A Sinistra | А Синистра | Левый Путь

– Когда я возвращаюсь в симуляцию? – спросил я.

– Прямо сейчас.

***

Я лежал на шелковом мате. По моим членам проходила дрожь, как после сладостного сна. Я не помнил, о чем говорил с духом – но радость, наполнявшая мое сердце, доказывала, что общение с ним было полезным.

Сомнений не осталось – следовало довериться гримуару и выполнять его приказы.

Я перечитал последнюю открытую страницу кодекса.

Тот, кого ты изберешь, увидит тебя так, как ты захочешь. Практикуйся. Когда сможешь три раза обмануть тех, кто с душой, и три раза тех, кто без души, переверни страницу.

Что значит – увидит так, как захочешь?

Допустим, я остался с кем-то наедине. Он уже знает – перед ним Марко-чернокнижник. Так меня называли в Вероне скорее в шутку: благородное общество благоволило ко мне из-за моего распутства и пьянства. Серьезные чернокнижники по устоявшемуся мнению ведут себя иначе.

Значит, если я захочу, чтобы мой собеседник увидел на моем месте кого-то другого, достаточно просто пожелать? И он забудет, что миг назад рядом был Марко?

Или надо притвориться с самого начала? Другим человеком? Или чем угодно?

Главная неясность, конечно, заключалась в делении на тех, кто с душой, и тех, кто без. Я решил сперва, что нужно обмануть трех, продавших душу дьяволу, и трех, кто такого еще не сделал – но понял, что это было бы слишком изощренным заданием.

Может, речь шла о животных?

Но точно ли у животных нет души? Об этом спорят с античности, и к точному выводу, кажется, не пришли. Есть только разнобой мнений.

По счастью, в доме Лоренцо была хорошая библиотека, и я потратил пару вечеров на выяснение вопроса.

Платон с Аристотелем делили души на несколько рангов и наделяли зверей только низшим. Стоики были чуть добрее – они считали, что Вселенский Логос входит и в животных, просто не очень глубоко (в такой постановке вопроса виден, конечно, вольный прищур античности).

Святой Августин, переделавший Аристотеля под нужды католичества, признавал животных способными к эмоциям и чувствам, но отказывал им в вечности.

Церковь сегодня думает примерно так же.

Но неужели человеческая способность складывать буквы в слова до того важна, что делает душу бессмертной? Кому нужна, например, душа банкира-менялы? Ею и чистоплотный черт побрезгует.

Я решил подойти к вопросу проще.

Что есть душа? Это человеческое слово.

Слова есть только у людей. У животных их нет, значит, проблема эта вообще не имеет к ним касательства. Тогда все просто. У животных нет души, у человека есть слово «душа», и возникает много умственных вибраций на этот счет.

Интересно, есть ли душа у Бога? Кажется, ни один теолог не задавался этим вопросом – а зря. Но не стоит рассуждать об этом на пьяной пирушке, а то скажут – чернокнижник, да еще и богохульник…

В любом случае, начать стоило с людей.

Мойра не годилась – не колдуй, где живешь. Я долго думал, где можно безнаказанно провернуть такой опыт, и решил, что лучше всего подойдет исповедь.

Выбрав далекую от дома церковь, я отправился туда утром в будний день. Как я и надеялся, внутри было пусто. Я зашел в кабинку, опустил грязный экран, отделявший мой табурет от места исповедника, и дернул за красную ленту. Вдали прозвенел колокольчик – и через минуту я услышал шаги.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – сказал священник, устроившись за экраном. – Не бойся, дитя мое. Господь любит тебя и готов простить. Как твое имя и сколько прошло со дня твоей последней исповеди?

…тот, кого ты изберешь, увидит тебя так, как захочешь…

Я решился – и вообразил, что я юная девушка-кухарка из меняльной лавки в соседнем доме. Я хорошо помнил ее лик и голос. Она была дальней родственницей хозяина, родом откуда-то из-под Неаполя.

– Меня зовут Лизия, – сказал я. – Мне семнадцать лет, и я живу недалеко от Понте Пьетра. Последний раз я исповедовалась две недели… Нет, месяц назад.

Некоторое время священник молчал. Мой грубый сиплый голос, конечно, невозможно было спутать с девичьим щебетом. Я уже собирался дать деру – но тут услышал голос исповедника:

– Нехорошо, дочь моя, избегать таинств так долго. В чем ты хочешь покаяться?

От нервов во мне пробудилось воображение – и я рассказал довольно складную историю о том, как меняла, пользуясь долгами моих родителей, убедил их сдать ему в аренду мою плоть, а натешившись сам, начал уступать меня в субаренду прямо в лавке, для чего оборудовал там специальную комнату.

