Петербургская Литература Ежегодник 2025

Умиротворение и спокойствие наполняли все вокруг – и полусонного пастушка и собачонку, и медленно жующих, едва передвигающихся коров, и даже юрких коз, словно задумавшихся над смыслом ежедневной суеты.

Но вот Трезорка навострил уши, поднял голову и несколько раз тревожно взглянул по сторонам. Пастушок слегка усмехнулся, полагая, что его помощник, вероятно, учуял дичь, шумно собирающуюся нынче в стаи.

Он, было, успокоился, но тут одна из коров вдруг нервно дрогнула телом, словно сгоняя слепней, и, оторвавшись от еды, посмотрела в сторону.

Насторожившись, мальчик повертел головой, и, вглядевшись, увидел, как далеко на востоке в небе одна за другой появились две точки и, увеличиваясь, стали приближаться, создавая пока ещё неясный гул. Вскоре послышался шум винтов.

Обер-лейтенант Отто Шульц возвращался на своём «Густаве» со «свободной охоты». Была такая волчья тактика у пилотов Люфтваффе: притаившись где-нибудь в облаках, выследить одинокий или повреждённый самолёт противника и накинуться на него сверху, используя своё положение и внезапность.

В крайнем случае – напасть на замыкающий строй бомбардировщик или штурмовик, идущий после выполнения заданий и, как правило, с израсходованным боекомплектом.

«Густав» – это истребитель Мессершмитт, одна из последних модификаций известного боевого самолёта. Шульц был весьма недоволен, что сегодня ему так и не удалось показать «Густава» в деле.

В прошлый раз он со своим ведомым, майором Кохом, примерно в этих местах выследил одинокий советский бомбардировщик и они атаковали его как по учебнику – сзади и сверху. Но русский огрызнулся пулемётной очередью, чуть не задев машину Шульца, а затем рухнул вниз. Выйдя из атаки энергичной горкой, Шульц положил «Густава» на спину и не сразу обнаружил противника, считая его сбитым.

Однако, вскоре он увидел далеко на горизонте низко над землёй уходящего «Петлякова». Он немного дымил, но тянул ровно – от линии фронта. А там русские зенитки. Да и на аэродроме противника, должно быть, уже всполошились. Долгожданного взрыва пилоты так и не заметили.

И позже – ни в немецких, ни в советских сводках – ничего не говорилось о сбитом самолёте.

Теперь же они проболтались в воздухе вовсе безрезультатно. Откуда же им было знать, что русские перебазировали самолёты на другой аэродром. И кратчайший путь к фронту проходил по другому маршруту.

Полусонный Кох четко выдерживал место в строю «пары», ни на мгновение не упуская из виду самолет ведущего. Шульц чувствовал его состояние, поскольку знал странную особенность напарника – умение «выспаться» в полёте. Его очень нервировал этот парень, сосем не похожий на истинного арийца. И если бы Шульц не видел его в бою, ни за что бы не взял себе в ведомые. Но в том и дело, что в бою надёжнее Коха летчика не было, поскольку он оставался таким же хладнокровным.

Тем не менее, сейчас Шульцу всё досаждало – и пустой полёт, и сонный Кох, и дурацкая русская осень и эти скошенные, убранные колхозные поля, проплывающие под плоскостями, слепящее солнце, хоть и всходило оно на востоке, и теперь светило в спину. То и противно, что двигалось солнце именно с востока – от русских позиций. И, хуже того, оно светило над русскими круглые сутки.

Внизу кончился лес, и пошли луг и поле. Пасущееся стадо, и, кажется, подросток. Даже его пастушью собачонку видно.

Это окончательно вывело Шульца из себя. У ведомого Коха в наушниках шлемофона раздалось шуршание и рычащим голосом Шульц приказал:

Генрих, пройдем еще раз! Выполняем правым заход для атаки!»

Лихим разворотом вправо Шульц накрыл носом своего «Густава» мальчика и коров. Потянув сектор газа на себя, он плавно отжал ручку управления и наложил светящийся крест прицела на цель. На расчетной дистанции Шульц утопил кнопку электроспуска пулеметов. Снаряды пушек приберёг. Шульц потянул ручку на себя и восходящей «бочкой» перевел истребитель в набор высоты.

Он не стал оглядываться – вряд ли что-то там можно было разглядеть…

–Отто, – услышал Шульц в наушниках. – Ты решил стать мясником? Говядина – достойная цель для аса!

