A Sinistra | А Синистра | Левый Путь

Значит, смысл задания был в том, чтобы ограничить мои методы. Магические порталы, взывания к духам, амулеты и ритуалы – все это следовало забыть. Лишь усилие ума. Но как подступиться к задаче?

И где ставить опыты?

Учиться перемещению в пространстве следовало так, чтобы никто этого не видел. Значит, лучше было остаться дома…

Вдруг в голову мне пришла странная мысль.

Два штриха над буквой А.

Мне следовало найти две комнаты в моем доме. Желательно похожие друг на друга. Поставить в каждой по стулу. И попробовать перенестись из одной в другую.

Эта простая идея сразу наполнила меня радостью. Я знал, что иду по верному пути.

В доме Лоренцо как раз были две подходящие комнатки – одинаковые по размеру, с узкими окнами, выходящими на двор. Одна на втором, другая на первом этаже. Там хранилось старое барахло – скамьи, одеяла, шляпы, птичьи клетки, пыльные реторты и колбы, сломанные лютни и прочее.

Мойра чуть не сошла с ума от горя, когда я велел ей все это сжечь (выкидывать на помойку вещи мага – дурной тон). Она причитала так, словно жрецы Молоха отрывали от нее любимую внучку, чтобы бросить в печь, но рок был неумолим.

Я, конечно, понимал, почему она горюет. Для нее это был не пыльный хлам, а богатство прежнего хозяина, неразумно расточаемое наследником.

Ее поведение навело меня на философские раздумья. Увы, любые привычки ума со временем ведут к заблуждению, ибо мешают нам видеть меняющийся мир непредвзято. Они удерживают нас в прошлом.

Интересным, однако, было другое – я ясно видел это в случае с Мойрой, но разве со мной дело обстояло иначе? Когда я последний раз инспектировал свои внутренние чуланы с рухлядью?

Я дал себе слово вернуться к этому рассуждению. Пока же я обкурил обе комнаты иерусалимским ладаном и поставил в центре каждой по дубовому стулу из столовой. Их высокие резные спинки не давали уснуть.

Опустев, комнаты стали похожими до неразличимости – опознать их можно было только по двери. Но я сидел спиной ко входу. Поэтому, чтобы всегда знать, где нахожусь, в верхней комнате я положил у стены свою шпагу, а в нижней – принадлежавший Лоренцо костыль.

Костыль, собственно, и не покидал ее – это был единственный предмет из хранившегося там барахла, который Мойра упросила меня сохранить, сказав, что скоро он понадобится ей самой.

Я решил начать с верхней комнаты, поскольку перемещаться вниз проще (при выбранном мною способе путешествия это соображение, конечно, было смешным).

Сев на стул, я опустил взгляд на шпагу, лежащую у стены. Прикрыв глаза так, что виден остался лишь ее силуэт, я принялся глубоко дышать, успокаивая дух. Здесь мне помогли прежние тренировки в алхимии – спокойствие требуется для любого ее ритуала. Резные шишечки стула упирались в мой затылок, подтверждая, что я не сплю.

Ум мой в целом был покоен, но тончайшая мысленная нить продолжала пульсировать в его глубинах.

«Что теперь? Закрыть глаза и открыть их во второй комнате?»

Я попробовал это сделать. Но шпага так и осталась шпагой.

«Может быть, следует сначала увидеть костыль… И тогда дух перенесется вниз…»

Я сделал несколько попыток. Тот же результат.

«Возможно, надо представить себе, что я уже внизу…»

Шпага была неумолима. Она никак не хотела становиться костылем, и я сам не заметил, как отвлекся на размышления о своем клинке.

Отличная толедская сталь. Возле рукояти выбиты буквы «CDC». Торговец оружием, у которого я купил клинок, клялся и божился, что они значат «Colada del Cid» и лезвие принадлежало легендарному испанскому герою – поменяли якобы только рукоять и ножны.

Но я, конечно, не поверил. На толедских лезвиях ставят инициалы оружейника или букву «T». Три литеры были, скорее всего, меткой кузнеца.

Будь это действительно шпага Сида, тот вряд ли велел бы оружейнику выбить на ней сии тщеславные буквы, ибо процедура могла повредить оружие после закалки. А прежде, чем лезвие оказалось у Сида, не было никакого смысла метить его таким образом.

