Шагирт. Времён и судеб перепутья…

Через некоторое время всадники почувствовали, что кони пошли без натуги, подъём закончился, появились ровные участки и много спусков; вскоре вышли на открытую местность и увидели впереди широкую заросшую лесом долину.

– Вот мы и дошли, – Алексей повернулся к Степану, натянул узду, придерживая коня, и посмотрел на яркое солнце, определяя время, – дождёмся Гондыра, скоро будет.

Мужики пустили коней на поляне, а сами осматриваться начали. Много не говорили и не обсуждали, а только обменивались взглядами да кивали друг другу. Вскоре услышали неясный шорох травы под копытами лошадей и тихий непонятный говор, сразу не узнать: то ли башкиры, то ли татары, то ли вотяки. Вскоре на опушке появились два всадника, первый из которых, плотный и широкоплечий, ярко-рыжий, неопределённого возраста обратился к Савелию:

– Гондыр я, эш, товарищ Алексея, много годов знаемся. Он просил своим русским людям землю найти. Вот он даст, – показал рукой на соседнего всадника, – Шагыр зовут. Хороший, грамотный вотяк: рассказывает хорошо, поёт хорошо. Всё делает хорошо. Шур, речку – Шагыр зовут. Гурт, деревню – тоже Шагыр зовут, – махнул рукой вперёд, влево и вправо, в сторону верховья долины.

Его напарник, худощавый, стройный и молодой, доброжелательно кивнул им:

– А я – Шагыр. Разные люди здесь: башкиры немножко, татары немножко, вотяки немножко, черемисы немножко. Все вместе живём. Русских нет, Алексей один ходит. Леса много, земли много… Силы мало. Русский мужик сильный, лес убирать будет. Старые вотяки ещё говорят: «Ошместэм шур чаляк куасьме» («Река без родника быстро высыхает»), – а родников здесь много, жизнь долгая будет. Земля башкиров была, вотяков стала, делиться с русскими будем. Наши люди, вотяки, давно две деревни здесь поставили. Вот, направо смотри, на том берегу, у устья маленькой реки Гожанэ, деревня Шагыр стоит, а по той же речке вверх другая деревня есть – Гожан, а раньше её Гоженбаш звали. Алексей справный мужик. Мы с ним договорились: пустим вас к себе, правый берег дадим, десять дворов дадим поставить. Четыре рубля в год платить будете, нам помогать будете: лес валить, пашню делать. Пойдём. Смотреть место будем.

– Скажи мне, Шагыр, а нам как это место называть? – спросил Савелий.

Шагыр внимательно посмотрел на него:

– Савелий, зачем новое придумывать? Называй, как башкиры зовут, как вотяки зовут – Шагыр. Раньше здесь башкир Шагыр жил – певец, поэт, по-вашему. Иди на речку, слушай: она поёт задумчиво, ласково и нежно. Много к ней приклоняется речек, ручьёв и родников: Тымбай, вот он, напротив, смотри, тихий богач, черемисский красавец; Гожанэ люблю её с детства, вправо смотри; дальше много родников свои воды Шагыру отдают, а он к Бую идёт и на Каму. Слушай, стихами спою тебе: «С тобой певец, Шагыр, живём мы рядом. Люблю тебя, красавец мой, Тымбай. Гожанэ милая, прекрасная нарядом, ты прославляешь мой любимый край…». А теперь этот край и вашим будет… Через неделю пойдём в Ершовку на Каму, в Приказ, «припускную» запишем: пустим на нашу землю работать, как с Алексеем договорились, на шестьдесят годов.

До конца дня мужики осматривали окрестности: всё нравилось им, места для десяти дворов вместе определили. Решили, чтобы споров не было, первые четыре двора поставят братья Килины, они и «припускную» оформлять будут. Порадовались, что рядом лес строевой, таскать далеко не надо, а дерево можно сушить на месте: ошкурить комель, корень подрубить, – солнце и ветер своё дело сделают; наметили на лесистом и пологом склоне, с многочисленными полянками, от реки, поля разместить, задумали просечь топорами лес на полосы да гарь пустить.

Повечеряли и сели кружком спокойно обсудить условия «припуска» на землю шагиртскую. Сумму оплаты обсуждать не стали – она всех устраивала. Конечно же, правый берег реки застраивать надо: он высокий и весенними водами не заливается. Десять дворов ставить вотяки разрешили, потому что у них столько дворов, а если больше будет в новой деревне, она сильнее старой окажется. Спорить не стали, для начала достаточно и этих дворов. Стали дальше обсуждать предстоящие припускные записи об условиях пользования землёй, дополнительно обговаривать границы земельные и действия припущенников: пашню пахать, сено косить, лес рубить, рыбу ловить, зверя бить, борти делать, дупленницы искать, мельницу строить и другие дела возможные.