Шульца ужасно раздражал этот Кох. Казалось, он совсем не гонится за количеством побед, хотя на деле уже был близок к награде – железному кресту. И всё же Шульц его до конца не понимал.

–Генрих, – ответил он, – Не забывай, с кем мы воюем! – этот мальчик – маленький русский, и он мог бы вырасти. А ещё он пас колхозное стадо – чтобы кормить колхозников, которые кормят советских солдат на фронте. А, может быть, и тех лётчиков, которые сбивают наши самолёты и бомбят наши аэродромы. Это война, Генрих!

Вновь наступила тишина. Испуганные козы осторожно выглядывали из кустарника. Три прошитые очередью коровы истекали кровью. Трезорка подобрался к мальчику, осторожно обнюхал его, зачем-то лизнул в ухо и вдруг, задрав морду кверху, жалобно завыл.

В зале Третьяковской галереи висит картина художника Аркадия Александровича Пластова: холст, масло. С первого взгляда – обычный сельский пейзаж. Осень. По высокому голубому небу плывут белые пушистые облака. Сжатое поле, небольшая рощица из тонких белоствольных березок расположилась на склоне с левой стороны полотна. Яркие желтые, золотисто-рыжие листочки трепещут на ветру. Полянка с травой, пасущееся стадо. Теплое солнце пригревает землю. Чудесный тихий денек.

Но уже в следующее мгновенье замечаешь убитых коров, лежащего ничком на траве окровавленного мальчика…

На горизонте уходящий вдаль самолёт. Картина называется «Фашист пролетел».

Алексей Шелегов

ЁЛОЧКА

(Советско-рождественская сказка)

Зимнее солнце встает поздно. Вот и сегодня светило неторопливо выглянуло из-за частокола спящего леса где-то на окраине столицы, которая просыпалась очень рано, а может, и не ложилась вовсе. Подсветив снизу стадо неподвижно висящих над городом аэростатов, солнце стало медленно приподниматься над линией горизонта. Соскользнув с наполненных газом шаров, оно окрасило багрянцем верхушки убеленных инеем деревьев и крыш и, прежде чем утро добралось до полуподвальных окон дома в Можеровом переулке, прошло около часа.

Маленькая пожилая женщина в пенсне задула лампу и поправила пыльные занавески, запустив в сумрак подвала временным гостем дневной свет. Тени легли иначе, лишь сильнее подчеркнув крохотность неубранной комнатушки с низким потолком и отслаивающимися от сырости обоями.

–Поеду, и не отговаривай меня! – решительно заявила эта миловидная женщина – старшая из сестер, не отличавшаяся прежде упорством и непреклонностью.

Она вернулась к столу, где лежали старые брошюры и журналы. Периодически протирая запотевающие стекла пенсне, она отобрала из них тоненькую стопочку, сунула ее в холщовый мешочек и тщательно перевязала его веревочкой.

–Рая, ты не понимаешь! У них там все строго: анкеты, данные… А ведь ты дворянка, да еще и княгиня, – тяжело дыша, отговаривала ее лежащая на кровати под двумя одеялами младшая сестра – бледная худая женщина.

–Бывшая, Оленька, бывшая! И дворянка, и княгиня, и мать…

При последнем слове глаза ее увлажнились, и женщина, скрывая набежавшие слезы, отвернулась. Она замолчала, о чем-то задумавшись, потирала озябшие руки, а после приложила их к бокам стоящей у окна «буржуйки».

–Ой, остыла совсем! – попыталась переменить тему Рая.

–У них не бывает «бывших»! Они даже своих не щадят! Метут и в хвост и в гриву! Не ты ли мне рассказывала о Бабеле и Заболоцком? Сначала разгромные статьи в «Литературной газете»… Помнишь, как топили Пильняка? А потом приходят эти…

Раиса пристроила поверх одеял старенькую, изрядно побитую жизнью шубейку, чтобы больной сестре стало теплее. Подумав, она накинула еще и пальто.

–Тише, соседи не дай бог услышат! Все так, но выхода у меня нет. Ты болеешь. Библиотека – последнее мое пристанище – не позволяет даже сводить концы с концами: стране сейчас не до нас – война! Как выжить? Единственное, на что еще стоит надеяться, так это на них. Вдруг пособят чем? За себя я уже не боюсь. Отбоялась. Да и зачем я им – старуха? Вот, давеча прочитала в «Литературке», что президиум Союза возобновил работу в Москве. Вернулись многие из эвакуации. Пойду, попытаю счастья, авось смилостивятся, помогут.

