Введение к диалогам Платона

Для того чтобы сделать эти недоразумения и их причины совершенно очевидными и привести даже тех, кто в них запутался, к их признанию и осознанию, несомненно, является похвальным предприятием – аналитически разработать философское содержание произведений Платона и таким образом представить Философа обнажённым и детализированным, лишённым своих излишеств и сложных сочетаний, и с минимальным сохранением его собственной своеобразной формы. Ибо если бы они могли таким образом обозреть чистое сокровище и убедиться на достоверных основаниях, что оно действительно извлечено из тех сочинений, они были бы вынуждены признать, что это была их собственная вина – не разглядеть его, и что бесполезно сетовать на или мечтать о других утраченных богатствах платоновской мудрости.

Таким образом, этим методом может быть достигнуто то, что необоснованное подозрение в отношении произведений Платона исчезает, а факт его непонимания выходит на свет. И даже несомненно, что тот, кто таким образом хочет исчерпывающе и полностью раскрыть эту истину, должен сам понять Платона в той же степени: и столь же несомненно и то, что понимание Платона другими людьми этим ни облегчается, ни продвигается: но, напротив, тот, кто придерживался бы исключительно даже лучшего изложения такого рода, мог бы легко достичь лишь воображаемого знания и по этой самой причине удалиться ещё дальше от истинного. Ибо хотя тот, кто должен отделить отдельные сосуды или кости в теле для цели сравнения с соответствующими частями другого, подобным же образом препарированного, – что было бы самым полным использованием этого философского процесса, – должен быть точно знаком со всей природой тела; всё же лишь пассивный зритель демонстрации и сравнения этих частей не достигнет одними этими средствами знания собственных природ целого. Так же и те зрители анализа совершенно не достигнут знания Философии Платона, ибо в ней, если в чём-либо, форма и содержание неразделимы, и ни одно положение не может быть правильно понято иначе, как на своём собственном месте и с теми сочетаниями и ограничениями, которые Платон ему назначил. И ещё менее будут они постигать самого Философа; и менее всего его цель будет иметь успех в их случае, поскольку она стремилась не только к тому, чтобы живо представить его собственную мысль другим, но и самими этими средствами живо возбуждать и пробуждать их мысль.

Следовательно, к тому аналитическому изложению, которым мы теперь располагаем в течение короткого времени, в совершенстве, намного превосходящем прежние попытки, необходимым дополнительным процессом является возвращение на их естественное место тех членов, которые без препарирования обычно предстают столь достойно сожаления переплетёнными друг с другом, – я имею в виду не отдельные мнения, а отдельные произведения, – возвращение их в ту связь, в которой, как всё более полные изложения по мере своего развития, они постепенно раскрывали идеи писателя, так что, в то время как каждый диалог берётся не только как целое сам по себе, но и в его связи с остальными, он сам может быть, наконец, понят как Философ и совершенный Художник.

Теперь, существует ли такая связь, и не является ли такое предприятие, возможно, неподходящим для предмета и слишком грандиозным, чтобы когда-либо увенчаться успехом, лучше всего станет ясно из первоначального замысла, который сам Платон предлагает нам в отношении своих сочинений и их целей и который мы вскоре услышим от него в «Федре». Рассуждая на эту тему в несколько легковесной манере, он сетует на неопределённость, всегда присущую письменной передаче мыслей, – а именно, действительно ли ум читателя спонтанно воспринял это сообщение и по-настоящему присвоил его, или же с одним лишь зрительным восприятием слов и букв в уме возбуждается тщеславная уверенность, что он понимает то, чего не понимает. Отсюда, что полагаться на это – глупость, и истинная опора может быть положена только на устное и живое наставление. Но, продолжает он, письменное изложение всё же должно быть предпринято, и более для того, что оно значит для самого писателя и тех, кто уже разделяет его знание, чем для того, что оно может сделать для тех, кто ещё ничего не знает.

Тот, кто затем задумается, что означает это столь возвышенное предпочтение устного наставления и на чём оно основано, не найдёт иного основания, кроме того, что в этом случае учитель, находясь в присутствии ученика и в живом общении с ним, может каждое мгновение видеть, что тот понимает, а что нет, и таким образом помогать деятельности его понимания, когда она ослабевает; но фактическое достижение этого преимущества зависит, как любой должен видеть, от формы диалога, которую, соответственно, истинно живое наставление непременно должно иметь. К этому же следует отнести и то, что говорит Платон: что устно высказанное положение всегда может быть поддержано своим Отцом и получить его защиту, и не только против возражений того, кто мыслит иначе, но и против интеллектуального упрямства ещё невежественного человека, тогда как письменное положение не может дать ответ ни на какие дальнейшие вопросы. Отсюда мимоходом сразу ясно, в какой степени тот человек лишился всякого права произносить даже единое слово о Платоне, кто мог допустить мысль, что этот Философ в своём эзотерическом и устном наставлении мог пользоваться софистическим методом длинных и непрерывных рассуждений, когда, даже по его собственному заявлению, такой метод представляется Платону наиболее удалённым от того превосходства, которое он отдаёт его противоположности.