Шагыр в грудь себя ударил, слово дал:

– Всё разрешим, что можно делать, и в Ершовском приказе запишем. Там друг наш есть.

После этого наметили поиски есаула в двух направлениях вести и поделились на группы. А Савелию решили дать возможность ещё раз осмотреть местность и обдумать, как дома ставить.

Гондыр сидит, кивает и поддакивает в разговоре, а сам всё о поисках друга думает:

«Да, место под дворы надо сразу готовить. А нам Алексея искать: по ручью Осиновому и по речке Черемиске навстречу друг другу ходить будем. Дыдык сказала: „У черемисов он, у лесных людей. Через Тымбая старого искать его надо“».

После ночи пришло туманное утро и забило всю округу белыми густыми облаками. Алексей глубоко вздохнул, закашлялся, толкнул по-свойски Степана плечом и прохрипел:

– Глотнул воздуха, а кажется, воды напился, – и повернулся в другую сторону к Гондыру, – агай[6], надо ждать, когда солнце просушит, а то плутать будем.

– Дождёмся. Ничего не видно, как бы коней не загубить, – недовольно отозвался Гондыр.

Только туман рваться начал, разошлись в противоположные стороны: Гондыр с Алексеем и Степаном налегке отправились вверх по долине к устью Черемиски, а Шагыр повёл Савелия, Якова да Максима вниз по течению ещё раз землю показать, а оттуда, как и решили, по ручью Осиновскому в верховья двигаться.

Гондыр уверенно вёл всадников в урочище. Он не был в этих местах, но знал от старых охотников о чуть заметной нетоптаной тропке, которая обязательно приведёт к издавна стоящим нескольким избам черемисов – «лесных людей». Он знал, что с весны черемисы далеко уходят, с лесом одной жизнью живут в разбросанных одиноких лесных избушках и шалашах, а с осени до глубоких снегов зверя добывают. Но старшина их, старик Тымбай, со старухой и с бабами всегда на месте, хозяйство содержат, детьми малыми занимаются, очаг берегут.

Гондыр с коня слез и вёл его за узду, тропу выискивал, лесом любовался, радовался жизни и шевелил губами: песню в уме пел да сказку пересказывал. Забылся, в голос перешёл: «Рано встали мы, но недолго поднимаемся вверх по ручью холодному: туман утром захватил, сон продлил, а сейчас совсем ушёл. Солнышко лес зелёный на берегах хорошо прогрело, жарко стало. Инмар на землю спустился вместе с лучами солнца; по полям да лугам, по полянам урожай разносит, а меня к другу есаулу ведёт…»

Прислушался Алексей к голосу своего дядяй, заулыбался. Степану потихоньку махнул, ладонью знак подал: «Тихо, Гондыра слушай». Так под тихое вотяцкое пение и шли они, пока в берег лесного озера не упёрлись, избы старые не увидели, лай собаки и людей лесных не услышали. Остановились, удивлённо рассматривая округу, а Гондыр к избам пошёл со стариком Тымбаем говорить.

Нашёлся их есаул, Алексей Филиппыч. Собака ему помогла, помощь привела и жизнь сохранила: приползла помятая к старику в дом, за собой позвала.

Забрали друзья Алексея и его собаку в Гондыр, к Дыдык привезли. Радости и счастья много было, хотя Дыдык ещё долго тайно слёзы проливала, пока на ноги мужа поднимала.

И месяц не прошёл, а в окрестностях реки Шагыр зазвучали голоса русских припущенников вперемежку с бойким стуком топоров, хрустом падающих деревьев и своеобразным шёпотом прожорливого огня и густого дыма.

Глава 3. Кион[7]

Алексей Филиппович возвращался к жизни медленно, долго и тяжело, а его главными союзниками были время, терпение и окружение из близких и заботливых людей. Он лежал без движения уже более двух месяцев: первые несколько недель не помнил, так как, после той трагической встречи память покинула его, а всё, что происходило в это время, сначала узнал от старого черемиса Тымбая, а позднее услышал в пересказе Гондыра и сына Алексея. Лёжа в одиночестве в избе, на широкой скамье, он напрягал память, и иногда ему удавалось вспомнить отдельный фрагмент или действие того дня, и он был рад этому. Так и проводил время, восстанавливая произошедшее с ним и мучаясь в поисках ответа на вопрос: «А мог ли он, опытный и пока ещё не особо старый охотник, избежать трагических последствий той встречи?»

