Шепот из-за Завесы

Alex Coder

Шепот из-за Завесы

Глава 1: Молот и Наковальня

Звон. Глухой, раскатистый, проникающий до самых костей. Он рождался от удара тяжелого молота о податливое, раскаленное добела железо, и тут же умирал, утопая в шипении воды в корыте и усталом вздохе огромных кузнечных мехов. Для Демьяна Коваля этот звон был самой сутью жизни. Он был ее ритмом, ее дыханием, ее смыслом.

Его кузница, притулившаяся на одной из кривых улочек Москалёвки, была его миром. Здесь пахло раскаленным металлом, углем и конским потом. Солнечный свет пробивался сквозь закопченное оконце мутными, пыльными столбами, в которых плясали мириады искр. Здесь каждая вещь знала свое место: щипцы разных размеров висели на стене, как хирургические инструменты, молоты и кувалды стояли у наковальни, словно верные стражи. А в центре всего этого упорядоченного хаоса стоял он – Демьян.

Двадцати пяти лет от роду, он выглядел старше. Угольная пыль, казалось, навсегда въелась в кожу и морщинки у глаз. Широкие плечи и руки, перевитые узлами мышц, говорили о годах тяжелого труда, который он унаследовал от отца, а тот – от своего. Он был немногословен, как и положено человеку, чей главный собеседник – огонь и металл. Но в его серых глазах, когда он смотрел на пламя в горне, угадывалось нечто большее, чем простое ремесленничество. Там жила душа художника, который видел в куске ржавого железа изящный изгиб решетки или совершенную форму подковы.

Сегодня он ковал воротные петли для дома купца Солодовникова. Заказ был спешный и щедрый. Железо под его молотом вело себя как глина – изгибалось, расплющивалось, обретая форму витиеватого завитка. Демьян работал как одержимый, всем телом чувствуя металл. Удар. Еще один. Перевернуть. Снова удар. В этом танце силы и точности он забывал обо всем. Забывал о пустой комнате наверху, о холодной постели, о тишине, которая встречала его каждый вечер после того, как затухал горн.

– Дыши, старина, дыши, – пробормотал он, обращаясь не то к себе, не то к мехам.

Кожаные бока мехов со скрипом и стоном вдыхали и выдыхали воздух, раздувая в горне малиновое, почти белое пламя. Они были старыми, еще отцовскими. Латанные-перелатанные, с трещинами, похожими на старческие морщины. Демьян знал, что их пора менять, но все откладывал – то денег не хватало, то времени.

Закончив с очередным завитком, он бросил его в корыто с водой. Комнату наполнил яростный шип, и в воздух поднялся клуб пара. Демьян выпрямился, утирая пот со лба тыльной стороной ладони. Через открытую дверь кузницы он видел, как по улице проехала пролетка, поднимая тучи пыли. Дама под кружевным зонтиком бросила на его темное, грязное заведение брезгливый взгляд. Он усмехнулся. Их миры никогда не пересекались. Они жили в одном городе, но на разных планетах. Ему принадлежал мир огня и железа, им – мир балов, шуршащих платьев и пустых разговоров.

Он вернулся к горну. Пора было браться за следующую заготовку. Он взялся за длинную рукоять мехов, чтобы поддать жару. Нажал раз, другой. Раздался нехороший, сухой треск. Демьян замер.

– Только не сейчас, черт тебя дери…

Он нажал снова, осторожнее. В ответ – глухой стон и треск рвущейся кожи.

Глава 2: Губернский город Х.

Харьков жил своей, особенной жизнью. Город контрастов, где по брусчатке Сумской цокали копыта холеных рысаков, запряженных в щегольские коляски, а всего в паре верст, на Залопани, в грязи вязли телеги ломовых извозчиков. Демьян редко выбирался в центр. Ему, человеку труда, было неуютно среди праздно шатающейся публики, франтов в накрахмаленных воротничках и дам, чьи наряды стоили больше, чем его кузница со всем содержимым.

Но сегодня ему пришлось. Нужно было купить новую кожу для мехов, а лучшая продавалась в лавках у Благовещенского базара. Он шел, чувствуя себя чужаком. Его простая рубаха и рабочие штаны, пусть и выстиранные, казались клеймом на фоне сюртуков и шелков. Люди обходили его стороной, будто боясь испачкаться сажей, которая, как им казалось, была его второй кожей.

– Кузнец! Эй, Коваль!

