Луминокс

Игорь Знаменский

Луминокс

Пролог

Шепот Нарушенного Равновесия

Вечный танец. Так испокон веков жил Сумеречный Лес. Здесь не было ни победы дня, ни торжества ночи. Серебристый свет, пробивавшийся сквозь древний полог, мягко ложился на бархат теней, создавая мириады оттенков серого, сизого и лилового. Воздух, напоенный влагой и ароматом мха, гниющих стволов и свежих почек, был самой сутью Перехода – не света и не тьмы, а их вечного, священного сплетения. Это был пульс Луминокса, его дыхание.

Старый дриад Олеандр, чья кора была испещрена морщинами времени глубже, чем память прадревних камней в Теневых Горах, стоял, вросший корнями в мягкую почву у ручья Лумары. Его ветви, тяжелые от веков, дрогнули не от ветра. Дрожь шла изнутри, из самой земли. Лес… шептался. Не привычным успокаивающим гулом жизни, а тревожным, прерывистым стоном, похожим на скрип натянутой до предела струны. Листва на деревьях вокруг беспричинно вздрагивала, сбрасывая росу, похожую на слезы. Но это была не вода – капли были вязкими, темными, пахнущими тленом и холодной пылью пустоты.

«Не так… Все не так…» – пронеслось в сознании Олеандра, слившись с шепотом деревьев. Он ощущал диссонанс, фальшь в вечном танце Сумерек. Свет, струившийся сквозь листву, казался чуть резче, колючим, обжигающим, будто терял свою животворящую суть. А тени под корнями – чуть гуще, тяжелее, липкими. Они не просто поглощали свет – они пожирали его, оставляя после себя не темноту покоя, а черную, мертвую пустоту. У корней могучего Вяза-Близнеца Олеандр увидел странную плесень: мертвенно-бледную, с фиолетовыми прожилками, она расползалась по мху, превращая его в хрупкую, безжизненную пыль. Это было не увядание – это было обращение в ничто.

Далеко на востоке, за бескрайними Солнечными Равнинами, в сияющем Городе Рассвета, Верховный Жрец Элиан стоял у алтаря в Храме Вечного Сияния. Перед ним, в хрустальной чаше, лежал Светоцвет – живой символ божественной милости. Его лепестки, всегда излучавшие теплое, золотистое сияние, были вялыми, края подсохшими и побуревшими. Но хуже всего был цвет увядания: не естественный коричневый, а грязно-серый, будто сама сущность света высасывалась из растения. Свет, который он испускал, был тусклым, дрожащим, как угасающая лампа, и холодным. На вершинах башен кристаллы-резонаторы вместо чистого сияния отбрасывали на мраморные площади мутные, искаженные блики, в которых иногда мелькали, как паразиты, черные прожилки. В сердце Элиана, всегда полном уверенности в силе и порядке Света, впервые за долгие века поселился леденящий укол не просто сомнения, а предчувствия ненасытной Пустоты. Увядание… Поглощение… Здесь?

На западе, в неприступных Теневых Горах, жрица Элидра стояла на самом краю пропасти у Черной Цитадели. Она простирала руки, пытаясь ощутить знакомую, прохладную, обволакивающую сущность Ноктуры – силу покоя, тайны, защиты. Но то, что струилось к ней из глубин гор, было иным. Не прохладным, а ледяным, вымораживающим душу. Не обволакивающим – цепким, как щупальца, впивающимися в ее волю. Вместо успокаивающего шепота ночи в ушах стоял назойливый, шипящий гул, словно тысячи голодных насекомых. Элидра вгляделась в привычную тьму ущелья. Тени двигались неестественно – не плавно перетекая, а дергаясь, сжимаясь и расползаясь, как амебы. Иногда они сгущались в формы, напоминающие раскрытые пасти или цепкие когти, которые тут же рассыпались в черную пыль. Элидра втянула воздух, и в ее легких застыл лед страха. Тьма, которой она служила, не просто стала чуждой – она была заражена, извращена чем-то древним и ненасытным.