Особенно мне удались детали – конская уздечка (ею меняла спутывал мои руки), кровать со стальными кольцами (к ним меня привязывали по желанию клиента) и так далее.

Священник пожелал узнать подробности, и я придумал их на ходу: достаточно сказать меняле пароль «связанный купидон», и любой распутник получает доступ к моему юному телу, а стоит удовольствие один дукат, или шесть скудо, или одиннадцать гроссо.

По тому, как крякнул в этом месте священник, я понял, что последняя деталь мне особенно удалась – она походила на нравы меняльной лавки. Менялы при обмене золотых монет всегда обсчитывают в обе стороны.

Наконец священник отпустил мне грехи, сказав, что будет молиться за мою душу – а в качестве епитимьи назначил вставать рано утром и проводить полчаса в молитвах святому Николаю Чудотворцу и Марии Магдалине, чередуя их через день, как подобает падшей деве.

Однако подлинный экзамен ждал меня, когда я покинул исповедальню и направился к выходу из церкви. Пройдя половину пути, я услышал торопливое шарканье по плитам – и обернулся, опасаясь удара в спину.

За мной бежал тот же священник – я узнал его по свистящему дыханию. Это был пожилой и грузный капуцин с естественной плешью в форме тонзуры.

Вот сейчас все и выяснится, понял я.

Посмотрев на мою усатую рожу с небритыми щеками, священник покраснел, улыбнулся и сказал:

– Хочу духовно поддержать тебя, моя дочь. Не впадай в отчаяние и уныние – Господь нередко испытывает нас перед тем, как согреть любовью…

Он говорил что-то еще, но я молчал, перемещаясь мелкими девичьими шажками и глядя в пол. Лишь духи зла знают, чего мне стоило не захохотать. Когда я дошел до выхода, поп наконец отстал.

Получилось, ликовал я, спускаясь к реке по узкой улочке. Получилось! Гримуар не обманул. Будем надеяться, что у этого монаха душа все-таки была…

Успех вдохновил меня. Требовались еще два удачных опыта, и я без особого труда повторил перевоплощение перед ночными прохожими.

Одного я напугал, показавшись ему солдатом с рапирой. Затем заставил другого зеваку идти за собой целый квартал, изобразив подгулявшую бабенку, бредущую зачем-то на пустырь.

Бог знает, что было на уме у моего преследователя. Но когда он вышел на пустырь вслед за мной, я встретил его уже в облике солдата.

Перед тем, как убежать, бедняга сбросил свой кошелек – видимо, решил, что попал в засаду. Отлично, подумал я, поднимая неожиданную добычу – голодным я теперь не останусь даже без преподавания алхимии.

Кошелек, разумеется, я выбросил. Но деньги из него взять не побрезговал – не потому, что нуждался, а из уважения к человеческой боли (мой преследователь наверняка готовился умереть). Плохо, когда людям причиняют муку ради выгоды. Но еще хуже, если это делают без всякой пользы вообще.

На следующий день, дождавшись полудня, я отправился на Пьяцца делле Эрбе решать вопрос с бездушными существами. Трудно придумать для этого место лучше, чем городской рынок.

Сначала я показался тамошним собакам в виде жирного ленивого кота. Собаки помчались за мной с веселым лаем. Но стоило мне вернуть себе человеческое обличье, как они обогнали меня, растерянно вернулись назад – и разбежались в разные стороны. Фальшивый кот для них растворился в воздухе, но меня эти простодушные создания не заподозрили ни в чем.

Потом я перешел на другую сторону площади и предстал перед котами-крысоловами в суконном ряду, но уже в виде злобной собаки.

С котами вышло совсем иначе. Когда я притворился собакой, они не проявили интереса – ну, может, выгнулась пара спин. Здешние коты не слишком боятся псов и могут за себя постоять. Но как только я вернул себе привычный образ, они тут же разразились яростным мявом – словно извещая окрестных ворон, что окончательно убедились в демоническом двуличии человека.

Поскольку мои фокусы касались только псов с котами, никто из зевак не увидел ничего странного. Обманутых котов и собак было больше трех совершенно точно. Условие гримуара я выполнил.

На следующий день я дождался вечера – и, затеплив свечу на столе, перевернул страницу.

***

Используй обретенное могущество, чтобы соблазнить невинную деву на мосту из камня – и сорви цветок ее первой любви. Принеси его, завернув в шелк своего равнодушия.

Первое, что я сделал, прочитав задание гримуара – это подошел к зеркалу. Оттуда на меня глянула красная рожа сорокалетнего пьяницы.

Борода и усы были еще черными, но на висках и на щеках проглядывала седина. Мои волосы уже не так густели и завивались, как в юности – хотя до заметной плеши было далеко. В бордель с такой внешностью прийти не стыдно. Но юная дева… Тем более невинная…

Я захохотал. Это будет смешно. Неблагочестиво. И весьма интересно.