Но я не стал унижаться, объясняя это торговцу оружием, а просто купил шпагу, потому что мне понравилось, как она лежит в руке.

Клинок был прекрасно сбалансирован. Я проткнул им не меньше дюжины разных мерзавцев и очень его ценил – за последние пять лет на нем появилось только две щербинки, и то одна из них была вызвана моей собственной глупостью, когда я спьяну попытался перерубить на пари гвоздь. Следовало, конечно, заколоть того, кто подзуживал меня на такие подвиги.

В общем, за пару часов, проведенных в верхней комнате, я много передумал про свою шпагу – хоть и пытался направлять волю на перемещение в пространстве. Иногда, впрочем, мой ум затихал совсем, и в один из таких моментов я услышал тот же внутренний голос, что прежде посоветовал мне использовать две комнаты.

«Пространства нет. Поняв это, можно оказаться в любой его точке».

И я постиг секрет.

Я не узрел ничего нового в философском смысле (после Аристотеля с Платоном подобное вообще невозможно). Дело было в другом.

«Пространство» и есть то самое представление, которое не дает магу свободно перемещаться в пространстве. Стоит отказаться от него, и проблема исчезнет…

Именно в ту секунду в моем сердце сверкнула вера, способная сдвигать горы. Я велел мирозданию подчиниться, вложив в это действие всю душевную силу – и ощутил, как содрогнулась Вселенная.

Открыв глаза, я посмотрел на шпагу у стены. Она так и не стала костылем. Но я знал, что не мог ошибиться. Встав со стула, я открыл дверь.

Я стоял на первом этаже. Там, где полагалось быть комнате с костылем. Теперь здесь была комната со шпагой.

Как такое могло случиться?

И тут я понял, что поменялись местами сами комнаты – дверь со второго этажа висела теперь на первом.

Я не просто перенесся в пространстве, я взял с собой всю комнату целиком – со шпагой, дверью и окном. Комнаты были одного размера, оттого прошедшая по мирозданию рябь оказалась ничтожной.

Но я мог поменять местами подвал с крышей, и Вероне пришлось бы с этим жить. Возможно, я мог даже поменять местами Верону с Венецией… Впрочем, пробовать я не собирался.

С непривычки я развил слишком большое усилие. Достаточно было перенестись в пространстве самому, поэтому не стоило так пристально глядеть на шпагу.

Я закрыл глаза, открыл их – и увидел вместо шпаги костыль. Потом вернулся к шпаге. Это давалось совсем просто – усилием того же духовного мускула. Он был у меня всегда, но раньше я его не ощущал. А теперь обнаружил – и учился напрягать без чрезмерности.

Мойра ворчала весь вечер и весь следующий день. При прежнем хозяине такого не было, говорила она – набезобразничав, они всегда за собой прибирали.

Думаю, я снова мог поменять комнаты местами, но не стал этого делать. Знак несомненного достижения хотелось оставить на память.

Можно было перевернуть страницу. Я решил сделать это на следующий день.

***

Дева, Юноша и Священник – не самые страшные из твоих грехов. Они погибли по глупости. Но есть те, кого сгубил ты сам.

Найди Весы Сердца и взвесь свою душу.

Я слышал про эту процедуру от опытных алхимиков, еще надеявшихся на спасение. Они делали подобное регулярно. На их жаргоне это так и называлось – «взвеситься».

Накопив много неискупленного греха, они начинали поститься или уходили на время в монастырь, где предавались покаянной молитве. Но где и как они взвешивали свои грехи, я не знал – слышал только, что это душа должна перевесить грехи, а не наоборот.

Гримуар предлагал мне проделать то же. Других разъяснений не было – следовало найти дорогу самому. Но это меня не пугало. Гримуар не обременяет адепта задачами за пределами возможностей. Если я должен добраться до Весов, значит, я могу.

Ясно было одно. Весы находятся в какомто ином мире.

Я знал, что надо лишь правильно сфокусировать усилие воли. Тонкое действие, позволявшее достичь желаемого, было мне уже знакомо.

Я приступил к процедуре безотлагательно.

Сев на стул в комнате со шпагой, я некоторое время вспоминал свои грехи. Несомненные грехи – то, за что было стыдно перед собой.