Но во всех отношениях, не случайно только, и не в силу практики и традиции, но непременно и естественно, метод Платона был сократическим, и, действительно, в отношении непрерывного и прогрессирующего взаимообмена и более глубокого впечатления на ум слушателя, несомненно столь же предпочтительным к методу его учителя, насколько ученик превосходил его как в конструктивной Диалектике, так и в богатстве и широте субъективной интуиции.

Поскольку же, несмотря на эту жалобу, Платон писал так много – от периода своей ранней зрелости до самого преклонного возраста, – ясно, что он должен был стремиться сделать письменное наставление как можно более похожим на тот лучший вид, и он должен был также преуспеть в этой попытке. Ибо даже если мы посмотрим только на непосредственную цель – что письмо, как он считал для себя и своих последователей, должно было быть лишь напоминанием об мыслях, уже бытующих среди них, – Платон рассматривает всякую мысль столь сильно как спонтанную деятельность, что у него напоминание такого рода о уже приобретённом непременно должно быть таковым и о первоначальном и изначальном способе приобретения. Следовательно по этой одной причине диалогическая форма, необходимая как подражание той изначальной и взаимной коммуникации, была бы столь же необходима и естественной для его сочинений, как и для его устного наставления.

Между тем, эта форма отнюдь не исчерпывает всего его метода, так как она часто применялась как современниками, так и в более поздний период к философским предметам без следа духа Платона или его великого искусства в управлении ею. Но даже в его устном наставлении, и ещё более в письменном подражании ему, если мы далее учтём, что целью Платона было приблизить ещё невежественного читателя к состоянию знания, или что он по крайней мере чувствовал необходимость быть осторожным с ним, чтобы не породить в его уме пустого и тщеславного представления о его собственном знании, – то по обоим этим причинам главной задачей Философа должно было было вести каждое исследование таким образом с самого начала, чтобы он мог рассчитывать, что читатель либо будет доведён до внутреннего и самостоятельно порождённого создания рассматриваемой мысли, либо вынужден будет подчиниться и самым решительным образом признать, что не обнаружил и не понял ничего.

Для этой цели же требуется, чтобы конечный объект исследования не был прямо провозглашён и изложен в словах – процесс, который очень легко может послужить тому, чтобы запутать многих людей, которые рады оставаться довольными, при условии только они обладают конечным результатом, – но чтобы ум был приведён к необходимости искать и поставлен на путь, которым он может найти его. Первое достигается тем, что ум приводится к столь отчётливому осознанию своего собственного состояния невежества, что невозможно, чтобы он добровольно оставался в нём. Другое осуществляется либо тем, что сплетается загадка из противоречий, для которой единственное возможное решение находится в рассматриваемой мысли, и часто нескольких намёков, брошенных казалось бы совершенно посторонним и случайным образом, которые могут быть найдены и поняты только тем, кто действительно исследует с собственной активностью. Или настоящее исследование переплетается с другим, не как покрывало, но, как бы, прилипшей кожей, которая скрывает от невнимательного читателя, и только от него одного, суть, которая должна быть надлежащим образом обдумана или открыта, в то время как она лишь обостряет и проясняет ум внимательного, чтобы воспринять внутреннюю связь. Или когда изложение целого является целью, оно лишь набрасывается несколькими несвязными штрихами, которые, однако, тот, кто уже имеет фигуру перед собой в собственном уме, может легко заполнить и соединить.

Вот нечто вроде тех приёмов, с помощью которых Платон добивается успеха почти с каждым – либо в достижении того, чего он желает, либо, по крайней мере, в избегании того, чего он опасается. И таким образом это было бы единственным значением, в котором можно было бы здесь говорить об эзотерическом и экзотерическом, – я имею в виду, как указывающее лишь на состояние ума читателя, в зависимости от того, возвышается ли он или нет до состояния истинно чувствующего внутренний дух; или если это всё же следует относить к самому Платону, можно лишь сказать, что непосредственное наставление было его единственным эзотерическим процессом, в то время как письмо было лишь его экзотерическим. Ибо в первом, несомненно, после того как он был сначала в достаточной мере уверен, что его слушатели следовали за ним, как он желал, он мог выражать свои мысли чисто и совершенно, и, возможно, даже последовательно разрабатывать в сотрудничестве с этими слушателями и согласно наброскам, составленным совместно с ними, отдельные философские науки, после того как сначала постиг в своём уме их высшее основание и связь.