–Подумать только! Двадцать лет ты отсидела серой мышью в районной библиотеке, чудом обманув их, и только поэтому тебя не взяли, а теперь ты сама идешь к ним! Собственной персоной! И с чем?! Со стишками, которые кропала при Николашке! – истерически захохотала лежащая под ворохом одеял и одежды женщина.

Смех неожиданно сбился на хрип, и больную прервал трескучий, как хруст валежника, кашель.

–Олюшка, выхода нет! На что я куплю еды и дров, не говоря уже про лекарства? Где и как я их раздобуду?

–Раечка, солнышко, не ходи! Умоляю тебя, сестричка, не ходи! Вдруг ты не вернешься? На кого ты меня оставишь?! Я здесь без тебя сдохну! – неожиданно сменила тон младшая сестра.

На ослабевших руках женщина попыталась приподняться, но у нее не получилось, и она снова уронила голову на подушку.

–Ну что ты, голубушка! Вернусь я, конечно же, вернусь! Господь не разлучит нас! Ведь у меня нет никого, кроме тебя! И у тебя никого, – приговаривая, ласково погладила по голове сестру старшая.

–Ох, за что мне это все! Почему я не умерла от тифа в двадцатом, как Лида, или, как Адель, от красноармейского штыка?! Она не пошла с ним, так он ее штыком, штыком! – запричитала Ольга.

–Тише, милая, побереги силы, очень тебя прошу! – незаметно смахивая слезы, мягко успокаивала сестру Раиса.

–Тебе в этой стране даже учительницей не позволили работать! Как же это – идейно-классовый враг их деток грамоте будет учить?! Словно жить и дышать здесь с ними одним воздухом, в одной стране – это преступление!

Обессилев окончательно, Ольга замолчала: её душил кашель. Рая, не находя себе места, механически перебирала лежащие на столе вещи или снимала невидимые шерстинки со старой кофты, но так и не призналась сестре, что уже почти передумала.

–Ну ладно, иди, коли собралась, с Богом! – постепенно стала успокаиваться младшая.

–Вот и хорошо, попытайся уснуть, милая, – ласково поглаживая под одеялом ее руку, шептала Рая.

Больная закрыла глаза и отвернулась к стене.

Раиса достала из комода брошку и, встав на цыпочки перед небольшим зеркальцем, приложила ее к старой кофте. Вздохнув, вернула вещь обратно и сказала:

–Если что, попросишь Семеновну обменять брошь на хлеб и лекарства.

Ольга промолчала. Раиса накинула на плечи серый пуховый платок, перетянула им грудь и маленьким узелком завязала концы сзади на пояснице, влезла в старое заношенное пальто. Довершила наряд потрепанная солдатская ушанка. Бесшумно выйдя из комнаты, старшая сестра прошла по темному коридору коммуналки, огибая выученные наизусть препятствия. Тихонько притворив входную дверь, женщина неспешно поднялась по ступенькам.

Морозный солнечный день взбодрил бывшую княгиню, и она, семеня в стареньких ботиночках фабрики «Парижская коммуна», по скрипучему снежку, довольно быстро дотопала до трамвайной остановки на Большой Семеновской.

Людей было немного. Рабочий день у москвичей уже давно начался. Транспорт в это время ходил редко, но нужный номер, по счастью, не пришлось ждать слишком долго. И 22-й трамвай, подкатывая к остановке, задорно потрескивал звонком, дребезжал стеклами и щедро сыпал искрами, скользя токоприемником по заиндевелым проводам. Все складывалось как нельзя удачнее. И это вселяло надежду.

В вагоне было немного теплее. Раиса Адамовна процарапала на покрытом изморозью стекле «глазок» и стала следить за меняющейся картинкой в окне.

Москва была уже вне опасности, враг отброшен, но противотанковые ежи, как и зенитные расчеты, никто не убирал с улиц. Оставались незыблемыми комендантский час и режим светомаскировки.

Оживление на улицах временами напоминало довоенное, если бы не обилие людей в форме. Куда-то неслись гружёные ЗИСы, глазастые троллейбусы, юркие «полуторки» и начальственные «эмки».