Оно здесь… Но страх быстро сменился холодной решимостью и искушением. Если Ноктра слабеет перед этим Голодом, то, возможно… эта новая, всепоглощающая сила и есть истинная мощь? Сущность, которая не просто защищает, но владеет безраздельно. Мощь, которую она уже ощущала на краю сознания – прадревнюю, бездонную, обещающую насытить саму ее жажду власти.

А Олеандр в Сумеречном Лесу вдруг замер, его древнее сердце, бьющееся в такт сокам деревьев, едва не остановилось. Из самой глубины леса, оттуда, где даже хранители равновесия заходили редко, донесся звук. Не шелест, не вой зверя. Это был звук разрыва. Холодный, сухой, как ломаемая кость мироздания. Звук, от которого содрогнулась земля под его корнями и замолчали даже самые тревожные шепоты леса, поглощенные внезапной, гнетущей тишиной.

Старый дриад медленно повернул свою покрытую мхом голову. Его янтарные глаза, замутненные веками, широко раскрылись в ужасе. Там, в сердцевине леса, зияла Трещина. Это была не просто расселина в почве. Это был разрыв самой ткани реальности, черная, пульсирующая рана на теле Луминокса. Края ее светились зловещим, больным фиолетовым светом, а из глубины тянулись не то испарения, не то щупальца абсолютной Пустоты, холодные и безжизненные. Все, что они касалось – трава, мох, нижние ветви древних деревьев – не увядало, а мгновенно обращалось в серый, безвкусный пепел, словно сама суть жизни высасывалась в мгновение ока. Воздух вокруг Трещины вибрировал от тихого, ненасытного шипения – звука самого Голода, пробудившегося и впивающегося в мир. Земля вокруг медленно, но неумолимо осыпалась в эту черную пасть, расширяя зияющую бездну.

Олеандр понял. Вечный танец Сумерек не просто сбился с ритма. Древний Голод, Моргаэль, существовавший до звезд и жаждущий лишь поглощения, проник в Луминокс. Его первый шаг оставил не трещину на земле, а зияющую бездну в Балансе, через которую в мир сочилась сама суть его сущности – ненасытная Пустота, само Поглощение. Началось. Начался Голод.

Глава 1

Глава 1: Эхо Разлома

Холод. Не тот благодатный, укутывающий холод Теневых Гор, где Ноктурис вырос, а какой-то… колющий. Он пробирался сквозь толстую ткань его темного плаща, щипал кожу, заставлял мышцы напрягаться непроизвольной дрожью. Он стоял на узкой каменной террасе Черной Цитадели, вглядываясь в привычную, убаюкивающую темноту ущелья внизу. Но сегодня тьма вела себя странно.

Закон Баланса не был для Ноктуриса абстрактной философией из свитков. Он жил в его крови, в самой плоти. Сын жреца Тьмы и Хранительницы Света – он был ходячим воплощением этого закона, его живым парадоксом и, возможно, надеждой. Силы внутри него – серебристая искра света матери и глубокая, обволакивающая тень отца – обычно существовали в хрупком, почти музыкальном созвучии. Как два голоса в древнем хорале Сумерек. Но сегодня что-то сбило их с ритма.

Свет внутри него, та крошечная частица Солнечных Равнин, болезненно сжался, будто его тыкали раскаленной иглой. Он ощущал его не в сердце, а где-то под ложечкой – колючим, раздражительным комком. А Тьма… Она всегда была его убежищем, прохладным покровом в минуты смятения. Сейчас же она густела вокруг него, становилась вязкой, тягучей. Она не успокаивала, а тянула вниз, словно пыталась утащить в бездонный колодец. Это было не равновесие Света и Тени, а их мучительное, хаотичное столкновение внутри него. Самый первый и главный Закон Луминокса – Закон Баланса – дал трещину, и Ноктурис чувствовал это каждой клеткой своего двойственного существа.

«Неуютно?» – раздался спокойный, низкий голос сзади.