Насчет моста из камня все было ясно – Понте Пьетра. Он хорошо просматривался из моего окна, и почти неделю я изучал проходящих по нему красавиц. Их было немало.

Но как найти среди них девственницу? Я вообще сомневался, что они в Вероне остались. Трюки повивальных бабок, все эти рыбьи пузыри, обагряющие супружеское ложе куриной кровью в первую ночь, были мне известны; если бы я искал себе жену, я бы не слишком по этому поводу переживал. Непорочность телесного низа в нашей юдоли праха не особо мне важна, а умом здесь согрешают все с рассвета до заката.

Но ослушаться гримуара я не мог.

Вскоре я заметил, что один и тот же легкий паланкин проезжает через Понте Пьетра каждую пятницу два раза. ЛеттоЮлии Капулетти, как почти в рифму выразилась жизнь. В три часа пополудни она ехала домой. В семь вечера – обратно. Юлия жила у тетки, иногда навещая родной дом, где у нее были покои со спальней.

Я прислушивался к сплетням, ходящим про веронских красавиц. И, конечно, знал про знаменитый скандал в доме Капулетти, где эту самую Юлию обвинили в прелюбодеянии. Из-за этого случилось несколько дуэлей. Сперва убили какого-то Меркуцио, потом Тибальта (возможно, я даже пил с кем-то из них на пиру, но они мне не запомнились), а затем вмешались городские власти.

По настоянию родителей Юлии ее обследовали монахини и опытные акушерки – и нашли, что она невинна, о чем было объявлено публике.

Такому вердикту можно было верить.

Правда, после этого ее вызвал к себе герцог Вероны Эскал и имел с ней уединенную беседу на утреннем приеме – что было весьма рискованно. Но лучших вариантов не просматривалось.

Следовало спешить, ибо невинность красавицы подобна свежести. Я имею в виду, что она, как все мясное, сохраняется недолго.

Юлия Капулетти была уже в возрасте. Ей исполнилось восемнадцать – по меркам нашего города не первая молодость, но с грехом пополам можно было признать ее юной.

Нам с гримуаром она подходила.

Я был уверен, что критический для одинокой красавицы возраст побуждает Юлию вглядываться во встречные лица куда внимательней, чем делают юные беззаботные особы. Это могло сыграть мне на руку.

Я стал думать, чей облик мне принять.

Проблема решилась сама – прогуливаясь по мосту Скалигеров возле городского замка, я встретил молодого парня, уезжавшего из Вероны. Мальчишка был смазлив, и я узнал его имя. Его звали Ромуальдо. Усердный ходок по девкам из небогатых домов. Он только что обесчестил чью-то служанку, и ему пришлось скрыться, пока семья улаживала проблему.

Ромуальдо был отпрыском рода, враждовавшего с Капулетти. Юлия и он вряд ли стали бы встречаться. Тем проще будет сохранить дело в тайне.

Я в деталях запомнил внешность этого юнца. И в следующую пятницу вышел на Понте Пьетра за пару минут перед тем, как там появился паланкин Юлии (ее летто было таким легким, что больше походило на занавешенный стул).

И вот розовые и зеленые занавески рядом. Увидим, подумал я, какой из меня герой-любовник.

Свидетелей вокруг не было. Я крикнул:

– Bella!

Юлия откинула занавеску паланкина и сделала носильщикам знак остановиться.

Я упал на одно колено, изобразив на лице все надлежащие чувства, и она уставилась на меня, настороженно щуря глаза. Я в этот день не брился, да и волосы мои были сальными и спутанными – их уже дней семь как следовало помыть. Но я выдержал ее взгляд без всякого смущения.

– Чего ты хочешь, красавчик? – спросила она наконец.

– Я не успею изложить свое дело здесь, прекрасная Юлия, – сказал я, – ибо ты в пути. Но дай мне возможность высказаться! Уверяю тебя, мне есть что поведать!

Мы условились о вечерней встрече – она сообщила, что останется в родительском доме и велит садовнику прислонить к балкону лестницу. Говорить мне следовало исключительно с лестницы, не перелезая на сам балкон. Если что-то оскорбит ее стыдливость, она прикажет мне уйти.

Это годилось.

Ее спальня выходила в сад, куда легко было попасть, перебравшись через низкую стену. Вечером у балкона действительно появилась лестница. Луны в просвете облаков обещала чудо, и я полез вверх.

Думал я, однако, не о Юлии – а о Луне. До полнолуния было не слишком далеко. Значит, скоро наступит ночь, когда ко мне придет ученик Григорио и мы совершим ритуал с тинктурой… Эта мысль и радовала, и пугала.