Конечно, это Серджио в Венеции. Марио тоже… Одно дело убить человека рапирой в пылу ссоры – особенно когда и в его руках оружие. Но совсем другое – сотворить то, что я.

Сейчас узнаем, насколько грехи отяжелили мое сердце…

Я сделал знакомое волевое усилие, перенесся в неведомое – и открыл глаза.

Комната не изменилась. Но по содроганию, прошедшему по мне и миру, я знал, что путешествие совершилось. За дверью была моя цель.

Встав, я покачнулся. Кружилась голова.

Мне стало страшно. Возможно, воздух мира Весов отличался от земного и способен был действовать на рассудок… Или, может быть, я предчувствовал, что увижу за дверью.

Я перепоясался шпагой – и толкнул дверь.

Передо мной была Венеция. Замершая, как на картине.

Я видел ее с высоты второго этажа, с балкона своего венецианского дома. На краю канала стоял монах-расстрига Серджио, мой первый ученик. Рядом с ним был я сам – еще без следов седины, в черной куртке и малиновом берете с пером. Так я одевался, живя в Венеции, когда начинал практиковать алхимию и завел своего первого порчелино.

Я, конечно, не перенесся в Венецию в телесном смысле. Пойти гулять по замершему городу я не мог. Он был просто наваждением: я стоял как бы на крохотном балконе реального, а впереди была иллюзия.

Я знал, что сейчас увижу.

В Вероне не зря ходили слухи, будто я постиг секрет философского камня. Я не сказал бы, что узнал какую-то глубокую духовную тайну – но получить тинктуру мне удалось целых три раза (для каждой трансмутации в золото ее надо готовить заново).

Сплетни о том, что я разбогател благодаря своему алхимическому искусству, были правдой. В нем же заключался и самый большой мой грех.

Веронцы шептались, что я рассчитываюсь за золото, скармливая чертям души учеников. Их было двое, и оба пропали (первый исчез еще в Венеции, но про него знали и здесь – алхимический мир тесен). Увы, навет имел под собой основу, хотя души этих бедняг занимали меня меньше всего.

Ни один из алхимических артефактов не окружает столько болтовни и ложных слухов, как красную тинктуру.

Во-первых, это не камень, а порошок.

Во-вторых, он не красный, а бурого цвета.

В-третьих, вечной жизни он не дает, и мудрости тоже – но позволяет превращать в золото некоторые подручные материалы. Один-единственный раз в конце каждого алхимического цикла. Затем процедуру нужно повторять с начала.

В-четвертых, дело тут не только в тинктуре. Это своего рода шарада для отвода глаз.

Я не утверждаю, конечно, что все разновидности философского камня действуют так же – алхимий в нашем мире много и принципы за ними разные. Может быть, какая-то из школ, возвышенная и светлая, действительно дает вечную жизнь, освобождает дух и учит мудрости. В поисках философского камня алхимики забредают в самые неожиданные места.

Но моей целью с самого начала было золото, а это всегда путь определенного духовного компромисса. В конце концов я действительно научился делать желтый металл, хотя механизм оказался совсем не таким, как я думал, и происходящее было сопряжено со множеством скверных подробностей.

Трансмутации обучил меня сарацин-алхимик, тот самый, что представил духу-покровителю. Обучение здесь неотделимо от приготовления тинктуры, и в результате опыта бедняга погиб. Я сам заколол его золотым кинжалом.

Назвать эту практику алхимической можно лишь условно: это темное колдовство. Приходится вступать в сделку с духами низкого ранга, которые берут жертвенную плату за то, что крадут для заказчика золото в мире чистых элементов.

Непосредственного общения с низкими духами сделка не предполагает. Все просто – надо насыпать адским свиньям корм, а потом за ними прибраться. Их дерьмо и становится золотом нашего мира…

Картина перед моим балконом сменилась.

Я увидел внутренние покои своего дома в Венеции. Серджио и я сидели в лаборатории и готовили Materia Prima. Я принес несколько свинцовых чушек – и Серджио держал одну из них в руках. Чушка походила формой на пузатую маленькую бочку. Серджио по контрасту с ней выглядел весьма худым.