Мысли перекинулись: вспомнил одну из прошедших поздних вёсен, дни которой украшали её особым теплом и свежестью… И первую встречу со своим спасителем.

Вечернее солнце висело у горизонта над макушками деревьев, дышалось легко и свободно; было радостно от предстоящей встречи со своей семьёй и от хорошего улова за плечами в почти полном мешке, набитом мелкой золотистой рыбицей. Он возвращался с лесного озера не торопясь, наслаждаясь остатками тёплого дня; до дома оставалось не много. Впереди, с правой стороны от чуть видимой тропинки, где начинался небольшим углублением длинный лог, он неосторожно наступил на сухую ветку, которая своим хрустом нарушила лесную тишину. Улыбнулся неловкому движению: «Старею…» – и вдруг услышал из глубины лога неясный зовущий звук. Остановился, огляделся по сторонам, замер на мгновение и ясно воспринял жалобный вой и скуление вперемешку со стоном. Подумал: «Что такое… Словно ребёнок малый голос подаёт». Шагнул вниз, в лог, в сторону звука, и через десяток шагов остановился в растерянности: впереди у куста, без движения, на окровавленной земле лежала огромная волчица, а рядом выл, скулил и тёрся о её туловище маленький серый пушистый комок. Алексей Филиппович осторожно подошёл к волчице, осмотрел: из бока торчал конец обломанного древка. Щенок заскулил как-то жалобно, обречённо, прижался к матери, а она безвольно заглянула в глаза человека, открыла пасть только для того, чтобы показать ему свои зубы. Он сделал ещё шаг, но волчонок не убежал, не отскочил, а плотнее прижался к матери, громко заскулил, ощетинился и, оскалив зубы, приготовился защищаться.

– Не бойся, кион, – Алексей Филиппович, не обращая внимания, одной рукой прижал морду волчицы к земле, подумал: «От греха подальше», – а второй резко и с усилием вытащил из туловища древко вместе с кованым металлическим наконечником. Волчица беззвучно дёрнулась и осталась лежать без движения, потом медленно закрыла глаза и больше не подавала признаков жизни. Осмотрел рану и, увидев, что она не кровоточит, зачем-то непроизвольно и осторожно разгладил шерсть вокруг, приложил ладонь к носу, почувствовал дыхание и понял, что жизнь ещё не покинула волчицу.

Щенок смотрел на человека отчаянным, затравленным взглядом, потом пытался грозиться, показывать острые зубы, но Алексей Филиппович, не обращая внимания, взял за загривок и сунул его за пазуху. Подумал: «Погибнет здесь. Пусть вместе с моим Волчком будет. Дай Бог, выживет, и хорошо». У него во дворе уже месяц бегал серый щенок, которого подарил друг Гондыр со словами: «Алексей, вот тебе помощник и двору защитник».

Прошло немного времени, и его воспитанники вытянулись, превратились в мало отличимых друг от друга игривых и нескладных серых щенков; они свободно передвигались по двору и порой на пару убегали в окрестные леса, где пытались сами добывать себе пищу, загоняя зайчат и мышей. Но однажды Волчок вернулся один и, напуганный, забился в дальний угол двора, за сарай, и не выходил из своего убежища до тех пор, пока его не нашли и не вытащили детишки. Алексей Филиппович забеспокоился, пошёл искать волчонка: пытался взять с собой на поиски Волчка, но тот виновато покрутил хвостом и не пошёл с ним. Один углубился в лес и вскоре на его зов: «Кион, Кион!» – на широкую поляну выскочил волчонок, кинулся ластиться, изгибаться туловищем и тереться об ноги; останавливался, оглядывался на лес, опять ластился и заигрывал.

– Что, Кион, набегался? Пойдём домой? – Алексей ладонью ласково погладил щенка. Но Кион виновато опустил массивную, уже широколобую, с высоко поставленными треугольными ушами голову, дёрнулся и пошёл в противоположную сторону, туда, откуда выскочил на поляну.

– Вот тебе и на! Кион, что случилось? – и отправился за ним в лес. Не упуская из виду, прошёл некоторое время и вдруг недалеко, совсем рядом, в просвете между берёзами, увидел ту самую большую серую волчицу, смотрящую с возвышенности в его сторону, и… рядом своего Киона. Алексей Филиппович узнал её взгляд, он не был наполнен звериной злобой, но только настороженностью. «Не может быть!» – невольно воскликнул он. Услышав человеческий голос, волчица развернулась и исчезла. Кион мгновение посидел в растерянности, а потом следом скрылся в низине.