Демьян обернулся. Его окликнул Степан, хозяин трактира неподалеку от его кузницы. Пузатый, с красным, добродушным лицом, он был одним из немногих, с кем Демьян мог перекинуться парой слов.

– За делом в город выбрался? – пропыхтел Степан, догоняя его. – Редко тебя тут увидишь.

– Мехи порвались, – коротко ответил Демьян. – Заказ горит, а эта старая развалина решила дух испустить.

– Дело житейское. Слушай, а правда говорят, что вчера у университета студент какого-то профессора публично дураком обозвал? Теперь, бают, дуэль будет.

– Мне до них дела нет, – пожал плечами Демьян. – У них свои игры, у нас своя работа.

– Это ты верно говоришь. Ну, бывай. Заходи вечером, пропустим по одной.

Демьян кивнул и пошел дальше. Дуэль. Ему это казалось верхом глупости. Два человека готовы убить друг друга из-за слова. А он, кузнец, каждый день рискует обжечься, покалечиться, чтобы просто жить. Чтобы есть свой хлеб и иметь крышу над головой. Разные планеты.

На базаре стоял невообразимый гвалт. Крики торговок, мычание коров, ругань извозчиков – все это сливалось в единый гул. В нос ударила смесь запахов: свежий хлеб, кислое молоко, деготь, навоз и дешевые духи. Он быстро нашел нужную лавку, поторговался со старым евреем-шорником, отдал почти все, что заработал за последние недели, и с тяжелым свертком добротной воловьей кожи двинулся в обратный путь.

Он думал о том, что сегодня придется работать до глубокой ночи, чтобы починить мехи и успеть доделать заказ. Мысли были простые, приземленные, как и вся его жизнь. Он не знал, что этот день, начавшийся с такой понятной, бытовой проблемы, станет последним днем его прежней жизни. Что совсем скоро звон его молота будет заглушен другими голосами. Голосами, которые не должен слышать никто из живых.

Глава 3: Разрыв Мехов

Вернувшись в кузницу, Демьян не стал мешкать. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо над Харьковом в багряные тона, но для него работа только начиналась. Он разложил на полу новую кожу – толстую, пахнущую дубильными веществами, и принялся за починку.

Работа была кропотливой. Нужно было вырезать старые, изношенные части, подогнать новые, проделать дырки шилом и стянуть все крепкой дратвой. Часы текли незаметно. За окном стемнело. Демьян зажег масляную лампу, тусклый свет которой выхватывал из темноты его сосредоточенное лицо и сильные, проворные руки.

Наконец, все было готово. Он с трудом установил отремонтированные мехи на место, соединил патрубки. Усталость валила с ног, но нужно было проверить работу и успеть доковать последнюю петлю.

Он снова разжег горн. Подбросил угля. Взялся за рукоять.

– Ну, давай, родная, не подведи, – прошептал он.

Мехи со вздохом, который показался Демьяну довольным, наполнились воздухом. Он нажал. Мощная струя воздуха ударила в угли, и те мгновенно вспыхнули, оживая. Демьян улыбнулся. Работало.

Он нажал еще раз, сильнее, чтобы раздуть огонь как следует. И в этот момент что-то пошло не так.

Раздался не скрип и не треск, а глухой, утробный гул, будто внутри мехов проснулся неведомый зверь. Демьян инстинктивно отшатнулся, но было поздно.

Оглушительный взрыв потряс кузницу. Его не просто было слышно – его почувствовала каждая клеточка тела. Это не лопнула кожа. Произошло то, чего боятся все кузнецы – взрыв угольной пыли, скопившейся внутри старого механизма и воспламенившейся от случайной искры.

Демьяна швырнуло назад, как тряпичную куклу. Мир на мгновение окрасился в ослепительно-белый цвет. Воздух стал горячим и плотным. Что-то тяжелое, оторванное взрывом – чугунный клапан или деталь крепления – со свистом пронеслось по воздуху и с чудовищной силой ударило его по виску.

Он не почувствовал боли. Он почувствовал лишь холодное, липкое удивление. Перед глазами не пронеслась вся жизнь. В голове была лишь одна, совершенно глупая мысль: "Заказ… Я не успею закончить заказ…".

Звон. Тот самый, родной звон молота о наковальню, вдруг стал тонким, высоким, невыносимым. Он звенел уже не в кузнице, а внутри его черепа, разрывая мозг на части. А потом звон оборвался. И наступила абсолютная, беспросветная тишина и темнота. Глубже, чем в самой темной ночи. Темнота небытия.