Я закрыл глаза. Когда я открыл их, передо мной по-прежнему была моя лаборатория в Венеции. Серджио успел нарядиться в расшитую звездами мантию и такой же колпак. Он стоял перед столом, заставленным ретортами и бутылями. Стадия Solve et Coagula, самая вонючая в алхимическом деле. После первого опыта я сильно ее упростил.

За спиной Серджио стоял я, направляя его действия. По мрачному и одновременно торжественному лицу ученика было видно, что он чувствует себя настоящим магом. Я кутался в засаленный халат – и вид у меня был довольно растрепанный.

Следующая стадия. Таинство четырех элементов. Серджио по-прежнему в алхимической мантии. Над столом появились кузнечные мехи, из которых он обдувал разложенный на блюде с землей свинцовый расплав. Четвертым элементом был огонь, и комнату заполнял дым.

Не буду утомлять читателя деталями. Зеркало моей совести последовательно показало все стадии процесса: кальцинацию, диссолюцию, сепарацию, дистилляцию и коагуляцию. Алхимией занимался Серджио в мантии – а я, одетый по-домашнему, стоял в стороне и давал указания.

Все это, конечно, было чистой воды балаганом.

Последняя стадия – Серджио читает заклинания по черной книге. На листе пергамента перед ним рассыпана бурая тинктура. Вот он надрезает палец и капает на порошок своей кровью. Вот произносит три раза слово «mutabor». И наконец опускает в коричневую тинктуру ладонь.

Лицо его полно пиетета. Я разъяснил, что в момент алхимического акта трансформируются не только элементы, но и сам алхимик, и Серджио готовится принять печать духа.

Следующая картина, увы, лишена алхимического пафоса. Я уже в рабочем фартуке. В руках у меня короткая пила, способная резать металл.

Серджио в комнате нет. Вместо него перед алхимическим столом стоит странное золотое изваяние, похожее на человека. Видны руки, ноги, туловище и голова – они извилистые и пористые, словно человеческая плоть сильно и неравномерно ужалась, становясь золотом.

Одна из рук изваяния уперта в алхимический пергамент с тинктурой. Другая уже распилена на три одинаковых куска.

Ну да, да. Вы видите правду, весы моей души. Именно так и работает тинктура. Во всяком случае та, которую научился делать я.

Она превращает в золото самого алхимика.

Возможно, в дошедшей до меня версии ритуала пропустили важное звено. Или этот метод был своего рода магическим капканом, предназначенным для того, чтобы очищать мироздание от искателей философского камня.

Я мог бы стать куском золота сам, если бы обучавший меня сарацин не выдал себя странной нервозностью перед активацией тинктуры. Какое-то наитие подсказало мне коснуться философского камня не рукой, а кинжалом – несмотря на гневные возражения ментора. Кинжал превратился в золото, и я сразу понял все.

Золото мягче стали, но зарезать сарацина удалось без труда. Он и не слишком сопротивлялся.

Забрав золото, книгу «Саддим», статуэтку Ломаса и все необходимые алхимику причиндалы, я ретировался. Поскольку я прихватил деньги и драгоценности своего наставника, в преступлении заподозрили грабителей: я предусмотрительно оставил распахнутым окно, через которое можно было уйти по крышам. Такие случаи в Венеции не редкость.

Ритуал под руководством сарацина проводил я сам (в этом и состояло обучение), и мне стали известны все детали. Можно было набирать учеников и учить их создавать тинктуру. Именно так передается в нашем мире тайное знание.

Первым стал Серджио. Улов позволил мне переехать в Верону. В Вероне у меня появился другой ученик, Марио, пропавший затем при странных обстоятельствах.

Весы Сердца напомнили и о Марио тоже: вторая трансмутация прошла перед моими глазами так же подробно, как первая. Все получилось.

Но потом начались проблемы. Увы, дело было уже не в алхимии.

Золото не так просто продать. Мне пришлось связаться с фальшивомонетчиками, умеющими штамповать дукаты не хуже монетного двора. Наши монеты нельзя было назвать фальшивыми, но один из умельцев рассказал на исповеди, что я принес им золотую ногу.

Вторую золотую ногу я потратил на подкуп церковных властей и оплату мавров-душителей из банды Отелло. Корыстные инквизиторы получили золото, душители обслужили инквизиторов бескорыстных (в мире бывают и такие). Убийц никто не видел.

Грехом я это не считал и не считаю. Обычная интрига, знакомая любому чернокнижнику: перед тем, как алхимический процесс войдет в русло, приходится убить несколько человек. После окончания выплат претензий ко мне не осталось. Одолеть слухи было сложнее, но о ком из выдающихся людей они не ходят?

Стоило все это, однако, так дорого, что мне пришлось искать третьего ученика. Им стал живой пока Григорио. Его должно было хватить надолго.

Главный секрет трансмутационной алхимии в том, чтобы выбирать учеников пожирнее. Но понимаешь это не сразу, а только набравшись опыта, смирившись и успокоившись. Последним, что показали Весы, был Григорио в моей алхимической лаборатории: стадия solve et coagula. Реторты, вонь, улыбающийся порчелино и расшитая звездами мантия, не сходящаяся на его животе.

Вряд ли я совершал серьезный грех с церковной точки зрения. Ученики были предупреждены, что платой за обучение будет душа. Но они почему-то рассматривали ее как некий отличный от них предмет, который можно отдавать в залог, продать и весело жить дальше, а под занавес жизни вернуть с помощью покаяния. Свою судьбу они заслужили.

Но все же, когда демонстрация моих грехов была завершена и меня окружил мрак, мне стало страшно. Я понял, что ощущает душа на Суде.

Мне приходят в голову слова «обнаженность на ветру». Попробую их объяснить.

Любой человеческий ум, уверенный в себе и жизни, опирается единственно на силу привычки – как кот, идущий по карнизу, где ходил вчера, позавчера и так далее.

Но надежен ли карниз на самом деле?

Этот вопрос имеет практический смысл для кота – но человеческий ум выдумывает свой карниз сам, и нигде больше его нет.

Увы, но помимо привычек ума, у нас нет иной опоры в мироздании. Вообще никакой. Забвение этого обстоятельства суть тоже одна из наших привычек. А вместе они образуют вокруг нашего духа нечто вроде удобной пушистой шубы.

На Суде с души сдирают все ее обыкновения – и она, нагая, мерзнет на ветру Непостижимого… Грешник ты или праведник, это равно страшно, но грешник зябнет куда сильнее. А праведником я не был…

В темноте загорелся последний из показанных мне алефов:

Знак стал приближаться, и чем ближе он делался, тем тусклее становилась сама литера и ярче точка с чертой над ее острием. Наконец буква «А» исчезла – и я увидел перед собой парящие в пространстве весы. На правом и левом концах балансира появились две чаши, а точка под ним превратилась в опору.

Я понял, что сейчас будет взвешена моя душа – и сосчитано точное бремя грехов.

Так и оказалось. На левой чаше весов возникли золотые истуканы Серджио и Марио – и она ушла вниз. А потом над правой появилось маленькое белое перо.

Это была моя душа.

Покачиваясь в воздухе, перо опустилось и продавило чашу вниз легко и уверенно. Моя душа не была проклята – грехи все еще не могли ее перевесить.

Мало того, места на левой чаше было достаточно не только для Григорио, а минимум еще для двух порчелино. Или даже трех.

Весы передо мной исчезли, и я опять увидел алеф с весами. Он стал удаляться во мрак – и погас. Я закрыл дверь, вернулся на стул и перенесся назад в Верону.

Комната вокруг осталась прежней. Но когда я снова открыл дверь, за ней оказался коридор моего дома.

Отрадно было узнать, как много свободного места остается на левой чаше весов. Что это, если не молодость духа?

Блажен, кто смолоду был молод.

Три дня после опыта я пил и веселился с девками. Затем три дня постился, ожидая, пока из меня выйдет дух Диониса.

Наконец я решился подойти к гримуару вновь.

***

Спаси себя через обретенные силы, не совершая ничего специально. Затем переверни страницу.

Спасение. Сразу после того, как я взвесил душу и убедился, что грехи ее пока не одолели. Как это понимать? Какие силы я должен использовать? Обе? Мои новые умения? Или нечто иное?

Гримуар изъяснялся загадками. Сроков поставлено не было. Значит, решил я, следует сделать паузу и дождаться, когда в голове наступит ясность.

Дела у меня были. Приближалось полнолуние, и следовало завершить трансмутацию. Устремляясь к духовному, не следует забывать и о материальном тоже.

Поймав на рынке своего ученика Григорио, я напомнил, что луна станет полной в ночь с четверга на пятницу. Положение планет будет благоприятным. Я велел ему помыться и прийти в два часа ночи, но так, чтобы никто его не видел и ни одна кошка не перешла ему дорогу. Перед этим, сказал я, надо как следует поесть – зовы плоти не должны отвлекать от ритуала, духи это тонко чувствуют.

Встреченные на улице кошки, конечно, не играют в трансмутационной алхимии никакой роли. А вот отсутствие свидетелей важно до чрезвычайности. Что касалось еды, то полное брюхо могло добавить к золотому улову еще пару-тройку фунтов. Алхимик должен помнить обо всех подобных мелочах.

И вот ночь полнолуния настала.

Григорио пришел вовремя и поклялся, что по дороге его никто не видел. Кошек ему тоже не встретилось.

Я отпер дверь в комнату с вытяжкой, куда никто не входил со времен нашей прошлой встречи. Дистилляцию и коагуляцию мы благополучно завершили в прошлый раз – и сразу перешли к изготовлению тинктуры.

Григорио надел синюю мантию со звездами и такой же колпак, я развел огонь в маленьком горне – и уже через час бурая тинктура посыпалась из реторты на пергамент с защитными заклинаниями. Мы дали ей остынуть, пары ушли в вытяжку – и, раздробив комки порошка стеклянной лопаткой (для этой процедуры годится только особое венецианское стекло с золотом), я протянул ученику книгу «Саддим».

– Почему все время читаю я? – спросил Григорио. – Почему не вы, мастер?

Кажется, парень что-то подозревал.

– Ты умеешь плавать? – спросил я.

Григорио кивнул.

– Когда ты учился, как ты это делал?

– Я? Я… плавал. Пробовал и научился.

– Так же и с трансмутационной алхимией, друг мой. Единственный способ обучиться – это практиковать ее самому. Я уже постиг мастерство. Теперь его постигаешь ты.

Возможно, я говорил излишне проникновенно, но Григорио мои слова убедили. Раскрыв книгу «Саддим», он принялся читать главное трансмутационное заклинание.

Перед пергаментом стояла печать из дубового бруска с вырезанными на рукояти инициалами RS (и добавленной расшифровкой «Rex Salomon», чтобы не слишком напрягать ум ученика). На самой печати была неизбежная пентаграмма с козлиной мордой – иначе ведь не докажешь сегодняшней молодежи, что занят чем-то серьезным.

У печати была действительно важная роль – я изготовил ее, чтобы обойти самый скользкий момент в конце ритуала.

Срывающимся голосом Григорио дочитал текст – и, вслед за перечислением множества демонических имен, каплей крови и словом «mutabor» прогремела заключительная фраза инкантации:

– …и заверяю свои слова. Ставлю за сим пятиконечную печать Соломона!

Глянув на меня, Григорио положил книгу на стол и потянулся за печатью.

Я поднял ладонь.

– Остановись, ученик, и слушай меня молча, не произнося ничего, ибо духи сейчас слышат лишь твой голос. В ритуале есть тайное звено. Секрет передается только от мастера к ученику, и ты обязан сберегать его в тайне три года, три месяца и три дня. Учеников в это время у тебя быть не должно. Если поклянешься своей душой хранить тайну, я ее открою. Но не говори «клянусь» вслух, просто кивни. Это и будет означать, что ты дал клятву…

Бледный Григорио кивнул.

– Резная печать перед тобой – фальшивая, хоть и упоминается в тексте. Уловка эта защищает ритуал от профанов, способных получить доступ к книге «Саддим». Истинная пятиконечная печать Соломона есть иносказание. Слова сии означают отпечаток ладони алхимика, воззвавшего к духам трансмутации. Пятиконечной печать названа по числу пальцев, а соломонова она по той причине, что первым ее поставил на тинктуру сам царь Соломон. Желая наложить печать, алхимик должен вдавить в тинктуру свою правую длань, и духи соотнесут его глас с его персоной… Но об этом не должен знать никто!