Ноктурис обернулся. Его отец, Каэль, жрец Ноктуры, стоял в арочном проеме, ведущем во внутренние покои. Его высокую, подтянутую фигуру почти слизывала привычная тень стены, но глаза – странного, меняющегося цвета, то темные как ночь без звезд, то отсвечивающие слабым серебром – смотрели на сына с понимающей тревогой.

«Тьма… она не слушается,» – признался Ноктурис, сжимая пальцы на холодном камне парапета. «Она какая-то… голодная. И свет внутри – он болит. Как ожог от увядшего светоцвета».

Каэль медленно подошел, встал рядом. Его взгляд скользнул вниз, в пучину ущелья, где тени двигались теми же неестественными, дергаными рывками, что видел в своем пророческом ужасе Олеандр.

«Ноктура – это покой, тайна, защита, сын,» – произнес Каэль тихо, и в его голосе звучала не привычная уверенность, а глубокая озабоченность. «То, что ты чувствуешь… это не Ее воля. Баланс нарушен. Глубинно. Когда Тьма или Свет вырываются из своего естественного русла, перестают служить циклу и отражению, они извращаются. Тьма становится не щитом, а удавкой. Свет – не теплом, а палящим пожаром. То, что ты ощущаешь внутри – эхо этого мирового разлада. Закон Баланса – не просто правило. Это закон выживания мира. Без него…» Каэль не договорил, но его сжатые кулаки и внезапная гримаса боли, мелькнувшая на обычно невозмутимом лице, говорили красноречивее слов. Казалось, сама искаженная Тьма ущелья причиняла ему физическую муку.

Внезапно, сквозь внутренний хаос и боль отца, в сознание Ноктуриса ворвалось что-то острое и чужое. Не звук. Не образ. Чувство. Как крик, заглушенный толщей воды, но от этого не менее отчаянный. Боль. Древнюю, древесную боль. И страх. Леденящий, первобытный страх, идущий от земли, от корней, от самого воздуха. Его собственный дисбаланс резонировал с этой чужой агонией, усиливая ее до нестерпимости.

Он вскрикнул, схватившись за голову. Перед его внутренним взором мелькнули образы: искривленные, страдающие лица на коре деревьев; черная, зияющая рана в земле, пульсирующая мерзким фиолетовым светом; липкие, темные капли, падающие с листьев, как слезы Пустоты. И сквозь все это – тихое, ненасытное шипение. Голод.

«Сумеречный Лес…» – прошептал Ноктурис, едва выпрямляясь. Дыхание сбилось. «Там… там разлом. Настоящий. Он… он пожирает!» Закон Отражения работал с чудовищной силой: боль Леса, как гигантский гонг, ударила в его двойственное сердце, отозвавшись мучительной симфонией дисбаланса. Но было в этом крике и нечто личное – отчаяние живого мира, которому он, дитя обеих сил, был невероятно близок. Он чувствовал эту гибель каждой фиброй души.

Каэль побледнел еще сильнее. «Лес? Сердце Баланса?..» В его глазах мелькнуло нечто большее, чем тревога. Знание. Страшное знание. «Моргаэль… Его рука тянется к самым уязвимым точкам мира.»

«Я должен туда идти,» – сказал Ноктурис, отталкиваясь от парапета. Его голос звучал неожиданно твердо, заглушая внутренний диссонанс. Чужая боль, кричащая в его душе, слилась с его собственной болью за отца и за мир, став ясным призывом к действию. «Я… я чувствую это. Как зов. Или предупреждение. Я не могу остаться здесь, зная, что там… это…» Он кивнул в сторону видения, которое все еще жгло его изнутри.

Каэль долго смотрел на сына. Он видел в его глазах не только страх, но и ту самую искру – странное смешение решимости света и глубины понимания тьмы. Дитя Пророчества. Не просто слова древнего свитка. «Ты прав, сын. Бездействие – тоже предательство Баланса сейчас.»