Глава 4: Пробуждение в тумане

Сознание возвращалось нехотя, мучительно, будто его тащили на свет из глубокого, вязкого болота. Первым был звук. Мерное, назойливое жужжание. Муха. Она билась о стекло где-то совсем рядом, и этот звук был единственной реальностью в оглушающей пустоте.

Потом пришел запах. Резкий, аптечный, вызывающий тошноту. Запах карболки и несвежего белья. И еще – слабый, приторный дух запекшейся крови. Его собственной.

Демьян попытался открыть глаза. Веки показались ему свинцовыми створками, склеенными ржавчиной. С нечеловеческим усилием он разлепил их на крошечную щелочку. Белый. Все было белым. Белый потолок с трещинами, похожими на речную карту. Белые стены. Свет из высокого окна был таким ярким, что в голове взорвалась тысяча иголок. Он застонал, и этот стон показался ему чужим, исходящим из пересохшего, растрескавшегося колодца.

Вся левая сторона его головы была одним сплошным, пульсирующим сгустком боли. Не острой, а тупой, тяжелой, будто на висок ему положили наковальню. Он ощутил на коже тугую, давящую ткань. Повязка.

– Очнулся, сердечный?

Голос был женский, усталый, но не лишенный сочувствия. Рядом с кроватью возникла расплывчатая фигура в белом платке. Сестра милосердия. Она склонилась над ним.

– Воды… – прохрипел Демьян. Каждое слово отдавалось молотом в черепе.

– Сейчас, сейчас, голубчик. Потерпи.

Она поднесла к его губам металлическую ложку с прохладной влагой. Вода показалась ему самым восхитительным напитком в жизни. Он жадно сглотнул, потом еще. Горло горело.

– Где я?

– В Александровской больнице, где же еще. Соседи ваши привезли. Сказали, в кузнице грохнуло так, что у них в доме стекла задрожали. Тебя под обломками нашли, всего в крови. Думали, мертвый.

Она говорила это буднично, как о погоде. Видимо, нагляделась здесь всякого.

Демьян закрыл глаза. Взрыв. Да. Он вспомнил гул, ослепительную вспышку и удар. Мысль о кузнице полоснула его острее боли. Что с ней? Сгорела? Разнесло в щепки? Все, что было его жизнью…

Дверь в палате скрипнула. Вошел мужчина средних лет в строгом сюртуке, с седеющими висками и проницательными, уставшими глазами. За ним семенил молодой помощник с папкой. Сестра милосердия тут же выпрямилась.

– Семен Ильич, больной в себя пришел.

Доктор кивнул и подошел к кровати. От него пахло дорогим табаком и все той же карболкой. Он бесцеремонно приподнял веко Демьяна, заглянул в зрачок.

– Ну-с, здравствуйте, воскресший, – произнес он без тени улыбки. – Как самочувствие в нашем бренном мире?

– Голова… раскалывается, – выдавил Демьян.

– Еще бы ей не раскалываться, – хмыкнул доктор, изучая записи в папке, которую ему протянул ассистент. – Вам, батенька, чугунная болванка весом фунтов в пять проломила височную кость. Проломила, понимаете? Фрактура со смещением и вдавлением. Мы, когда вас привезли, думали, что вы уже гость на том свете. Мозговое вещество… эхм… было видно.

Описание было настолько отстраненным и жутким, что Демьян на миг забыл о боли. Он представил себе это со стороны. Свое тело. Свою размозженную голову.

– Я… я буду жить? – вопрос вырвался сам собой. Глупый, животный вопрос.

– Жить? – доктор посмотрел на него с профессиональным любопытством, как на диковинный экспонат. – Любезный мой, вы не просто будете жить. Вы уже живете, хотя по всем законам медицины и здравого смысла не должны были даже до утра дотянуть. Кровоизлияние, контузия, шок… Любой другой на вашем месте отдал бы Богу душу прямо там, на грязном полу вашей мастерской. А вы вот лежите и даже вопросы задаете. Это не чудо, нет. Чудесами ведает церковь. Это… это казус. Феноменальная воля к жизни вашего организма. Либо же Господь был в тот вечер изрядно пьян и перепутал адресата.

Демьян молчал, переваривая услышанное. Проломило череп. Видно мозг. Эти слова никак не вязались с тем, что он просто лежит здесь.