Чтобы подтвердить свою догадку, на следующее утро Алексей Филиппович отправился к лесному озеру, предупредив Дыдык, что, возможно, вернётся поздно либо через день. Он торопился и вскоре осматривал место, где когда-то около умирающей волчицы забрал Киона: осмотрел обширную местность, нарезая и расширяя круги, но не нашёл подтверждения её гибели. Подумал: «Хорошо, что выжила. Хотя жалко, привык уже к Киону. Ну что ж, Волчок у меня остался. Скоро подрастёт». Через некоторое время история с волчонком забылась, а своего щенка Алексей Филиппович и все домашние стали называть Кионом.

Прошло ещё время: Кион окреп, вырос и беспрекословно подчинялся командам хозяина и друга, преданно любил его. Конечно, Кион был любимцем детишек: они играли с ним, и он подыгрывал им; Кион внимательно относился к хозяйке, но старался держаться от неё подальше, а поближе к своему хозяину, без которого не видел жизни. А Дыдык ревновала мужа, относилась к собаке предвзято: понимала это, но ничего с собой поделать не могла.

И наступил день, к которому Кион готовился всю свою короткую собачью жизнь. Сошёл последний снег, вскрылись реки и озёра, лес проснулся и потянул к себе с силой, противиться которой уже не было никакой возможности. Алексей Филиппович, захватив рыбацкие снасти и Киона, отправился на лесные озёра. Он неспешно поднимался по правому берегу речушки Бырки и, миновав Волчьи ямы, через некоторое время оказался на верхнем лесном озере. Кион бегал кругами и радовался свободе, новым чувствам и проснувшемуся лесу, но вдруг прижался к ногам хозяина и, развернувшись к возвышенности с кустарником, ощетинился, изогнулся дугой, ни издав не единого звука, кинулся навстречу большому чёрно-бурому медведю, который прыжками, преодолевая расстояние, нацелился на человека. Алексей Филиппович, как в тумане, со стороны, увидел Киона в прыжке; увидел, как он ухватил медведя за шею, повис, пытаясь порвать её, а когтями лап царапал и впивался в тело хищника. Но медведь обхватил его туловище и, раздавив лапами, оторвал от себя, бросил наземь и ударил когтями; Кион взвизгнул и затих. Алексей Филиппович бросил навстречу медведю мешок; тот схватил, сбил в сторону и, раскрыв пасть, кинулся на него. Выхватив из-за пояса нож, есаул подался хищнику навстречу, вплотную прижался и, почувствовав запах падали из его пасти, воткнул нож сбоку в туловище, провернул его. Увидел со стороны, от возвышенности, как лапы медведя схватили и отбросили его тело в сторону. «Да, мой нож был для человека, но короток он для зверя, – подумал, – вот и жизни моей конец». Хотел закрыть глаза, но вдруг медведя сверху поразила серая молния: волчья пасть рванула его за ухо, завалила туловище набок, кровь полилась на землю; увидел ещё одного волка и закрыл глаза: сознание покидало его. Через некоторое время очнулся от воя, повизгивания и влажных шершавых языков, которые поочерёдно лизали ему щёки, лоб и бороду: раскрыл глаза, увидел двух серых волков, преданно заглядывающих ему в глаза, произнёс: «Кион!» – и провалился в бездну.

Утром черемис Тымбай сидел на своём обычном месте и строгал древко для копья из молодой берёзы – его младший сын, последыш Тымбай, потерял своё копьё уже давно, отбиваясь от волчицы после захвата малых волчат. Они ещё раньше искали кованые наконечники, но купить смогли только сейчас: их вот-вот должны передать. Мысли не шли, закончились, он прекратил работу, расслабился подремать, но услышал собачий визг и удивился: все его собаки были с сыновьями в лесу. «Что такое случилось?» – повёл глазами и увидел серую, похожую на волка собаку. Она лежала около пня и в любой момент могла броситься на него, но скулила и заглядывала в глаза. «Ты чья?» – спросил Тымбай. Собака заскулила и сдвинулась от него. «Не бойся, я тебя понял. Подожди, сейчас пойдём». Тымбай поднялся с места и крикнул жене: «Мадина, дайка мне копьё».

