Кровавый вальс

Это была картина. «Подсолнухи» Ван Гога. Но не репродукция. Это была Лиза Морган. Её лицо, застывшее в предсмертном крике, было вмонтировано в центр полотна. Её кожа, снятая с тела и натянутая на подрамник, всё ещё сохраняла телесный оттенок. А из её открытого рта, из глазных впадин, из разрезов на щеках прорывались наружу, тянулись к невидимому солнцу стебли подсолнухов. Настоящих. Их ярко-жёлтые лепестки были забрызганы алым. Краска? Нет. Кровь. Она сочилась по холсту, медленно, густо, образуя толстые, глянцевые наплывы. Картина была живой. И она дышала. Запах исходил от неё – сладкий, гнилостный, цветочный.

Я отшатнулась, споткнулась о ножку стула и рухнула на пол. Я ползла назад, к своему столу, не в силах оторвать взгляд от этого кошмара. Спину пронзила ледяная волна паники. Это не было реальным. Этого не могло быть. И тогда картина заговорила. Голосом моего отца.

– Эмилия… – прошептала она, и губы Лизы на холсте шевельнулись. – Почему ты спряталась? Выходи, мышка. Выходи и посмотри на мой шедевр.

Я вжалась в ножки стола, зажмурилась, судорожно глотая воздух.

– Уйди, – просипела я. – Тебя нет.

– Я всегда с тобой, – пропела картина голосом, который теперь стал бархатным, знакомым до слёз. Голосом Хирурга.

– Ты часть искусства. Моё величайшее полотно. Я готовил тебя для этого двадцать лет.

Я ощутила прикосновение. Тёплое, липкое. По моей щеке провели пальцем в перчатке. Я дико вскрикнула и рванулась в сторону, ударившись головой о стену. Перед глазами поплыли тёмные пятна.

Когда я снова смогла сфокусировать взгляд, мольберта в углу не было. Кабинет был пуст. Гудел процессор моего компьютера. Свет люминесцентных ламп снова лился с потолка, ярый и беспощадный. Я сидела на полу, прислонившись к стене, вся дрожа. Сердце колотилось, пытаясь вырваться из груди. Я обхватила голову руками, стараясь унять дрожь. Галлюцинация. Слуховая и визуальная. Психиатры предупреждали, что это может случиться. ПТСР. Слишком сильное напряжение.

Я медленно поднялась на ноги, опираясь на стол. Кофейная чашка лежала на боку, и тёмная лужица растекалась по бумагам. Я сделала несколько глотков воды из бутылки, но во рту всё равно стоял вкус крови и масляной краски. Мне нужно было уйти отсюда. Сейчас же.

Я схватила плащ и сумку, почти выбежала из кабинета. В коридоре всё было как обычно. Никто ничего не заметил. Я почти бежала по коридору, не отвечая на вопросы коллег. Мне нужно было на воздух. На холодный, осенний, грязный, но реальный воздух.

Я выскочила на улицу и прислонилась к холодной кирпичной стене здания, делая глубокие, прерывистые вдохи. Моросил мелкий, противный дождь. Он пах влажным асфальтом и выхлопными газами. Славно пах. Реально. Ледяное предчувствие снова сжало мне горло.

Я села в машину, но не завела мотор, просто сидела, глядя на руль, на котором мои пальцы в перчатках с обрезанными кончиками сжимались в белые узлы. И тогда я заметила.

На пассажирском сиденье лежала небольшая, плоская картонная коробка. Аккуратная, чистая. Сердце пропустило удар, а потом забилось с бешеной силой. Я точно помнила, что там ничего не было. Я заперла машину.

Я осторожно, как сапёр, потянулась к коробке. На ней не было ни маркировок, ни адреса. Только моё имя, написанное от руки изящным, каллиграфическим почерком. Чёрными чернилами. Руки дрожали.