– Когда… когда я смогу работать? – спросил он, потому что не мог спросить ничего другого. Это был самый важный вопрос.

Доктор издал короткий, сухой смешок.

– Работать? Милый мой, вы еще с постели встать не можете. Вам повезет, если через пару месяцев вы сможете ходить, не держась за стену. О работе молотом забудьте надолго. Возможно, навсегда. Такие травмы бесследно не проходят. Головные боли, припадки, помутнение рассудка… все может быть. Радуйтесь, что дышите. Каждый вдох – уже подарок.

Семен Ильич закончил осмотр, дал несколько указаний сестре и направился к выходу. Уже у самой двери он обернулся.

– И вот что я вам скажу, кузнец. Вас либо сам Дьявол спас для каких-то своих целей, либо у Бога на вас весьма специфические планы. Потому что люди так просто не выживают. Не выживают.

Дверь закрылась. Демьян остался один на один с белым потолком, жужжанием мухи и чудовищной, всепоглощающей болью. Но к физической боли теперь примешивалось нечто новое. Холодное, тревожное чувство.

«Помутнение рассудка…»

Он снова приоткрыл глаза. Туман перед ними не рассеивался. Предметы имели нечеткие, смазанные контуры. И в этом тумане, в этом белом мареве ему что-то мерещилось. В солнечном столбе, пронизывающем палату, пылинки не просто плясали. Они… сгущались. Складывались в какие-то мимолетные, полупрозрачные формы, которые тут же распадались.

Он моргнул, потряс головой, отчего боль в виске взорвалась с новой силой. Видение исчезло. Наверное, доктор прав. Последствия удара. Игра больного воображения.

Но где-то на самом краю слуха, за жужжанием мухи, он вдруг услышал едва различимый шепот. Тихий, как шелест сухих листьев. Неразборчивый, но настойчивый. Он исходил, казалось, отовсюду и ниоткуда.

Демьян плотно зажмурился.

«Безумие, – подумал он. – Оно начинается».

Мир вокруг него, такой понятный и твердый, как сталь на его наковальне, вдруг подернулся дымкой. Он казался… тонким. Будто холст, за которым движется что-то еще, невидимое и непостижимое. И этот удар не просто проломил ему кость. Он пробил трещину в самой ткани реальности. Трещину, через которую теперь в его расколотый мир просачивался ледяной сквозняк и тихий, настойчивый шепот тех, кого здесь быть не должно.

Глава 5: Первые тени

Две недели он пролежал в больничном мареве, плавая между мучительной болью и вязким, бесцветным сном. Каждый день был похож на предыдущий: утренняя перевязка, от которой темнело в глазах, жидкая, безвкусная похлебка и бесконечные часы смотрения в трещины на потолке. Доктор Семен Ильич заходил редко, осматривал его как диковинную зверушку, качал головой и уходил, бормоча что-то про «феноменальную регенерацию простонародья».

Куда чаще его навещала сестра милосердия, полная, суровая женщина по имени Агафья. Она не сюсюкала и не жалела, и именно это почему-то помогало держаться.

– Ну что, Коваль, опять на тот свет собирался ночью? – беззлобно ворчала она, меняя ему пропитанную сукровицей повязку. – Хрипел, как мехи твои драные. Не даешь честным людям спать.

– Болит, – коротко отвечал Демьян, вцепившись пальцами в край матраса. Кожа на виске горела, и каждый нерв под ней, казалось, был натянут до предела.

– А ты думал, тебе голову проломили, а она тебе спасибо скажет? – Агафья ловко закрепила бинт. – Жить будешь. Криво, косо, но будешь. Сегодня доктор велел тебя выписывать. Сказал, нечего государственные харчи переводить на том, кто и без докторов лазаря петь не собирается.

Выписывать. Слово ударило сильнее боли. Куда ему идти? Что его ждет там, за стенами этой белой, пахнущей карболкой тюрьмы?

– Мне… мне идти некуда, – прошептал он, и впервые за все это время в его голосе прозвучало отчаяние. – Кузница… я не знаю, что с ней.

– Соседи твои забегали, – Агафья присела на краешек кровати, и ее лицо на миг смягчилось. – Стену пробило, крышу покорежило, но стоит твоя берлога. Не сгорела. Степан, трактирщик, велел передать, чтоб ты к нему зашел, как на ноги встанешь. Сказал, миром помогут, чем смогут.

Эти простые слова стали тем канатом, который вытянул его из трясины страха. Он не один. Его не забыли.

