Кровавый вальс

– Харпер, – я ответил сдавленным голосом.

– Майк, ты ещё на месте? – голос капитана Райдера был жёстким, как асфальт. – Что там, чёрт возьми, происходит? Это уже второй такой… экспонат. Пресса скоро с ума сойдёт.

– Да, капитан, я на месте. Ситуация под контролем. – Я автоматически выдал штатную фразу, глядя на окровавленное колесо, торчащее над телом балерины. Какой уж тут контроль.

– Как там Грей? – в голосе капитана прозвучала неподдельная озабоченность, тут же перекрытая служебным тоном. – Слышал, у неё был какой-то… инцидент.

Интересно, от кого он это услышал. Я посмотрел в сторону, где несколько минут назад стояла Эмилия.

– Встряска, – уклончиво ответил я. – Дело тяжёлое. Она в него погружена с головой.

– Слишком погружена, Майк. Слишком. – Пауза стала тягучей, многозначительной. – Федералы действительно интересуются. И их интересует не только маньяк. Они задают вопросы о ней. О её стабильности. О том, как это вообще возможно – выходить на такие места раньше всех.

Мой желудок сжался в комок.

– Она хороший детектив, капитан. У неё чутьё.

– Чутьё – это одно, а сверхъестественные способности – другое. Или что-то похуже. – Он тяжело вздохнул. – Майк, твоя задача сейчас – не столько поймать этого ублюдка, сколько присмотреть за ней. Понял? Если она чиста – защитить её от самой себя и от любых намёков. А если нет… – Он не договорил. Не надо было. – Держи меня в курсе. И, Майк… будь осторожен.

Он положил трубку. Я опустил телефон, ощущая его неожиданную тяжесть. «Присмотреть за ней». Звучало как «провести своё расследование». Внутри всё похолодело.

Я вернулся к месту преступления. Воздух всё ещё был густым от запаха крови и смерти. Криминалисты работали молча, их лица были напряжёнными и отстранёнными. Я подошёл к тому месту, где стояла Эмилия. Где она протянула руку к этому светящемуся кошмару.

«Я должна почувствовать», – сказала она. Что она почувствовала? Что заставляло её каждый раз бледнеть и чуть ли не падать в обморок? Я присел на корточки, стараясь не наступить в лужи крови. Моё отражение смотрело на меня с тёмной, маслянистой поверхности воды между досок – усталое лицо, измождённые глаза. Я не видел здесь искусства. Я видел лишь чудовищное, бессмысленное насилие. А она… она видела что-то ещё.

«Он художник. Он верит, что делает что-то прекрасное». Её слова эхом отдавались в памяти. Она говорила о маньяке с какой-то странной, почти профессиональной отстранённостью. Как будто понимала его. Я встал и отошёл к краю пирса, доставая пачку сигарет. Руки слегка дрожали. Я прикурил, затянулся, стараясь заглушить тошнотворный запах дымом.

«Защитить её от самой себя». В голове всплыли обрывки прошлого. Её первый день в отделении. Худая, бледная девочка со слишком взрослыми и слишком грустными глазами. С тех самых пор за ней тянулся шлейф – дело об убийстве её отца. Странное, жестокое, нераскрытое дело. Она никогда о нём не говорила. Никогда. А теперь этот… этот «Художник». С его театральными жестами и посланиями. Совпадение? Не верю я в совпадения. Я снова посмотрел на телефон. Затем открыл браузер и ввёл в поиск то, что не давало мне покоя последние несколько дней: «Убийство доктора Грея. Архив».

Информации было мало. Старые статьи, пара коротких заметок. Известный хирург. Жестокое убийство дома. Никаких зацепок. Дело закрыто в связи с отсутствием подозреваемых. Слишком чисто. Слишком аккуратно для такого зверства.

Я сделал последнюю затяжку и бросил окурок в воду. Он с шипом утонул в тёмной воде. Когда я вернулся к своей машине, я заметил, что забыл включить блокировку. Мелочь. Но в моей голове, перегруженной паранойей, это отозвалось громким эхом.

Я сел за руль, но не завёл двигатель. Вместо этого я набрал номер не из списка контактов, а тот, что сохранил у себя в записной книжке.

– Алло? – ответил хриплый мужской голос.

– Это Харпер. Мне нужна информация.

– По какому делу? – голос на другом конце стал профессионально-равнодушным.

– По старому. Очень старому. Убийство доктора Грея. Мне нужно всё, что не попало в официальные отчёты. Фотографии места преступления. Предварительные заключения. Всё.

На той стороне провода повисло молчание.

– Харпер, это… это не просто старое дело. Его словно кто-то… подмел. Чисто. Очень чисто.

– Тем более, – я почувствовал, как по спине пробежал холодок. – Найди что-нибудь. Я должен знать.

– Это будет дорого. И опасно.

– Я заплачу. И опасность… она уже здесь.

Я положил трубку и наконец завёл машину. Перед глазами стояло лицо Эми – искажённое не страхом, а яростью. «Я найду тебя». Кого она искала? Его? Или кого-то ещё? Я понял, что мой долг – сделать всё, чтобы её поиски не привели её туда, откуда нет возврата. Даже если для этого мне придётся встать у неё на пути.

Мой телефон снова завибрировал. Сообщение от одного из патрульных, оставшихся на пирсе.

«Майк, тут кое-что. Нашли под телом. Засунуто под доски. Похоже на визитку».

Прилетела фотография. Визитка галереи «Хронос». И на её обороте, в самом углу, чьим-то острым инструментом был процарапан маленький, едва заметный символ. Глаз в треугольнике. Сердце упало. Эмилия просила меня проверить эту галерею. И вот… доказательство. Слишком очевидное. Слишком удобное. Словно кто-то водил моей рукой. Словно кто-то играл с нами обоими.

Я резко выехал на пустынную ночную дорогу. Теперь у меня было два дела: найти «Художника» и спасти Эмилию Грей от неё самой. И я всё больше боялся, что это одно и то же.

Глава 7. Эмилия

«Иногда самые тёмные тайны похоронены не в земле, а в наших собственных генах.»

Машина сама знала дорогу. Руки сами крутили руль, ноги сами переносили ногу с педали на педаль. Мой разум был где-то далеко, заперт в кровавом тумане пирса, в светящихся внутренностях Натали Рейнольдс, в леденящем взгляде Харпера, полном новых, чужих нот. Я ехала к матери. К единственному человеку, который мог знать правду. И к единственному человеку, от которого я бежала всю свою сознательную жизнь.

Осенний пейзаж за окном мелькал унылыми пятнами. Всё было окрашено в цвет тоски и предчувствия. Запах смерти, въевшийся в мою кожу, казалось, заполнил и салон автомобиля. Я свернула на знакомую, узкую дорогу, ведущую к старому дому моего детства. Тому самому, из которого нас с матерью увезли в ночь после убийства отца. Дом появился впереди: большой, когда-то величественный, а теперь обветшалый особняк в викторианском стиле. Он стоял в глубине участка, заросшего неухоженным садом, и смотрел на мир слепыми, запылёнными окнами. Казалось, сама атмосфера вокруг него была гуще и тише, чем в остальном мире.

Я заглушила двигатель и несколько минут сидела в тишине, слушая, как остывает мотор и стучит моё сердце. Мне нужно было собраться. Спрятать подальше всю ярость, весь ужас, всю боль. С матерью это не работало. Она чувствовала это, как животное чувствует страх.

Я вышла из машины. Воздух здесь был холодным и неподвижным, пахло прелой листвой и влажным камнем. Кричащая тишина. Я прошла по заросшей тропинке к крыльцу. Скрип ступеней под ногами прозвучал оглушительно громко. Дверь открылась прежде, чем я успела дотронуться до ручки. Она стояла на пороге, закутанная в большой, потертый плед. Моя мать.

Время, казалось, не пощадило её, а высосало все соки, оставив лишь хрупкую оболочку. Её когда-то густые каштановые волосы были тусклыми и жидкими, собранными в небрежный пучок. Лицо – бледным и исхудавшим, глаза – слишком большими и потухшими, с синюшными кругами под ними. Но в них, как всегда, жила настороженность. Вечная, не проходящая настороженность.

– Эмилия, – произнесла она, и её голос звучал хрипло, словно его давно не использовали. – Ты приехала.

Не «как я рада тебя видеть». Не «проходи». Констатация факта. Волна её лжи ударила по мне сразу – густая, удушающая, как патока. Она чего-то боялась. Моего визита. Воспоминаний, которые я с собой принесла. Правды, которая могла всплыть.

– Мама, – я попыталась улыбнуться, но получилось лишь подобие гримасы. – Можно войти?

Она молча отступила, пропуская меня внутрь. Дом пах так, как я помнила: воск для мебели, пыль, сушёные травы и под ним – едва уловимый, запах старого горя. Ничего не изменилось. Та же мебель, те же ковры, те же портреты на стенах, покрытые тонким слоем пыли. Время здесь остановилось в ту самую ночь.

Она повела меня в гостиную, где уже был приготовлен чайник и две фарфоровые чашки – такие тонкие, что сквозь них просвечивали пальцы. Ритуал. Вечный, бессмысленный ритуал, призванный поддерживать видимость нормальности.

– Я видела тебя по телевизору, – сказала она, разливая чай, руки у неё дрожали, и чайник слегка позванивал о край чашки. – Это ужасно. Этот… маньяк, – её ложь стала ещё гуще. Она не смотрела телевизор. Она его ненавидела. Она что-то скрывала.

– Мама, – я взяла чашку, но не пила. Обжигающий жар шёл через фарфор. – Это не просто маньяк. Он… он делает это особым образом. Связанным с искусством. С анатомией. Как… – я сделала паузу, заставляя себя выговорить, – как папа.

Чашка в её руках со звоном упала на пол, разлетевшись на осколки. Тёмный чай растекался по светлому ковру, как кровь.

– Не говори о нём! – её голос сорвался на крик, резкий и испуганный. – Не смей говорить о нём в этом доме!

Её эмоции – страх, ярость, боль – ударили по мне такой плотной волной, что я отшатнулась. Мои собственные нервы, и так натянутые до предела, содрогнулись. Но я не могла отступить.

– Мама, он оставляет послания. Он знает меня. Он знает о том, что случилось с папой. Я должна знать правду! Что скрывал папа?

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, дыша прерывисто. Казалось, она вот-вот рухнет. Её пальцы вцепились в спинку кресла, костяшки побелели.

– Ничего! Ты выдумываешь! Уходи! Уходи отсюда! – она замахнулась на меня, но это было жалко и беспомощно. И тут мой взгляд упал на каминную полку. На старую фарфоровую статуэтку пастушки. Раньше там стояла семейная фотография. Отец, мать, я – маленькая, в белом платье.

– Где фотография? – спросила я тихо.

– Какая фотография? Уйди!

– Семейная фотография. Та, что всегда стояла здесь.

Она замолчала, её глаза забегали, искали выход. Ложь вокруг неё сгущалась до физически ощутимой пелены.

– Я… я выбросила её. Напоминало о плохом.

Она лгала. Лгала так отчаянно, что у меня закружилась голова. Я поднялась с кресла.

– Ты лжёшь. Где она?

– Вон отсюда! – она закричала снова, но в её крике была не сила, а паника загнанного в угол зверька. Я не слушала её. Я действовала на автомате, ведомая своим даром, который вёл меня сквозь густой туман её лжи.

Я вышла из гостиной и поднялась по лестнице на второй этаж. Она плелась за мной, что-то крича, но я уже не различала слов. Я прошла по коридору, чувствуя, как меня ведёт нить. К самой дальней комнате. К кабинету отца. Тот самый кабинет. Дверь была заперта. Я повернула ручку – нет.

– Нет ключа! – почти выла мать, схватив меня за рукав. Её пальцы, тонкие и костлявые, впились в меня с силой, которой я от неё не ожидала.

– Я потеряла ключ! Эмилия, прошу тебя, не надо! Уходи!

Я посмотрела на нее. В её глазах был настоящий, животный ужас. Не просто нежелание вспоминать. А панический страх. Страх, который знал точно: за этой дверью – конец.

– Ты врешь, – тихо сказала я, и мои слова прозвучали как приговор. Её взгляд метнулся к притолоке. Почти инстинктивно. Этого было достаточно. Я провела пальцами по пыльной верхней планке двери – и почувствовала холод металла. Запасной ключ. Тот самый, что всегда лежал здесь при отце. Мать издала сдавленный стон, увидев его в моей руке. Она сделала шаг ко мне, чтобы вырвать его, но я была быстрее.

Ключ со скрежетом вошёл в замок, я повернула его и толкнула дверь. Воздух, ударивший в лицо, был спёртым, пыльным и холодным. Комната была законсервирована. Всё было так, как в тот день. Тот самый дубовый стол. Тот самый персидский ковёр, на котором до сих пор виднелось тёмное, невыводимое пятно. Пахло стариной, тлением и краской. Мать осталась на пороге, заламывая руки, её лицо было залито слезами.

– Зачем ты это делаешь? Зачем ты ворошишь прошлое?

Я не отвечала. Мой взгляд скользнул по полкам, заставленным медицинскими книгами и… книгами по искусству. Много книг по искусству.

Я подошла к столу. На нём лежал открытый анатомический атлас. Страница с подробным изображением мышц грудной клетки. Кто-то водил по ней пальцем… Нет, не пальцем. Кисточкой. Тонкой, оставляя едва заметные следы красной краски… или чего-то другого. И тут я её увидела. Не на камине. А на столе, под атласом. Старая, в деревянной раме, семейная фотография. Та самая. Я протянула руку.

– Нет! – мать вдруг крикнула с такой силой, что я вздрогнула. Она бросилась ко мне, выхватывая фотографию. Её пальцы судорожно сжали рамку. – Отдай! Это моё! Ты не имеешь права!