Между тем, поскольку в сочинениях Платона изложение Философии в том же смысле прогрессирует с самого первого возбуждения исходных и ведущих идей вплоть до почти завершённого изложения отдельных наук, то из этого, при условии сказанного выше, следует, говорю я, что должна существовать естественная последовательность и необходимая связь этих диалогов друг с другом. Ибо он не может продвинуться дальше в другом диалоге, если не предполагает, что цель, поставленная в предыдущем, была достигнута, так что тот же предмет, который завершён в конце одного, должен предполагаться как начало и основание другого.

Теперь, если бы Платон закончил отдельными изложениями нескольких философских наук, тогда можно было бы предположить, что он также развивал каждую из них саму по себе в постепенном прогрессе, и мы были бы вынуждены искать два отдельные класса диалогов – этический и физический ряды. Но поскольку он представляет их как связанное целое, и его своеобразная теория всегда состоит в том, чтобы понимать их вообще как по существу связанные и неразделимые, то и подготовка для них объединены подобным же образом и сделаны через рассмотрение их общих принципов и законов, и, следовательно, существует не несколько несвязанных и параллельно прогрессирующих рядов платоновских диалогов, но лишь одна единственная, вмещающая в себе всё.

Восстановление же этого естественного порядка является, как каждый видит, задачей, совершенно отличной от всех до сих пор предпринимавшихся попыток упорядочить произведения Платона, поскольку эти попытки отчасти заканчиваются ничем иным, как пустыми и экстравагантными мелочами, отчасти основываются на систематическом разделении и комбинировании согласно установленным разделам философии; отчасти также принимают во внимание лишь отдельные частные моменты там и здесь, не имея перед собой ничего похожего на целое.

Классификация на тетралогии, которую Диоген сохранил для нас после Фрасилла, явно основывается лишь на почти драматической форме этих диалогов, что давало повод располагать их таким же образом, как произведения трагических поэтов спонтанно организовывались согласно правилам афинских празднеств, и даже на этом слабом основании классификация плохо соблюдалась и так невежественно исполнялась, что в большинстве случаев нельзя обнаружить никакой причины, почему в отдельных случаях её результаты именно таковы, какими мы их находим. Даже сходство не проведено настолько далеко, чтобы, как каждая драматическая тетралогия заканчивалась сатировской драмой, так и в этом случае диалоги, в которых ирония и эпидейктическая полемика наиболее сильно преобладают, были отнесены к заключительным частям; напротив, они все сгруппированы в две тетралогии. Так же мало учитывалось древнее предание, само по себе на первый взгляд крайне вероятное, что Платон, будучи фактически учеником Сократа, опубликовал некоторые из своих диалогов; ибо как иначе те, которые относятся к осуждению и смерти Сократа, могли быть первыми, а «Лисий» и «Федр», которые древние считают произведениями столь раннего периода, оказались отброшенными далеко в середину всего?

Единственный след разумной идеи можно, пожалуй, найти в том, что «Клитофон» помещён перед «Государством», как оправдательный переход от так называемых исследовательских диалогов, по видимости скептических, к тем, что являются непосредственно поучительными и экспозиционными, и в этом случае почти смешно, что столь подозрительный диалог может похвастаться тем, что подал эту единственную мысль. Трилогии Аристофана, хотя и исходят из того же сравнения, более понятны, по крайней мере в той мере, в какой он не подвергает всю массу сочинений этой прихоти фантазии и строит трилогию только в тех случаях, когда Платон сам с достаточной ясностью наметил сочетание; или когда такое подразумевается некоторым внешним обстоятельством, оставляя все остальное подчиненным этому расположению.

Между тем обе попытки могут лишь служить тому, чтобы показать, как скоро истинный порядок произведений Платона был утрачен, за исключением очень немногих следов его, и как плохо подходил тот вид критики, который александрийские филологи умели применять, для обнаружения принципов правильного расположения философских произведений.