Сборы были недолгими. Ему вернули его же одежду, грубую и пропахшую гарью, но выстиранную чьими-то заботливыми руками. В кармане он нащупал несколько монет – все, что было при нем. Вставая с кровати, он пошатнулся. Ноги были ватными, мир качнулся, и в глазах поплыли черные точки. Он уперся рукой в стену, тяжело дыша.

– Эй, герой, – окликнула его Агафья. – Голову береги, дурень. Она у тебя теперь одна, и та дырявая. Не напрягайся, не пей горячительного и молись, чтоб припадки не начались. И вот, держи.

Она сунула ему в руку небольшой узелок с краюхой хлеба и парой вареных яиц. Демьян неловко кивнул, не в силах вымолвить слова благодарности, и побрел к выходу.

Мир обрушился на него лавиной звуков, запахов и красок. После больничной тишины и белизны харьковская улица оглушала. Цокот копыт, крики разносчиков, лай собак, скрип несмазанных колес – все это ввинчивалось прямо в мозг, отдаваясь пульсацией в раненом виске. Солнце било по глазам так, будто кто-то плеснул в них расплавленным металлом. Он зажмурился, чувствуя, как по лбу катится холодный пот.

Пришлось нанять извозчика. Каждая кочка, каждый ухаб на брусчатке отдавались в голове серией коротких, ослепительных вспышек боли. Он сидел, вцепившись в край телеги, и смотрел на проплывающие мимо дома, на спешащих по своим делам людей. И тогда он увидел это в первый раз.

На углу, у водоразборной колонки, стояла женщина в темном платке. Она была странно неподвижна. Ее фигура казалась немного… прозрачной, будто сотканной из утреннего тумана. Пока он всматривался, извозчик свернул, и женщина исчезла. Демьян моргнул. Привиделось. От слабости, от тряски.

Но через пару кварталов, в темном проеме подворотни, он снова заметил движение на самом краю зрения. Сгорбленный силуэт старика, опирающегося на палку. Демьян резко повернул голову. Пусто. Лишь куча мусора и облезлая кошка. Сердце заколотилось тревожно и глухо. Доктор предупреждал. «Помутнение рассудка». Вот оно, начинается. Он просто слишком устал. Глаза обманывают его.

Когда телега остановилась у его улицы, он расплатился и выбрался наружу, шатаясь. Вот она, его кузница. Вернее то, что от нее осталось. Агафья была права: она стояла. Но вид у нее был, как у солдата после тяжелого боя. В боковой стене зияла рваная дыра, кое-как заложенная старыми досками. Часть крыши просела. Дверь висела на одной петле.

Он толкнул дверь. Внутри царил полумрак и пахло холодом, сыростью и старой гарью. Запах катастрофы. Его мир лежал в руинах. Наковальня, его верная подруга, уцелела, но была покрыта толстым слоем сажи и пыли. Вокруг валялись обломки, инструменты, куски разорванных мехов. От вида этого хаоса у него внутри все сжалось в ледяной комок. Это было хуже, чем он представлял. Это была смерть его дела, его жизни.

Он прошел через разгромленную мастерскую и поднялся по скрипучей лестнице в свою каморку наверху. Здесь взрыв тоже оставил свои следы: оконное стекло вылетело, все было покрыто пылью. Он опустился на свою кровать, которая жалобно скрипнула под его весом, и закрыл лицо руками. Сил не было. Ни физических, ни душевных.

Просидев так с полчаса, он заставил себя подняться. Нужно было жить дальше. Первым делом – сходить до ветру. В углу стояло ведро, прикрытое дощечкой. Унизительная, животная необходимость. Раньше он никогда не задумывался о таких вещах, его сильное тело служило ему верой и правдой. Теперь же каждое движение было испытанием.

Когда он выпрямился, его взгляд упал на осколок зеркала, висевший на стене. Он подошел ближе, вглядываясь в свое отражение. На него смотрел незнакомец. Изможденное, бледное лицо, заросшее щетиной. Глаза, провалившиеся в темные круги. И уродливый, багрово-синий шрам, который начинался у виска и терялся под волосами. Он осторожно дотронулся до него пальцами. Кожа была стянутой и неестественно гладкой.

– Кто ты? – прошептал он своему отражению.

И в этот момент, в мутном отражении за своим плечом, он снова увидел это.