«Путь опасен,» – предупредил Каэль, кладя тяжелую руку на плечо сына. Его голос был хрипловат от сдерживаемой боли. «Дисбаланс порождает чудовищ. Тени станут хищными, свет – предательским. Даже земля под ногами может превратиться в ловушку. Помни Законы: не применяй силу Света в час Тьмы, и наоборот. Цикл сломан, но его ритм еще можно уловить. Не давай Тени или Свету захлестнуть тебя целиком – это путь к гибели или… извращению, как у Элидры.» Имя Верховной Жрицы он произнес с горьким презрением. «Она уже продала свою сущность этому Голоду, думая обрести власть. Не становись ее отражением».

Ноктурис кивнул. Законы мира перестали быть абстракцией. Они были инструкцией по выживанию в рушащейся реальности. «Я постараюсь. Но… я не знаю дороги через эти искаженные земли. И что я смогу сделать одним?»

В ответ на его сомнение и отчаяние, Ноктурис инстинктивно потянулся к Тьме внутри себя – не к ее нынешней искаженной, голодной версии, а к той глубинной сути, что хранит память веков, покой и тайны. Он сосредоточился, пытаясь найти в ее прохладных глубинах отголосок того, что было дороже всего – образ матери.

И Тьма, верная своей сути как Хранительницы Прошлого, отозвалась. Не покорно, а словно сквозь густой туман боли. Воздух перед ними затрепетал. Не свет, но и не просто тень – сгусток полупрозрачных воспоминаний, мерцающих, как старинное серебро. Формы обретали черты женщины… знакомые черты. Эльвира. Вернее, ее Эхо – бледный, ускользающий отпечаток утраченной Хранительницы Света. Ее беззвучные губы шевелились, пальцы указывали на восток, в сторону Сумеречного Леса. А затем Эхо растворилось, оставив после себя лишь слабый, теплый след и непреложное чувство пути, выжженное в его сознании.

«Мать…» – выдохнул Ноктурис, потрясенный и понявший. Это был не дар, а ответ Тьмы на его искренний зов к памяти, к утраченному свету в ее глубинах.

«Она ведет тебя,» – сказал Каэль, и в его голосе впервые за этот день прозвучала надежда, смешанная с горечью. «К Хранителям. К Аэлиндору. Они знают, как читать знаки Баланса. Они помогут понять масштаб беды и, возможно… найти способ ее остановить. Иди, сын. Иди к разлому. Узнай истинную цену Баланса и свою роль в нем.»

Ноктурис взглянул в последний раз на искаженную, голодную тьму ущелья, на напряженное, страдающее лицо отца. Внутри все еще бушевали две силы, но теперь между ними протянулась нить цели – нить, сотканная из боли Леса, боли отца и отклика Тьмы на его зов. Он натянул капюшон плаща, глубже скрыв лицо.

Его плащ, сотканный из нитей Ночной Паутины – редкого мха с Теневых Гор, способного гасить всплески энергии, – мягко зашуршал, как будто сам чувствовал приближение разлада. В кармане постукивал глиняный амулет с каплей застывшей росы Лумары: последний дар матери, не магический, но живой – напоминание, что даже в мире, где всё превращается в силу, есть вещи, которые просто существуют.

«Я иду,» – просто сказал он и шагнул с террасы вниз, на узкую, едва заметную тропу, петляющую по скале. Тропу, ведущую из царства искаженной Тьмы к месту, где Баланс Луминокса истекал черной кровью из зияющей раны. Путь в Сумеречный Лес начался. Путь к Трещине и к тайне своего рождения.

Путь Дитя Баланса в мир, который забыл, как дышать в гармонии.

Глава 2

Шепот Голодной Тьмы

Каждый шаг вниз по узкой тропе, вьющейся по лицу Черной Цитадели, отдавался эхом в опустошенной тишине. Раньше здесь дышала Тень – прохладная, обволакивающая, как доверие старого друга. Теперь каменные стены не хранили полумрак, а высасывали свет, оставляя после себя не уют, а плотную, угрожающую черноту. Воздух висел свинцовым покрывалом, пропитанный запахом векового камня и… чем-то новым. Кислятиной подгнивших ягод с резкой нотой ржавого металла – запахом Тьмы, сбившейся с пути.