Менее внешними, действительно, но в остальном не намного лучшими являются хорошо известные диалектические разделения диалогов, которые Диоген также подготовил для нас, не указывая их автора, и согласно которым, более того, издания обычно помечают каждый диалог в заглавии. На первый взгляд, действительно, эта попытка не заслуживает никакого внимания в данном месте, так как её тенденция скорее разделять, чем связывать, и она относится к вопросам, которые не претендуют на указание экспонента естественного порядка. Но великое разделение на исследовательские и поучительные могло бы, несомненно, если правильно понято, быть руководством для обозначения прогресса платоновских диалогов, по крайней мере в основном, поскольку первые могут быть только подготовительными к последним как поясняющими позитивных теорий. При условии только что дальнейшее подразделение не было сделано самым совершенно нелогичным образом, в одном согласно только форме исследования, в другом согласно предмету, в то время как последний из двух методов опять весьма неплатоновски располагает произведения согласно разным философским наукам, так что даже то, что Платон сам прямо сочетал, разрывается на части, как «Софист» и «Политик», «Тимей» и «Критий», не говоря уже о других самых странных проявлениях критики в деталях.

Тот же неплатоновский принцип соблюдается также в Сизгигиях Серрана, которые, следовательно, совершенно бесполезны для расположения Платона и в лучшем случае могут служить лишь указателем для кого-либо, желающего ознакомиться с мнением Платона по определённым предметам, где ему следует искать решающие фрагменты, хотя даже это, учитывая характер платоновских сочинений, всегда очень неопределённо и может производить только весьма неудовлетворительные результаты.

Помимо этих попыток расположения, едва ли есть что-либо ещё упомянуть, если только не попытку шотландца Джейкоба Геддеса и нашего соотечественника Эберхарда в его трактате о мифах Платона и предмете его философии. Первый, действительно, не заслуживал бы упоминания, если бы ему не приписывали больших заслуг в различных местах и даже не выдвигали требований, чтобы любой будущий переводчик располагал произведения Платона согласно его плану. Однако невозможно, чтобы эти требования были выполнены, даже при самом лучшем желании. Ибо всё открытие этого человека сводится лишь к тому, что некоторые диалоги Платона взаимно иллюстрируют друг друга, и на этом принципе он пользуется случаем написать несколько в высшей степени скудных строк о каждом из них, показывая ничто так ясно, как то, что едва ли есть единичный случай, в котором он проследил предмет Платона с чем-то вроде обычного понимания. Но даже предполагая, что всё это лучше, чем есть, и что величайшие доказательства невежества, а также непонимания отдельных фрагментов не были бы найдены, как может быть предпринят аргумент на принципе взаимной иллюстрации? Ибо который из таким образом взаимных диалогов должен быть первым, и согласно какому закону?

Что касается попытки Эберхарда, он задаётся целью доказать направленность всех произведений Платона на общий предмет в его философии, который, независимый от самой философии, заключается в формировании афинских юношей знатного рода в добродетельных граждан. Теперь в этом, несмотря на очень ясный образ, в котором положение изложена, трудно определить, должен ли этот предмет был быть в то же время основой для открытия всех высших умозрений Платона, что, я полагаю, было бы несколько слишком рискованно утверждать, и даже игнорируя круг, в котором это вовлечено, так как философия должна, несомненно, определять, что есть добродетель гражданина, это слишком подчинённое основание, чтобы на нём покоилась сама философия. Но если мнение должно означать, что Платон изобрёл свою философию независимо от этого частного предмета, и что эта философия должна предполагаться, в то время как сочинения должны стремиться к тому предмету образования и были разработаны в образе, в котором, при обстоятельствах того времени, такой предмет мог требовать, это было бы самое странное положение, когда-либо принятое в пользу их экзотерического характера.

Между тем, согласно тому взгляду, философские сочинения Платона могли только составлять педагогический, или скорее полемический ряд, в котором, из-за его отсылки к внешним обстоятельствам и событиям, всё должно быть случайным, и таким образом это было бы похоже на нить жемчуга, только капризное сцепление произведений, которые, вырванные из их органического места, были бы, учитывая далее полный провал в виду предмета, бесполезным предметом украшения. Равным образом бесполезен взгляд, поддерживаемый другими, что Платон публиковал иногда одну часть своего знания, иногда другую, либо из простого тщеславия, либо в оппозиции к таковым другим философам.

Во всех этих усилиях, следовательно, восстановление естественного порядка этих сочинений в отношении к прогрессивному развитию философии исключено.

Совершенно иной, однако, от всего, что было сделано до сих пор, является характер попытки, предпринятой в системе платоновской философии Теннемана; первой, во всяком случае, с какими-либо претензиями на полноту, обнаружить хронологический порядок платоновских диалогов по различным историческим следам, впечатанным в них; ибо это несомненно критично по своему принципу и труд, достойный во всяком отношении исторического исследователя, как автор того трактата. В этом предприятии, действительно, его взгляд направлен меньше на то, чтобы обнаружить, метод, который он принимает, реальное и существенное отношение произведений Платона друг к другу, чем обнаружить в общем даты их сочинения, чтобы избежать смешения ранних и несовершенных попыток с изложением философии зрелого и совершенного Платона. К тому же предприятию, вообще, настоящее является необходимым противовесом; и таким образом, с другой стороны, тот метод, опирающийся, как он это делает, всецело на внешних признаках, при условии, что он мог бы быть повсеместно применён и точно определять место любого платоновского диалога между какими-либо двумя другими, стал бы естественной проверкой нашего собственного метода, который исходит исключительно из внутреннего. Это может и не быть действительно необходимым по той причине, что результаты обоих должны полностью совпадать, поскольку внешнее создание произведения подвержено иным внешним и случайным условиям, нежели его внутреннее развитие, которое следует лишь внутренним и необходимым законам, откуда легко могли возникнуть небольшие расхождения, так что то, что существовало внутренне раньше чего-то другого, могло проявиться внешне лишь в более поздний период. Но при должном учёте этих эффектов случайности, которые вряд ли ускользнули бы внимательному взгляду, если бы мы имели два полных ряда и они могли быть точно сопоставлены, они не могли бы не проникнуться глубоким совпадением и взаимно подтвердить в самом решительном образе свою соответствующую правильность.

Продвигаясь этим методом, мы обнаруживаем, однако, немного определённых точек; и для подавляющего большинства диалогов – лишь несколько нечётких границ, в пределах которых они должны находиться, причём часто задан лишь крайний предел, с одной стороны.

Ибо в строгом смысле исторические следы не должны выходить за пределы жизни Сократа, в рамках которой, собственно, и заключены все диалоги, за исключением «Законов»; а также тех немногих, которые Платон поручает рассказывать другим и для которых, следовательно, он мог использовать более поздние даты – преимущество, однако, которым он воспользовался не всегда, чтобы оставить нам более точный след. Анахронизмы, которые он изредка себе позволяет, действительно пробуждают надежду на некоторые дополнительные исторические свидетельства, так что можно было бы пожелать, чтобы Платон чаще был повинен в этой ошибке; но даже это незначительное преимущество становится весьма сомнительным, если принять во внимание, что многие из этих фактов могли быть добавлены при последующей переработке произведений, когда Платон, естественно, переставал столь живо переноситься в подлинное время диалога и мог легче поддаться искушению выйти за его пределы, не сдерживаемый фактами.

Возможно, существует еще один до сих пор не использованный подход в рамках этого метода. Так, доминирующее положение, отводимое Сократу, которое, если расположить диалоги в определенном порядке, постепенно исчезает, можно рассматривать как меру удалённости в любой заданной точке от периода его жизни; или даже выбор других персонажей можно считать признаком живости интереса, который Платон питал тогда к Афинам и общественной жизни, – интерес, который подобным же образом притуплялся и разрушался с течением времени. Но все это подвержено столь многим ограничениям, что любое уверенное использование данного метода может быть более обманчивым, чем полезным, и никакие выводы из него не могут ничего решить, а лишь незначительно увеличивают вероятность. Так что с помощью этого метода вряд ли можно достичь большего, чем то, что было сделано в той работе с похвальной умеренностью, хотя, возможно, и не всегда на основе верных гипотез.

Во всяком случае, результаты, вытекающие из рассмотрения внутренних оснований произведений Платона, безусловно не могут быть ни подвергнуты критике, ни оспорены на основании тех исторических свидетельств, так как эта операция определяет лишь порядок соотнесения, но не хронологическую точку. Однако её необходимо по возможности привлекать для помощи, чтобы получить определённые точки, посредством которых этот порядок также может быть увязан с внешними обстоятельствами.

Теперь, если естественный порядок произведений Платона должен быть восстановлен из того беспорядка, в котором они сейчас находятся, то, казалось бы, необходимо сначала определить, какие произведения действительно принадлежат Платону, а какие – нет. Иначе как можно предпринять попытку с какой-либо степенью уверенности, или, вернее, в случае, если с произведениями Платона смешано что-то постороннее, как может даже подлинное не предстать в совершенно ложном свете, если насильственно пытаться связать неподлинное с ним? Или же позволительно брать саму поставленную проблему за критерий и утверждать, достаточно решительно, что то, что не может адаптироваться к этой связи, не может принадлежать Платону? Вряд ли кто-либо, полагаю, стал бы одобрять этот процесс или не увидел бы, что это было бы крайне пристрастным решением вопроса, на который следует отвечать по совершенно иным основаниям, и что невозможно, чтобы представление, возникающее из рассмотрения предположительно платоновских работ, могло одновременно выносить суждение о правильности самого этого предположения.