Медленно, как диафильм, проплывали в окне трамвая картинки зимней Москвы: украшенные сосульками дореволюционные палаты Щербакова, бывшее здание Покровской мещанской богадельни, заснеженная городская усадьба Мусиных-Пушкиных. Подобно состарившимся сгорбленным приживалкам, они покорно соседствовали с современными советскими зданиями: взмывшими вверх конструктивистскими этажами «Госплана СССР» или громадиной главного корпуса библиотеки имени Ленина, и уступали им пальму первенства.

Трамвай прокатил мимо гостиницы «Метрополь» и кооператива «Военный строитель», где размещалась редакция газеты «Красная Звезда». Над зданием военного издания в ослепительно голубом небе отчетливо светилась одинокая звезда.

«Красиво. Скоро Рождество. Не Вифлеемская, конечно, но, может быть, наша, московская? А вдруг это и мне знак, мне знамение?» – подумалось Раисе Адамовне, но она отмахнулась от глупых, как ей теперь показалось, мыслей. Годы советской действительности приучили ее к бытовому безбожию и аскетичному материализму.

А сменяющиеся друг за другом трамвайные остановки: Бакунинская, Спартаковская, Карла Маркса, Чернышевского – не оставляли сомнений, что имен революционных деятелей и героев хватит правительству, чтобы переименовать улицы двух, а то и трех таких городов, как Москва. Миновав Маросейку, Лубянку и Охотный ряд, Раиса Адамовна, не доехав до площади Восстания, вышла у Никитских ворот, не вполне понимая, зачем.

Ноги сами понесли ее по Тверскому бульвару до Пушкинской площади – да тут неподалёку, совсем рядом! – потом она свернула на улицу Горького, там еще немного, еще… И вот оно: пересечение двух переулков – Старопименовского и Воротниковского…

Вот он и дом. Уже несколько раз перекрашенный, он все равно был узнаваем и любим. Приют недолгого дореволюционного счастья, полный жизни, любви, надежд… Раиса Адамовна, сняв рукавицу, провела ладонью по шершавой, с облупившейся краской стене. Окна дома бесстрастно смотрели черными стеклами на свою бывшую хозяйку. Как и все стекла в городе, они были заклеены пересекающимися полосками бумаги, словно окончательно ставили крест на всей жизни Раисы Адамовны – и прошлой, и будущей.

Ей вдруг припомнилось, что муж, Алексей Иванович, безмерно любивший супругу, всё же не одобрял до конца ее склонности к стихосложению, считая это дело пустым и легкомысленным, поэтому она, сдавая материал редакторам подписывала стишки случайными буквами «А. Э.», «А. Эр.» и только изредка своими инициалами «Р. К.», чтобы лишний раз не раздражать князя.

Мимо прошли два молоденьких офицера. На них красовались новенькие, только что введенные золотые погоны.

«Совсем как раньше! У Алёши были такие же! Все-таки «мы наш, мы новый» на пустом месте как-то не выходит – должна быть традиция, необходим фундамент! Поговаривают, что скоро и храмы откроют!» – пронеслось в голове у Раисы Адамовны.

В сердце ударила горячая волна надежды и смутного прозрения, нахлынули воспоминания, горечь пережитого и страх. Страх перед своим утренним решением, боязнь неясно забрезжившего будущего, боль за сестру. Ноги ослабли, подкосились, и она припала всем телом к стене, чтобы не упасть.

Ушанка на голове женщины съехала набок, из-под нее выбилась прядь волос. Мешочек, который она ни на минуту не выпускала из рук, мягко упал в снег.

Военные, заметив странное волнение пожилой женщины, шутливо отдали ей честь, но один из них, почуяв неладное, спросил:

–Мамаша, с вами все в порядке?

–В порядке, родные! Храни вас Господь! – взяв себя в руки, ответила, заулыбавшись, Раиса Адамовна.

Небрежным движением женщина смахнула набежавшую слезу.

Тем не менее военный изменил траекторию движения, поднял упавший мешок, стряхнул с него снег и аккуратно вложил в руки растрогавшейся женщины.

–Бога нет! – тоже улыбнувшись, отдал ей снова честь военный.

Раиса Адамовна, отдышавшись, медленно перешла на другую сторону улицы, долго развязывала запутавшиеся шнурки ушанки, после чего сняла шапку, перекрестилась на дом и поклонилась ему.