Горы не защищали. Они подстерегали. Каждый выступ скалы, каждая расселина казалась замершим хищником. Тени дергались не плавно, а резко, будто их дёргали за невидимые нити марионеток. Они сливались в когтистые тени-призраки, в пустые глазницы, тут же распадаясь, но оставляя за собой ледяной шрам страха на душе. Это была не его Тень – не та, что хранила тайны предков, дарила покой мысли. Это была голодная пустота, о которой шептал отец. Тьма, забывшая о Свете, знавшая лишь ненасытное поглощение.

Ноктурис прижимался к скале, стараясь слиться с очертаниями камня. Внутри бушевал шторм. Осколок Рассвета под ложечкой кололся жгучими иглами, реагируя на каждое искажение вокруг. Его родная Тень, та, что хранила эхо материнского смеха, рвалась наружу, пытаясь оградить его от выродившейся сестры, но наталкивалась на волны враждебности извне. Час Теней – пронеслось в голове, как молитва-предостережение. Время безраздельного владычества Тьмы. Но черпать силу здесь, из этого отравленного источника? Это было все равно что пить из ручья, где плавает дохлая тварь.

Он выбрался на узкий уступ, ведущий к перевалу. Внизу, где обычно лежал мягкий сумрак предгорий, теперь клубилась густая, слепая муть. Путь, отмеченный эхом матери, вел вниз, к границе Сумеречного Леса, чей стонущий зов все глубже впивался в его душу. Внезапно тишину гор разорвал звук. Не крик. Шуршание. Как если бы тысячи сухих крыльев терлись друг о друга в кромешной тьме.

Исходило оно из черной пасти расселины справа.

Ноктурис замер. Шуршание нарастало, сливаясь в навязчивый, бессвязный шепот пустоты. Он царапал сознание, лишенный глубины истинной Тени, полный лишь той же ненасытной жадности, что висела в воздухе. Из расселины выползло… нечто. Сгусток дергающейся черноты, не распадающийся, а сплетающийся в удлиненное туловище с десятком щупальцеподобных отростков, скользивших по камням с тем самым противным шуршанием. Глаз не было, но Ноктурис ощутил его внимание – ледяное, сканирующее, лишенное разума, но переполненное жаждой поглотить любое тепло, жизнь, порядок.

Тень-Пожиратель. Порождение сломанного мира. Оно учуяло его – то ли мятежный Осколок внутри, то ли попытку удержать свою Тень в узде. Существо рвануло вперед, бесшумной тенью смерти, щупальца-плети метнулись, чтобы впиться.

Страх сдавил горло, но его вытеснила ярость. Ярость за отца, за Лес, за извращенные Горы. Свет был смертью сейчас. Его использование в эту Темную Смену здесь, в самом гнезде искажения, разорвало бы его изнутри и привлекло сонмы таких же Пожирателей. Оставалась только Тень. Его Тень. Та, что помнила колыбельные матери, что была частью целого.

Он действовал на инстинкте. Рука выбросилась вперед. Он не потянулся к ядовитой Тени вокруг. Он нырнул внутрь, в ту глубинную Тьму, что хранила покой и память. И силой воли выткал Завесу.

Воздух перед ним сгустился в вибрирующую пелену полумрака, как внезапно опустившаяся ночная занавесь. Отростки Пожирателя врезались в нее. Раздалось шипение, словно раскаленное железо окунули в ледяную воду. Щупальца дрогнули, задымились черным дымком, отдернулись. Существо издало беззвучный вопль ярости.

Но Завеса дрожала. Удержание вытягивало из него жизнь. Он чувствовал, как его собственная Тень истощается, словно кровь из открытой раны. Цена. Она требовала платы здесь и сейчас. И одновременно Осколок Рассвета внутри вспыхнул ослепительной болью от близости и активного использования Тьмы, прожигая его изнутри.