Прямо в комнате, у двери, стояла фигура. Полупрозрачная, мерцающая, как воздух над раскаленной печью. Он видел сквозь нее стену, но в то же время силуэт был отчетливым – высокий, изможденный мужчина в одежде, которая давно вышла из моды. Фигура не двигалась, просто стояла и смотрела на него. Взгляда не было видно, но Демьян чувствовал его всем своим существом. Холодный, молящий взгляд.

Животный ужас сковал его тело. Дыхание перехватило. Это было не на улице. Не мимолетное видение. Оно было здесь, с ним, в одной комнате.

Он резко обернулся.

Пустота.

Лишь пылинки, танцующие в луче света из разбитого окна. Никого.

Демьян сполз по стене на пол. Его била дрожь. Он обхватил голову руками, раскачиваясь взад и вперед, и бормотал, как заклинание, слова доктора:

– Последствия травмы… Это от удара… В голове муть… Этого нет… Нет…

Но как бы громко он ни твердил себе это, он не мог избавиться от ледяного ощущения, что он в комнате не один. Что в тенях, в углах его разрушенного мира теперь кто-то живет. И эти безмолвные, полупрозрачные тени терпеливо ждут, когда он, наконец, перестанет врать самому себе и посмотрит на них по-настоящему.

Глава 6: Голос из пустоты

Дни слились в один серый, тягучий кошмар. Демьян почти не спал. Едва он проваливался в дремоту, его тут же вышвыривало обратно ледяным потом и стуком собственного сердца. Тени в углах стали его постоянными спутниками. Они не приближались, не угрожали, они просто были. Молчаливые, мерцающие зрители его медленного распада. Он научился не смотреть на них прямо. Смотреть вбок, мимо, будто не замечая. Так было легче обманывать себя.

Он ел хлеб, который принесла Агафья, запивая его ржавой водой из колодца. Пытался наводить порядок в кузнице, но силы оставляли его после нескольких взмахов веником. Головная боль стала его неотъемлемой частью – тупой, ноющий фон, который временами взрывался ослепительными вспышками. Он трогал свой шрам, снова и снова, будто пытаясь нащупать ту трещину, через которую в его разум просочилась эта хтонь.

Вечером третьего дня, когда фиолетовые сумерки сгустились в его каморке, он сидел на полу, прислонившись спиной к холодной стене. Тишина давила, звенела в ушах. И в этой тишине он снова его увидел.

Тот самый силуэт у двери. Старик.

Сегодня он был отчетливее, плотнее. Демьян мог разглядеть рваный ворот его рубахи, спутанную седую бороду, запавшие глаза, в которых не было ничего, кроме пустоты и неутоленной тоски. От фигуры исходил едва уловимый, тошнотворный запах. Запах сырой земли, прелой одежды и дешевой водки. Запах смерти.

– Уходи, – прошептал Демьян, не разжимая губ. – Ты не настоящий. Ты в моей голове.

Он зажмурился, вжимая затылок в стену. Нет. Его. Нет.

Слышишь…

Голос прозвучал не в комнате. Он родился прямо внутри его черепа. Хриплый, надтреснутый шепот, в котором дребезжал предсмертный холод. Демьян вздрогнул, будто его коснулись чем-то ледяным.

– Я болен, – сказал он громче, уже самому себе. – У меня горячка. Это просто горячка.

Слышишь меня… кузнец…

Демьян распахнул глаза. Старик сделал шаг. Он не шел, он плыл над полом, не производя ни звука. Теперь он стоял в центре комнаты, и его пустые глазницы были устремлены прямо на Демьяна.

– Кто ты?! – выкрикнул Демьян, и голос сорвался от ужаса. – Что тебе нужно?! Убирайся!

Его крик потонул в гнетущей тишине. Для всего мира он орал в пустоту.

Прохор… звали… – прошелестел голос в голове. Помер… у паперти Никольской… Замерз…

Демьян затряс головой. Никольская церковь была в двух кварталах отсюда. Он сотни раз проходил мимо нищих, спящих на ее ступенях. Прохор… Имя показалось смутно знакомым. Он вспомнил сгорбленного старика, который всегда сидел на одном и том же месте, протягивая дрожащую, грязную руку. Неделю-две назад его место опустело.

– Ты мертв, – выдохнул Демьян, и эта очевидная истина прозвучала как приговор его собственному рассудку. – Мертвые молчат!

Для других молчат… А ты… слышишь… Твоя голова… треснула… и свет пробился… Свет для нас…