Затем медленно, словно обреченно, она пошла на улицу Воровского, которая раньше именовалась Поварской, к другому дому, который был ей тоже знаком: в нем с конца 1917 года располагалась Всероссийская Чрезвычайная Комиссия и туда в феврале 1918-го доставили Раису Адамовну, предварительно реквизировав все ее имущество.

Тогда в этом здании, в отличие от большинства московских домов, всегда и всюду горел свет. Миновав несколько проходных залов, заполненных подвижными людьми в кожаных куртках и красноармейцами в серых шинелях, конвойный подвел её к мужчине с пышными усами, в сером военном кителе без погон. Усатый, шевеля губами, читал какую-то телеграмму.

–Вот, Абрам Яковлевич, контру задержали!

Мужчина бегло и досадливо глянул на Раису Адамовну и сверкнул глазами на красноармейца:

–Шо ты мне, Корнеев, вместо контриков девиц все таскаешь? Мне их размещать уже негде! Тут аврал – правительство переезжает! Не до баб! – И уже более мягко добавил, обращаясь к Раисе Адамовне:– Вы, барышня, идите себе с Богом. Пока. И лучше нам больше не попадайтесь.

И, поднеся к носу солдата свой огромный кулак, на который конвойный опасливо скосил глаза, он снова углубился в чтение документа.

На трясущихся ногах Раиса Адамовна вышла из особняка, а потом, ломая каблуки, побежала куда глаза глядят из голодного, страшного города, на который, словно Божья кара, обрушился мор.

Она решилась вернуться в Москву она лишь в 1921 году. Состав уже подкатывал к перрону, и Раиса Адамовна как в бреду, как в горячке, с волнением наблюдала приближение вокзала, и очень знакомая песенка, которую напевала худенькая девочка напротив с тряпичной куклой в руках, щекотала ее сознание, как что-то неуловимое из далекого прошлого, что силишься вспомнить и вытащить из-под наслоений памяти, но оно, каждый раз выскальзывая, проваливается куда-то все глубже и глубже.

И вот спустя четверть века опять перед ней это здание. Шесть колонн. Огромный цветник перед домом. Парк. И всё словно шепчет, предупреждает, напоминает: «Больше нам не попадайся, не попадайся!»

Судьба ее берегла и кружила все это время объездными путями и дорогами, но, как в сказке, дальше было не проехать, не проскользнуть, не завернув сюда, в этот дом. И, как тогда, ей надо было чудом пройти сквозь него и вернуться. И хоть в особняке давным-давно не было «чрезвычайки», все равно ноги подкашивались, перехватывало дыхание и бешено колотилось сердце. А сгущавшиеся сумерки лишь усиливали страх и тревожность.

Обойдя большую круглую клумбу по гравийной дорожке и приблизившись к зданию, Раиса Адамовна обратила внимание, что у входа стоял легковой автомобиль.

Переведя дух, она поднялась по скользким ступеням и потянула за ручку массивную дверь – та поддалась. Внутри было темно. Женщина достала из кармана бережно завернутое в носовой платок пенсне и надела его. В отдалении, за письменным столом, освещенным настольной лампой, она увидела молодого человека, который, явно скучая, пролистывал какую-то книгу. Когда Раиса Адамовна, не чуя под собой ног, приблизилась к нему, он с интересом принялся рассматривать ее.

–Здравствуйте! – сказала она, не узнав своего голоса.

–Добрый вечер! – энергично отозвался молодой человек.

Выдержав некоторую паузу, он спросил:

–Вы, гражданка, по какому вопросу? – И не дождавшись ответа, продолжил: По поводу вступления, восстановления или, может быть, вы вернулись из эвакуации? Я вас не припоминаю, – прищурился мужчина.

–Впрочем, уставшая посетительница скорее вызывала жалость, чем подозрение.

–По всем сразу! – выдохнула Раиса Адамовна, снимая ушанку.

–По всем сразу? – ухмыльнулся он. – Ну, тогда вам повезло: Александр Александрович здесь, недавно вернулся из командировки. Я сейчас. Садитесь.

Дежурный стремительно скользнул по коридору и открыл третью дверь справа. Свет из дверного проема жадно выхватил из темноты прямоугольник противоположной стены, в котором маячила подвижная тень дежурного.

Отозвался эхом в пустом коридоре короткий разговор, слов было не разобрать, послышался смех, потом молодой человек выглянул и крикнул: