холодным, как в погребе. Их коллективная скорбь, ярость и тоска давили на него, проникая под кожу, в легкие, в кровь. Он чувствовал, как его собственная воля, его личность, растворяется в этом море чужого горя. Он подошел к верстаку, взял в руки тяжелый рашпиль. Стиснул его так, что костяшки побелели.

– Я не могу, – прошептал он, обращаясь ко всем и ни к кому. Голос его дрожал. – Я один. А вас… вас слишком много.

Он повернулся к женщине с младенцем.

– Чего ты хочешь от меня? Я не могу вернуть твое дитя! Оно ушло! Слышишь? Ушло! Я ничего не могу сделать!

Он ткнул пальцем в сторону солдата.

– А ты! Тебя убили. Это скверно. Несправедливо. Но я кузнец, а не судья! Я не найду твоего убийцу! Я не отомщу за тебя! Это не мое дело!

Его голос срывался на крик. Он метался по кузнице, как зверь в клетке, обращаясь к каждому из них, выплескивая свое бессилие и страх.

– А вы все! – он обвел рукой призрачную толпу. – Вы думаете, я святой? Мессия? Да я сам одной ногой в могиле! У меня в голове дыра! Мне больно дышать от ваших горестей! Вы выпьете меня досуха, оставив пустую оболочку! Вам нужен покой? А мне нужна жизнь! Моя собственная, простая, человеческая жизнь! Я хочу есть, спать, хочу… хочу женщину! Хочу простого тепла! А вместо этого я живу на кладбище! Мой дом стал склепом!

Он замолчал, тяжело дыша. По щекам катились злые, бессильные слезы. Призраки молчали. Их эмоции, их шепот на мгновение стихли, будто они прислушивались к этому отчаянному монологу живого.

И тогда Демьян понял. Они не злые. Они просто страдают. И они тянутся к нему, единственному огоньку в их беспросветной тьме, не понимая, что могут его затушить.