Пожиратель откатился, но лишь на миг. Он начал обтекать Завесу, щупальца ощупывали слабину. Защита лишь оттягивала конец. Нужно было больше. Вспомнилось другое упражнение – не щит, а владение. Он попытался увидеть в этом сгустке не врага, а заблудший, но родной поток. И мысленно приказал ему – не грубой силой, а властью наследника, знавшего истинное лицо Тени: «Усмирись. Вспомни свое русло!»

Он протянул руку уже не для щита, а как бы для охвата. Из его ладони истекли тонкие, едва видимые нити его собственной, еще не оскверненной Тьмы. Они не кололи, а опутывали сгусток Пожирателя, пытаясь проникнуть в его хаотичное ядро, вдохнуть в него тень памяти, ритм, знание покоя.

Это сработало… на грань. Пожиратель замедлился, движения стали вялыми, неуверенными. Тени, слагавшие его тело, начали мерцать, теряя злобную плотность. Но плата была ужасна! Ноктурис почувствовал, как ненасытная пустота внешней Тьмы устремилась по этим нитям обратно к нему, жадно высасывая силу. Голова закружилась, в висках застучало. Осколок Рассвета внутри полыхнул новым витком агонии, обжигая душу. Он балансировал на лезвии: попытка исцелить хаос грозила самому стать его жертвой.

Он не мог держать долго. Сжав зубы до хруста, он резко дернул воображаемые нити на себя, а затем – вниз, в самый камень под ногами твари. «Сгинь!» – мысленный вопль сорвался с губ.

Сгусток дрогнул, словно споткнувшись о собственную нестабильность. Он не исчез, но расплылся, теряя форму. Отростки превратились в беспомощные волны, тело – в черное, зыбкое пятно, медленно оседающее на камни, как маслянистый туман. Оно все еще шипело от голода, но агрессия угасла, направленность потеряна. Чудовище было нейтрализовано, низведено обратно до беспорядочной тени, но не убито. Убийство потребовало бы Света… или куда большей жизненной силы, чем он мог сейчас отдать.

На запястье у него потемнел тонкий кожаный ремешок – не украшение, а измеритель дисбаланса. Обычно он мерцал тусклым серебром, но теперь почти почернел, лишь по краям просвечивал слабый свет. Такие ремешки носили все, кто учился у Хранителей: не для защиты, а чтобы видеть, когда твоя собственная сущность начинает разъедать тебя изнутри.

Ноктурис рухнул на одно колено, ладонь впилась в ледяной камень. Дышал, как загнанный зверь. Внутри все ныло: от истощенной Тени и от протестующего, обожженного Осколка. Цена была выплачена – дрожь в руках, пустота за грудиной, туман в мыслях. Он взглянул на осевшую, все еще копошащуюся тень. Не победа. Передышка. Дорогая передышка, открывшая истинный масштаб беды.

Он поднялся, чувствуя вес каждого мускула. Тропа звала вниз, к подножию. Сквозь гнилостную муть предгорий уже угадывалась иная линия горизонта. Не горы, не равнины. Сумеречный Лес. Его зов, та древняя, древесная агония, обрушилась на Ноктуриса с новой силой. Теперь, после схватки с порождением распада, он слышал яснее. Это был не просто стон. Это был крик души мира, задыхающейся в тисках.

Он стряхнул с плаща незримую сажу искажения и шагнул навстречу Лесу. Теневые Горы, его дом, остались позади, превратившись в оплот Голодной Пустоты. Впереди ждала рана – Трещина. А он нес лишь хрупкое равновесие внутри да горькое прозрение: спасение начинается с шага в самое пекло тьмы, забывшей, что она – тень, а не всепожирающая бездна. Путь продолжался. И истинная цена за каждый шаг к равновесию становилась все тяжелее.