Он следовал за собакой без страха, надеясь на её природные чувства, но когда увидел раненого человека, а около него здорового, серого волка, растерялся: «Наверное, это особенный человек, если его охраняет волк». Увидев Тымбая, Кион дождался Волчка, облизался с ним, лизнул щеку хозяина и убежал в березовую рощу, где ждала его волчья стая.

Тымбай осмотрел человека и сказал громко: «Лежи здесь с собакой. Скоро я заберу тебя».

Вспомнил всё это Алексей Филиппович, а ещё встречу с другом Гондырем, с сыном Алексеем, с женой Дыдык, с друзьями своей молодости: Савелием, Степаном, Яковым и Максимом, – заволновался, пытался двинуть хоть какой-то частью тела: «Как же я так мог: пригласил с Камы, наобещал, а сам сбедился?» – но безуспешно.

Однажды летним дождливым днём Алексей Филиппович, понимая, что ему подняться и ходить самостоятельно уже невозможно, а жизнь заканчивается, лежал, закрыв глаза, вспоминал прошедшие годы: «Как быстро пролетают дни. Эх, не довели своё дело до конца: не видать свободы!» Задремал и сквозь дрёму услышал, как загремели вдруг в сенцах шаги, твёрдо ступая на деревянные плахи: «Алексей?» – спросил грозный голос. Но Алексей Филиппович уже никого не слышал. Только мысль пронзила его: вспомнил далёкие боевые годы, сотню молодых ребят, готовых умереть за лжеимператора, встречу с Дыдык, конные атаки, вой Киона, задравшего голову к небу.

Глава 4. Священноинок

Священноинок уже месяц добирался из Филаретова монастыря на реке Иргиз до Камской пристани Камбарки. Конечно, он мог бы пройти в Закамье по дорогам через Самару, через татар и башкир, но захотелось увидеть места, связанные с походами войск за волей и старой верой, ещё раз потоптать дорогу, по которой ходил молодым.

Всё время пути простоял у борта судна в одиночестве, иногда с лоцманом или с купцом, смотрел на берега, радовался жизни и огорчался… рабскому труду бурлаков, страдал вместе с ними от палящего солнца или проливного дождя и сильного ветра. На стоянках для отдыха и ночёвок при возможности покидал судно, подходил к костру и ненавязчиво беседовал с бурлаками, пытаясь внушать важность их работы, поддерживать любовь к жизни и смирение. Несколько раз натыкался на злые взгляды, но не отводил глаз, а начинал разговор о старой отцовской вере либо пересказывал известные библейские притчи. И в конце пути увидел результаты своего труда: бурлаки всей артелью вышли прощаться с ним, а некоторые задавали вопросы о том, как вернуться в отцовскую веру и где искать её представителей и священников.

Завод, расположенный на реке Камбарке, которая впадала в реку Буй у слияния с Камой, был единственным Демидовским заводом на её левом берегу, строился как металлургическая фабрика для получения стали из чугуна и как город-крепость, обнесённый стенами из брёвен с пятью воротами и дозорными башнями. В нём же действовала одна из крупнейших лесопилок Прикамья.

Священноинок сошёл на берег и почему-то вспомнил встречу двадцатилетней давности, когда в Сарапуле, в конце морозного декабря 1773 года, казачий атаман радостно рассказывал ему о лёгком захвате Камбарки и переходе большей части заводских рабочих на сторону крестьянского войска, бегстве демидовских служивых и заводских казаков, об уничтожении завода и лесопилки пожаром. Осмотрелся по сторонам, пытаясь найти следы пожарища, но ничего не увидел: тени от солнца пропали, вечерние сумерки сгущались, а кругом бушевала июльская зелень. Ухмыльнулся своим мыслям и воспоминаниям: «Столько лет прошло!» Взялся за посох и уже было направился в дорогу, но внимание привлёк старый казачий урядник, шагнувший ему наперерез:

– Старец Иоанн… – вопросительно, но больше утверждающе, с одновременным приветственным поклоном произнёс урядник и после некоторой паузы, заполненной открытыми взаимно изучающими взглядами, добавил: – Я, Игнатий Лазаревич, направлен Камбарским обществом для встречи тебя.

– Спаси Христос, Игнатий Лазаревич, – приветствовал его прибывший гость, – а то уж растерялся было, хотел в Усольскую сторону к товарищу давнему отправляться.