Я взяла складной нож из бардачка и разрезала скотч. Внутри, на мягкой упаковочной бумаге, лежала книга. Старая, в кожаном переплёте с потёртым золотым тиснением. «Шедевры Возрождения. От Боттичелли до Микеланджело». К горлу подкатила тошнота. Я медленно открыла книгу. Страницы пахли стариной, пылью и… чем-то ещё. Чем-то химическим, резким.

Книга сама раскрылась на определённой странице. «Рождение Венеры» Боттичелли. Прекрасная богиня на морской раковине, плывущая к берегу. Но кто-то поработал и над этим изображением. Кто-то аккуратно, тонкой кисточкой, нарисовал поверх богини… меня. Мои чёрные волосы, мои серые глаза, моё лицо, полное ужаса. А вокруг, в воде, вместо нимф и зефиров, плавали обезображенные, окровавленные тела. И сама Венера была исполосована тонкими, точными порезами, из которых сочилась алая краска. Или не краска. Я чуть не выронила книгу.

Рука сама потянулась к щеке, к тому месту, где двадцать лет назад прикоснулась окровавленная перчатка. И тогда я увидела надпись. Она была сделана внизу страницы, прямо под раковиной. Не чернилами. Чем-то тёмным, бурым, подсохшим. Чем-то, что пахло медью даже сейчас. Всего одно слово, выведенное изящным, каллиграфическим почерком.

Скоро.

Глава 4. Марк

«Тишина – это пауза между нотами. Без неё музыка – просто шум.»

Мир за окном автомобиля струился акварельными разводами. Фонари расплывались в ночи жёлтыми мазками, красные огни стоп-сигналов впереди пульсировали, как раскалённые угли. Я вдыхал симфонию мегаполиса: басовитый гул двигателя – виолончель, пронзительный визг тормозов где-то вдали – флейта-пикколо, ритмичный стук дворников – метроном, отсчитывающий время до начала действа.

Мои пальцы в тонких кожаных перчатках отбивали такт на руле. Левая рука чувствовала лёгкую, приятную вибрацию – эхо от работы с Лизой. «Подсолнухи. Опус 1». Хорошее начало. Сильное. Но лишь увертюра. Скерцо перед настоящей симфонией. Теперь предстоял «Лунная соната». Тихая, лиричная, несущая в себе скрытую тревогу.

Я свернул на набережную. Ветер с залива нёс с собой аккорды солёной прохлады и запах водорослей – сложный, оливково-зелёный аккомпанемент. Я припарковался в тени ржавого дока, выключил двигатель. Тишина нахлынула сразу, оглушительная, но не пустая. Она была наполнена музыкой ночи: шепотом волн, скрипом старых канатов, свистом ветра в ажурных металлических конструкциях. И тут я услышал её. Сначала лишь отдалённый, чёткий ритм. Стук каблуков по деревянному настилу пирса. Уверенный, отточенный, как малый барабан.

Я вышел из машины, сливаясь с тенями. Воздух обжог лёгкие холодом. Я стал призраком, скользя между громадами контейнеров, мои шаги бесшумно поглощались влажным асфальтом. И вот она. Моя «Звёздная ночь». Натали Рейнольдс. Она танцевала. Одна, под низким, тяжёлым небом. Её силуэт вырисовывался на фоне свинцовой воды – хрупкий, невесомый, почти нереальный. Каждое движение было резким, полным грации и скрытой силы. Каждое пируэт рвало ткань ночи ослепительными белыми всполохами. Она была живым воплощением энергии Ван Гога, его вихреобразных мазков.

Я замер, наблюдая. Это было совершенство. Музыка её тела была сложной симфонией. Шуршание трико – нежное сопрано. Удары пуантов о дерево – стаккато. Её дыхание, парящее белым облачком, – тихий, задумчивый гобой. Я закрыл глаза, позволяя этой симфонии омыть меня. Я видел цвета. Её кожа излучала мягкий, фарфорово-голубой свет. Её тёмные волосы – глубокий, бархатистый индиго. А страх… пока ещё лёгкий, подсознательный… витал вокруг неё едва заметным фиолетовым ореолом. Прекрасный контраст. Пора.

Я двинулся вперёд. Мой чёрный плащ не шелестел, он был частью ночи. Я подобрался совсем близко, оставаясь невидимым. Она закончила движение, замерла в красивой позе, грудь вздымалась от усилия. Я мог разглядеть каждую деталь: капли пота на виске, тонкую линию шеи, упрямую складку в уголках губ. Она потянулась за бутылкой с водой. Именно в этот миг я вышел из темноты. Моё движение было стремительным и точным. Она не сразу меня заметила, поглощённая своими мыслями. Потом её взгляд скользнул по мне. Сначала любопытство, затем – настороженность. Фиолетовый ореол вокруг неё сгустился, заколебался.

– Эй, – сказала она, и её голос прозвучал высокой, чистой нотой, слегка дрожащей. – Вы кого-то ищете?

– Да, – ответил я голосом, который звучал как тёплый, густой бархат. Голосом, не вызывающим тревоги. – Я искал вдохновение. И, кажется, нашёл его. Я сделал шаг вперёд, сокращая дистанцию. Она инстинктивно отступила.

– Мне пора, – сказала она резко, пытаясь обойти меня.

– Подождите, – я мягко преградил ей путь. – Ваш танец… он потрясающий. Это ваша собственная хореография?

Лёгкая лесть сделала своё дело. Тревога на секунду отступила, уступив место профессиональной гордости. Фиолетовый свет чуть померк, в нём проглянули жёлтые блики любопытства.

– Да, это… это моя собственная работа, – она смутилась. Щёки порозовели – тёплые, персиковые мазки на фарфоровом холсте.

– Гениально, – сказал я искренне. – Абсолютная гармония формы и содержания. Вы превращаете боль в красоту. Это и есть высшее искусство.

Я видел, как она колеблется. Страх и желание быть признанной боролись в ней. Искусство побеждало. Как оно всегда побеждает.

– Спасибо, – она улыбнулась неуверенно. – Но правда, мне уже пора.

Она снова попыталась уйти. На этот раз я не стал её останавливать словами. Когда она резко отпрыгнула в сторону, я действовал мгновенно. Моя рука в перчатке вынырнула из складок плаща. В ней был небольшой распылитель. Я поймал ритм её дыхания и в момент короткого, испуганного вдоха распылил облачко прямо перед её лицом. Мой собственный состав. Быстрый, эффективный. Он пах озоном – серебристо-синий аромат. Эффект был мгновенным. Её веки дрогнули, взгляд остекленел. Она вздохнула, и её глаза расширились от шока. Она попятилась, подняла руку, но движения стали замедленными, неуклюжими. Фиолетовый страх вокруг неё взорвался ослепительной вспышкой. Её рот приоткрылся для крика, но издал лишь тихий, сиплый выдох.

– Шшшш, – прошептал я, мягко подхватывая её падающее тело. – Не бойтесь. Страх – это лишь краска. Всего лишь краска на палитре. Вы войдёте в вечность.

Она была лёгкой, как пушинка. Её глаза закатились, пытаясь сфокусироваться на моём лице, но уже ничего не видели. В них читался лишь животный, немой ужас. Прекрасный, сырой, первозданный материал.

Я отнёс её к машине. Багажник был подготовлен: мягкий матрас, чистое бельё. Я уложил её с почти религиозной бережностью. Её лицо было бледным, безмятежным. Теперь она была похожа на спящую принцессу. Но эта сказка будет тёмной. Я закрыл багажник. Тишина снова воцарилась вокруг, но теперь она была иной. Насыщенной. Звенящей от только что случившегося. Воздух всё ещё вибрировал от её последнего, несостоявшегося крика – короткая, обрывающаяся сиреневая нота.

Я сел за руль, завёл двигатель. В зеркале заднего вида мои глаза блестели. Цвета вокруг стали ещё ярче, ещё насыщеннее. Каждая деталь мира была видна с кристальной чёткостью. Я чувствовал прилив творческой энергии, такой мощный, что от него слегка дрожали кончики пальцев. Это был кайф. Наркотик, сильнее любого другого. Катарсис творения. Абсолютная власть над плотью, над жизнью, над смертью.

Я повёз её в студию. Мою священную обитель. Заброшенная церковь на окраине. Я приобрёл её давно и потратил месяцы на обустройство. Здесь, под высокими сводами, где когда-то витали молитвы, теперь будет рождаться новое божество. Божество Плоти и Искусства. Я внёс её внутрь на руках. Моё сердце пело. Воздух в церкви был прохладным, пахшим старым камнем, пылью и… антисептиком. Я прошёл через бывший неф, мимо полок с материалами, к алтарной части. Здесь я оборудовал операционную. Не клинически-белую, нет. Эстетичную. Хирургический стол из нержавеющей стали, отполированный до зеркального блеска, стоял в центре. Рядом – тележка с инструментами. Мои кисти. Десятки скальпелей, хирургических ножей, пил, распорок – каждый на своём месте, сияя под лучами мощных галогеновых ламп. На стенах висели репродукции «Звёздной ночи» и мои собственные наброски, подробные анатомические схемы, фотографии Натали в движении.

Я уложил её на стол. Она тихо застонала, начала приходить в себя. Веки её задрожали.

– Скоро, звёздочка, скоро, – прошептал я, поглаживая её щёку тыльной стороной пальца. Её кожа была прохладной и удивительно нежной. Идеальный холст.

Я отошёл, чтобы подготовиться. Снял плащ и пиджак. Повязал кожаный фартук. Тщательно, с наслаждением вымыл руки, обработал их антисептиком. Надел стерильные перчатки. Каждый жест был частью ритуала. Каждый звук – щелчок застёжки, шуршание перчаток – отзывался в тишине церкви торжественным эхом.

Она проснулась. Первым пришёл страх. Я видел, как он накатывает на неё волной. Её глаза метались, пытаясь понять, осмыслить это место, эти инструменты, меня. Они остановились на мне, и в них читался немой вопрос, мольба, отрицание. Она попыталась пошевелиться, но я уже зафиксировал её ремнями – мягкими, кожаными, но неумолимыми.

– Нет… – это был первый звук, хриплый, сорванный. – Пожалуйста… нет…

– Тише, тише, – сказал я мягко, подходя к столу. Я взял со столика шприц. – Это всего лишь адреналин с легким миорелаксантом. Ты не должна засыпать. Ты должна видеть. Чувствовать. Ты должна быть частью процесса. Искусство требует присутствия.

Я ввёл иглу в её руку. Она закричала. Коротко, пронзительно. Звук ударился о своды и разнёсся на тысячи хрустальных осколков. Прекрасно. Лекарство подействовало быстро. Её тело напряглось, мышцы стали чёткими, прорисованными под кожей. Страх в её глазах сменился животным, неконтролируемым ужасом. Она была полностью в сознании. Полностью чувствовала. Я включил музыку. Дебюсси. «Лунный свет». Пусть будет ирония.

– Начинаем, – прошептал я, и моё сердце забилось в унисон с музыкой. Я взял первый инструмент. Скальпель №10. Острый, как бритва. Я поднёс его к её груди, чуть ниже ключицы. Её кожа покрылась мурашками. Она задыхалась, слёзы текли по её вискам.

– Это будет больно, – сказал я честно. – Но боль – это тоже лишь краска. Самая яркая краска.

Я сделал первый разрез.

Глава 5. Эмилия

«Чтобы увидеть истину, иногда нужно смотреть сквозь кровь.»

Холодный ветер бил в лицо, словно хлестал мокрыми полотнищами. Я стояла на краю пирса, вцепившись в холодные, обледеневшие перила, и пыталась дышать. Глубоко, медленно. Но воздух был густым и тяжёлым, пропитанным запахом ржавого металла, солёной воды и чего-то ещё. Чёткого, знакомого до тошноты. Меди. Он висел здесь, этот запах, несмотря на шум ветра и плеск волн. Призрачный шлейф, ведущий в самое сердце кошмара. Полицейские огни мигали за моей спиной, отбрасывая на мокрые доски пирса судорожные, багровые всполохи. Каждый всплеск света резал глаза, каждый звук – приглушённые голоса, скрип шагов по дереву, треск рации – впивался в мозг, как раскалённая игла. Я чувствовала их всех. Каждого человека вокруг. Густое, липкое облако лжи. Страх, прикрытый бравадой. Отвращение, спрятанное за маской служебного рвения. Любопытство, жаждущее зрелищ. Оно било по мне со всех сторон, заставляя кожу покрываться мурашками, а в животе сжиматься в тугой, болезненный комок. Мой проклятый дар пировал сегодня, упиваясь этим винегретом из низменных эмоций.

Ко мне подошёл Харпер. Его лицо, всегда казавшееся усталым, сейчас было серым и осунувшимся, будто все морщины на нем проступили резче и глубже за одну эту ночь. Его щетина, обычно едва заметная, теперь отчётливо темнела на щеках и подбородке. От него пахло потом, старым табаком и той самой, старой тревогой, что я чувствовала от него годами.

– Эмилия, – его голос прозвучал хрипло, сорванным. – Ты уверена, что готова? Это… ещё хуже. Настолько, что словами не передать.

Я лишь кивнула, не в силах вымолвить слово. Готова? Я не была готова к этому никогда.

Мои собственные волосы, выбившиеся из тугих косы и разметавшиеся по лицу влажными прядями, казались мне чужими. Я чувствовала, как ледяная влага просачивается через тонкую подошву моих ботинок, но это ощущение было призрачным по сравнению с холодом, идущим изнутри. Он повёл меня по пирсу. С каждым шагом запах крови становился всё явственнее, смешиваясь с запахом морской воды и превращаясь во что-то невыразимо мерзостное. Впереди, у самого конца причала, где возвышались ржавые скелеты подъёмных кранов, клубилось самое плотное скопление людей.

И тогда я её увидела. Сначала я не поняла, что это. Скульптура? Инсталляция? Что-то тёмное, замысловатое, закреплённое на старом якоре, вросшем в дерево настила. Очертаниями оно напоминало человека, но искажённого, преображённого во что-то иное. Потом моё зрение сфокусировалось. Воздух перехватило. Мир сузился до размеров этой… этой композиции. Звуки отступили, похоже, утонув в оглушительном гуле в ушах. Я почувствовала, как подкашиваются ноги, и схватилась за рукав Харпера так, что мои пальцы в перчатках с обрезанными кончиками впились ему в ткань.

– Боже… – кто-то прошептал позади, и его голос сорвался на надрывную икоту.

Передо мной была женщина. Молодая. Её тело было… раскрыто. Буквально. Грудная клетка была аккуратно, с хирургической точностью развёрнута, рёбра раздвинуты металлическими распорками, обнажая внутреннее пространство. И внутри… внутри горели звёзды. Тонкие, люминесцентные нити были вшиты в мышечную ткань, в плоть, в органы. Они светились синим, зелёным, жёлтым светом, создавая сложные, вихреобразные узоры. Кишечник был частью этой композиции, уложен спиралями и также испещрён светящимися точками. Это была Вселенная. Космос. Вывернутый наружу. Кровь. Её было море.

Она залила деревянный настил тёмным, почти чёрным зеркалом. Она струилась из бесчисленных ран, из развороченной груди, медленно, лениво, потому что он снова использовал антикоагулянты. Она капала с кончиков пальцев девушки, с её волос, с металлических распорок, образуя на поверхности воды у пирса радужные, маслянистые разводы. Но самое ужасное было её лицо. И её голова. Голова была запрокинута назад. Глаза, широко раскрытые, остекленевшие от невыразимого ужаса и боли, смотрели в безлунное небо. В них застыл немой вопрос, последний крик, который так и не смог вырваться наружу. А из её открытого рта, вместо языка, рос и тянулся к небу сучковатый, тёмный сук кипариса. Часть старого тележного колеса была прикреплена к её позвоночнику и возвышалась над ней, как нелепый, кошмарный нимб.

«Звёздная ночь». Ван Гог. У меня перехватило дыхание. Волна тошноты подкатила к горлу, горькой и едкой. Я отшатнулась, закрывая рот ладонью. Глаза заливали слезы, но я с яростью сглотнула их. Я не могла позволить себе слабость. Не здесь. Не перед ним. Потому что он был здесь. Я чувствовала его. Среди всей этой лжи, страха и отвращения витала та самая, знакомая нота. Абсолютной, безраздельной убеждённости. Совершенной, безупречной гармонии замысла и исполнения. Он любовался этим. Он гордился.

Я заставила себя сделать шаг вперёд. Потом другой. Я должна была подойти ближе. Должна была увидеть каждую деталь, вдохнуть этот запах, пропустить этот ужас через себя. Только так я могла его поймать. Мои ботинки скользили по кровавому полу. Я приблизилась к телу. Теперь я видела всё. Идеальные разрезы. Ювелирную работу. Каждый светящийся имплант был на своём месте. Каждая капля крови была частью композиции. И снова – никаких следов борьбы. Ни намёка на хаос. Только выверенный, холодный, точный расчет.

– Никаких документов, – голос Харпера прозвучал прямо у моего уха, заставив меня вздрогнуть. Он стоял рядом, его крупная, чуть сутулая фигура заслоняла от меня часть света. Его глаза, уставшие и наполненные глубоким, личным ужасом, смотрели не на тело, а на меня.

– Предположительно, Натали Рейнольдс, балерина. Пропала вчера вечером после репетиции. Как ты… Эми, как ты вообще вышла на это место?

В его вопросе прозвучала не просто профессиональная любознательность. Сквозь привычную маску озабоченности пробивалась тонкая, но цепкая нить чего-то нового. Недоверия. Я проигнорировала его вопрос, не в силах отвести взгляд от светящихся внутренностей. Мои пальцы сами потянулись к ним, желая ощутить текстуру, температуру, самую суть этого безумия.

– Не трогай! – резко сказал Харпер, хватая меня за запястье. Его пальцы, грубые и сильные, сжали мою руку в перчатке. Я взглянула на него. Его лицо было бледным, на лбу выступил пот. Он лгал. Он не заботился о сохранности доказательств. Он боялся, что я сорвусь. Снова. Или чего-то ещё. Я выдернула руку.

– Мне нужно, – прошептала я. – Я должна почувствовать. Я кончиками пальцев в перчатках провела в сантиметре от светящейся нити, вшитой в диафрагму. И… почувствовала. Тот же восторг. Тот же трепет творца. Ту же… любовь. Меня снова затошнило.

И тут мои глаза нашли её. Маленькую, аккуратную медную табличку, прикреплённую к основанию якоря. Табличку, как у Лизы Морган. Я наклонилась, раздвинув сгустки крови. Надпись гласила: «Звёздная ночь. Опус 2. Для тех, кто видит истину в темноте». Опус 2. Значит, будет опус 3. И 4. И 5…

В ушах снова зазвенело. Давление в висках стало невыносимым. Я выпрямилась, пытаясь отдышаться, и мой взгляд упал на воду. На тёмную, маслянистую воду, в которой отражались полицейские мигалки и… что-то ещё. Что-то, что не должно было быть там. Я прищурилась, стараясь разглядеть. В отражении, среди багровых бликов, я увидела его.

Высокую, тёмную фигуру, стоящую на другом конце пирса, в тени крана. Он просто стоял и смотрел. Смотрел на меня. Сердце упало, а потом рванулось вперёд, бешено заколотившись в груди. Это был он. Я знала. Я чувствовала его взгляд на себе, тяжёлый, пронизывающий, будто физическое прикосновение. Я резко обернулась, вглядываясь в темноту. Никого. Только полицейские, суетящиеся вокруг тела.

– Что такое? – спросил Харпер, его голос стал жёстче.

– Там… – я указала дрожащим пальцем. – Кто-то был.

Он повернулся, достал фонарь. Яркий луч света прорезал тьму, пополз по металлическим конструкциям. Пусто.

– Никого нет, Эмилия. Тебе показалось. Ты на взводе. Совершенно измотана.

– Нет! – моя собственная ярость удивила меня. – Он был здесь! Он смотрел! Он всегда смотрит! Я снова посмотрела на воду. Отражение исчезло. Но ощущение его присутствия не исчезло. Оно витало в воздухе, густое, как смог.

Запах мяты и меди вдруг перебил все остальные запахи. Я закрыла глаза, и передо мной всплыл образ из прошлой ночи. Книга. «Рождение Венеры». Моё лицо на теле богини. Надпись «Скоро». Он играл со мной. Он вёл меня. Он заманивал в свою ловушку, как паук, плетущий паутину.

Я открыла глаза и снова посмотрела на искалеченное тело Натали Рейнольдс. На её застывшие в ужасе глаза. И впервые за всё это время я почувствовала не просто страх или отвращение. Я почувствовала ярость. Горячую, слепую, всепоглощающую ярость. Он не просто убивал. Он издевался. Над жизнью. Над смертью. Надо мной.

– Я найду тебя, – прошептала я так тихо, что никто, кроме меня, не услышал. – Я найду тебя и разорву твое проклятое искусство на клочки.

Харпер отвел меня в сторону, подальше от любопытных ушей.

– Грей, на нас давят сверху. Дело передают федералам. Нам велено отступить и заниматься бумажной работой. Они считают, что мы… эмоционально вовлечены, – его лицо выражало неловкость и раздражение.

– Что? Но это мое дело!

– Именно поэтому, Эми. Ты – либо главный свидетель, либо… – он запнулся, – под подозрением. Ты везде находишь эти знаки. Ты единственная, кто его "чувствует". Федералы думают, что это либо гениальность, либо… что ты часть этого.

Я повернулась к нему. Моё лицо онемело, голос прозвучал спокойно, чётко, и это спокойствие было страшнее любой истерики.

– Никаких утечек в прессу. Никаких подробностей. Особенно про эту табличку. И найди всё, что можно, про галерею «Хронос». Это не случайность. Это ключ.

Он смотрел на меня с лёгким испугом, кивнул. В его глазах читалась тяжёлая, неприятная решимость.

– Хорошо. А ты… куда?

– Я, – сказала я, срывая с рук окровавленные перчатки и бросая их в пакет с уликами, – пойду смотреть в глаза монстрам. Начинать нужно с того, кого ты знаешь.

Я развернулась и пошла прочь от этого места, от этого запаха, от этого света. Я шла, не оглядываясь, чувствуя, как его взгляд жжёт мне спину. И как взгляд Харпера, тяжёлый и полный сомнений, провожает меня до самой машины. Я шла к своей матери. К женщине, которая хранила мрачные секреты моего отца. К женщине, которая лгала мне всю мою жизнь. Пришло время перестать прятаться под столом. Пришло время узнать правду. Какой бы ужасной она ни была.

Глава 6. Харпер

«Доверие – это мост, который легко поджечь, но, чтобы построить его заново, нужны годы.»

Я наблюдал, как Эмилия уезжает. Её машина резко рванула с места, поднимая тучи блёклых листьев, и скрылась за поворотом. Я стоял на промозглом ветру, и чувствовал, как тяжёлый камень непрошедшей тревоги оседает где-то под рёбрами. Она была не просто на взводе. Она была на грани. Эти её взгляды в пустоту, эти полушепоты, будто она с кем-то разговаривает… А эта история с книгой в машине? «Сама появилась». Я проверил запись с парковки у участка. Ничего. Ни одного подозрительного человека рядом с её автомобилем.

Либо гений, либо… Я с силой провёл рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него усталость. Щетина колола ладонь. Пора бы побриться. Но было не до того. В кармане завибрировал телефон. Департамент. Наверняка опять кричат о «федералах».