Глава 3

Страж Порога

Переход из каменного капкана Теневых Гор в предгорья был лишь сменой одной муки на другую. Липкая, гнилостная муть сменилась чуть менее плотным, но столь же мертвым воздухом. Земля под ногами чавкала, пропитанная чем-то темным и маслянистым, оставляя на сапогах Ноктуриса мерзкие, блестящие следы. Каждый шаг отдавался тяжким эхом в гнетущей тишине, нарушаемой лишь далеким, бессмысленным шелестом оставленной позади тени Пожирателя – жуткое напоминание о цене передышки.

Но истинный кошмар начинался здесь. Зов Сумеречного Леса больше не был эхом в душе. Он бил по нервам, вибрировал в костях, воплощался в каждом вдохе. Эта древняя, древесная агония обрушилась на него всей своей физической тяжестью, ощутимой как давление на грудную клетку. Воздух дрожал от этого всепоглощающего стона. Ноктурис шел, стиснув зубы, чувствуя, как Осколок Рассвета внутри отзывается на эту пытку мира жгучими волнами, а его собственная, истощенная Тень пыталась сжаться в комок, укрыться.

И вот он увидел Границу. Последние метры предгорий упирались в Стену.

Теневые Горы были царством мертвой, искаженной Тьмы – голодной, агрессивной, лишенной формы и смысла, лишь поглощающей. Сумеречный Лес, даже в агонии, был кошмаром иного порядка.

Исполинские деревья вставали перед ним, но это были не стражи гармонии. Это были мученики распада. Стволы, некогда мощные и гладкие, были покрыты глубокими, пульсирующими трещинами, из которых сочился то тусклый, больной свет, словно гной, то едкий черный дым. Кроны не создавали знакомого переплетения света и тени. Они были сплетены из сгустков ядовитой энергии – фиолетово-багровых всполохов Света, яростно сражающихся с гнилостно-зелеными клубами Тьмы. Энергии не смешивались, а разрывали древесину изнутри, заставляя ветви корчиться в немом крике. Воздух над Лесом мерцал и плавился, как над раскаленной сковородой, наполняясь непрерывным, шипяще-скрежещущим гулом – звуком самой реальности, трещащей по швам.

Здесь время потеряло смысл. Ни ясного Времени Света, ни глубокого Часа Теней. Царил перманентный, искаженный миг Сумерек, лишенный покоя и прозрений, наполненный лишь болью и разрушением. Закон Циклов был не просто нарушен – он был растоптан. Магия здесь была дикой, неконтролируемой стихией. Ноктурис чувствовал, как его собственный, хрупкий внутренний баланс трещит под этим напором. Любая попытка призвать чистую силу здесь была бы актом самоубийства. Сумерки стали не вратами, а зияющей раной.

Он сделал шаг под сень чудовищных деревьев. И боль вонзилась в него, острая и всепроникающая. Казалось, сам воздух резал кожу – ледяными осколками Тьмы и обжигающими искрами Света одновременно. Зов превратился в оглушительный рев, в котором слились хруст ломаемой древесины, бульканье испаряющейся живицы и глухой стон земли. Ноктурис прислонился к ближайшему стволу, покрытому холодной, липкой слизью. Древесина под рукой пульсировала частым, лихорадочным ритмом, как сердце в предсмертной агонии. Цена за вход была мгновенной – новая волна тошноты, резь в глазах от мерцающего безумия, дрожь в коленях.

Он двинулся вдоль невидимой тропы, отмеченной слабым, но упорным эхом матери, пробираясь сквозь искривленные корни, похожие на окаменевшие судороги, и опавшие листья, светившиеся изнутри гнилостным, зеленоватым сиянием. Тени здесь не просто дергались. Они взрывались – внезапные вспышки ослепительной белизны или угольной черноты, рождая на миг кошмарные силуэты, которые тут же разрывались на части. Иногда из трещин в земле вырывались струи искаженной энергии – то ревущее белое пламя, то черная, вязкая жижа, – испепеляя все на своем пути, прежде чем схлопнуться с громным хлопком. Это была не целенаправленная злоба Голодной Тьмы Гор. Это был хаотичный, всепожирающий распад.