Ещё неделю назад один путник дорожный принёс наставнику общества Камбарского завода, Тимофею Карповичу, весть о скором приходе священноинока, старца Иоанна из Филаретова монастыря, что на реке Иргиз, передал просьбу: встретить, выслушать его и помочь выполнить особое поручение иргизских старообрядцев в недавно созданном Осинском уезде. Вот и попросил наставник старого казачьего урядника от имени Камбарского общества встретить с дороги и первоначально приютить старца у себя в избе.

Урядник взмахом руки пригласил гостя к стоящей невдалеке телеге, но тот отказался:

– Давай, Игнатий Лазаревич, пройдёмся с тобой: не обессудь привык ногами землю мерить. Недалеко, небось…

– А зачем в Усолье идтить, ко мне пойдём. У нас своя казачья сторона, по Правленскому прогалу прямо и выйдем. Это продолжение плотины заводской от реки. Камбарка наша по частям поднималась. Прогал её почти пополам режет на Усолье, Шахву, дальше Заплотина: кто откуда из работников сюда привезённый был, тот в той стороне и живёт. А с Усольской стороны Николай Афанасьевич будет у меня обязательно… Повидаешься и поговоришь с ним.

Не спеша дошли до двора отставного казачьего урядника, следуя за телегой. Окинул взглядом дворовые постройки старец:

– Да, Игнатий Лазаревич, всё основательно у тебя, хорошо и приятно, по-хозяйски, глаз радует, – зашли в избу, перекрестился на красный угол с поклоном, – мир дому сему.

Замлел Игнатий Лазаревич, грудь защемило от похвалы, склонил голову на мгновение, чтобы скрыть чувства свои:

– Радостно мне, старец Иоанн, такие слова от тебя услышать. Сын, последыш мой, Данила Игнатьевич, во дворе хозяйничает, в избе Евдокия Алексеевна, жена евонная. А мы вдвоём, с бабкой, подсобляем им понемножку. Сейчас вечерять станем, только дождёмся наставника нашего, Тимофея Карпыча, да ещё нескольких близких и уважаемых людей.

Вскоре собрались приглашённые на встречу единоверцы во главе с наставником, друзья и давнишние знакомые Игнатия Лазаревича, равные возрастом, общественным положением и состоянием. Все прошли длинную жизненную дорогу, которая в старости их примирила и даже сделала близкими, а некоторых породнила; в молодости они участвовали в войне, некоторые были противными сторонами, но все одинаково видели и боль, и кровь, и смерть. Им многое было известно, но они давно уже простили друг друга за участие в трагические годы на стороне лжеимператора или карателей. Простили, но не забыли смерти родственников и друзей.

После общей краткой молитвы повечеряли и вышли из избы во двор: дали возможность Евдокии с бабкой убрать со стола, а самим обсудить между собой новости завода и подготовиться к главному разговору с посланником с Иргиза. Конечно, присутствующие уже длительное время не работали на заводе, однако были связаны с ним навсегда, так как там продолжали трудиться их дети и внуки.

Игнатию Лазаревичу было известно, что посланник Усольской стороны Николай Афанасьевич был когда-то сторонником пугачёвской компании, и он внимательно наблюдал за ним и старцем с Иргиза. По их тёплой встрече казачий урядник сразу понял, что они связаны не только единой верой, но и давним знакомством.

А старец Иоанн и Николай Афанасьевич уединились в стороне и увлечённо вспоминали о событиях двадцатилетней давности, и когда Игнатий Лазаревич услышал, что его земляк, забывшись, неожиданно обратился к старцу по имени и отчеству: «Иван Финогенович», – то сразу насторожился и с любопытством стал рассматривать гостя. Это имя точно когда-то было интересно уряднику, и он мучительно копался в памяти.

В это время из избы выбежала внучка Анютка и что-то прошептана деду на ухо. Урядник удовлетворённо закивал и немедленно пригласил всех в избу, а Иван Финогенович, увидев внучку, застыл в изумлении – эта девочка ясно напоминала кого-то из его прошлого.

Поддавшись своей вдруг вспыхнувшей догадке, он обратился к хозяину двора:

– Скажи, Игнатий Лазаревич, а сноха твоя Евдокия, случаем, не дочь Самохвалова будет?

– Да, дочь есаула, – урядник дождался, когда старец Иоанн подошёл ближе и шепнул ему: – Так ты часом не Иваном Финогеновичем будешь, вестником императорским?

Старец Иоанн развёл руки и так же тихо ответил:

– К сожалению, Иван Финогенович двадцать лет назад закончил свой земной путь, а я священноинок Иоанн, – помолчал и добавил: – Позднее расскажешь мне историю с есаулом и Дуняшкой… ладно?