Юлия была уже на балконе, и я едва успел придать себе вид Ромуальдо.

– Чего ты хочешь? – спросила она.

Я открыл шлюзы своего красноречия. Уж тут-то я мог справиться и без помощи злых духов.

Конечно, красавицам во все времена скармливают одни и те же банальности – мол, убей Луну соседством (в пожелании этом, которое повторил и я в начале своей серенады, скрыта злобная насмешка; со времен Евы еще никто из прекрасных дев не убил таким методом Луну, а вот Луна убила их всех).

Но девы не слишком вдумываются в источаемые перед ними трели – достаточно простой уверенности, что вода льется на мельницу должное время. Природа велит им тщательно отслеживать другие детали: мерно ли течет речь, заикается ли кавалер, долго ли подыскивает сравнения, не дрожат ли у него руки, не выступает ли пот на лбу, не подбит ли паклей гульфик, не видна ли в волосах перхоть и так далее.

Словеса дева слушает вполуха – лишь с целью понять, нет ли в них чего-то нездорового, указывающего на извращенную чувственность или душевную болезнь.

Должен признаться, что здесь я и поскользнулся. Причем сразу несколько раз – и подвело меня собственное красноречие.

Первый раз Юлия чуть подняла левую бровь, когда я сказал, что мечтаю быть перчаткой на ее руке.

Я, конечно, тут же понял в чем ошибка: в почтенные восемнадцать лет любая веронская дева уже достаточно насмотрелась на собачек, лошадок и свинок, и в деталях понимает, что следует за серенадой. Отношения полов для них прозрачны, и кто кого использует в качестве перчатки, они отлично знают.

Если кавалер в самом начале знакомства намекает, что хотел бы побыть перчаткой сам, дева начинает думать, как это осуществится на практике – придется ли ей засовывать туда руку или лакированную деревянную игрушку вроде тех, что находят в могилах римских волчиц.

Упоминая о римских волчицах, я имею в виду не античную мифологию, а римский публичный дом: лупанар, то есть «волчатник». Проституток в Риме действительно называли волчицами – вероятно, из-за воя, которым они призывали клиентов из окон. Но история Ромула и Рема в свете этого сближения начинает, конечно, играть новыми красками – понимаешь родную Италию немного лучше.

Моя неискренняя речь понеслась вперед как закусившая удила лошадь. Будто перчатки было мало, я тут же отвесил другой убойный комплимент. Не помню его дословно, но смысл был таким – твои глаза настолько прекрасны, что их можно вынуть из орбит и поместить на небо, заменив две звезды.

Увы, только увидев ее испуганную гримасу, я сообразил, что нормальной деве совершенно не важно, куда засунут ее глаза, вытащив их из глазниц, поскольку сама эта процедура сильно обесценит все последующие утехи тщеславия. С таким кавалером жутко оставаться наедине – кто знает, что он выкинет.

Были в моих словах и другие нелепости, которых я сейчас не помню. Но при соблазнении важнее всего не останавливаться.

Сказав глупость, не следует ее исправлять, ибо этим вы лишь привлечете внимание к тому, чего дева могла и не заметить, а через минуту по-любому забудет. Надо нестись вперед галопом, давая девичьему уму как можно больше пищи. В какой-то момент дева пресытится, замрет и впадет в подобие каталепсии. Тогда можно подхватить ее на руки (если позволяет вес) и перенести с балкона в альков.

Дальнейшее на мой вкус вышло весьма прозаично, хотя меня хватило на долгий забег (я не про свои речи). Маршруты человеческих сближений могут быть как угодно занятны и разнообразны, но после известной минуты все они приводят на одну и ту же болотистую тропу. Прочавкав по ней пару раз, вряд ли найдешь что-то неизведанное в новом объекте страсти. Лица же в это время даже не видать.

Мне вспоминается известная история.

Одна знатная дама пригласила домогавшегося ее принца (подобное поведение было весьма дурным, так как оба состояли в браке) на ужин. Кушанья на нем имели одну странность: подавали много перемен, но все блюда были из куропатки под разными соусами. Жареная куропатка, вареная, тушеная, суп из куропатки и так далее.

Когда принц наконец спросил, в чем причина, дама объяснила, как глупо желать новых и новых блюд, зная, что все они будут сделаны из того же самого. Принц понял намек и оставил свои притязания.

Но большинство дам, увы, ведет себя так, словно у них под юбчонкой не вчерашняя куропатка в луковом соусе, а что-то неслыханное и невиданное с большим сверкающим брильянтом в центре.

Впрочем, будем справедливы. Девы, ныряющие в омут страсти впервые, имеют на это право. Пафос Юлии показался мне тревожным, но я не придал ему особого значения. Подумаешь, дева начиталась рыцарских романов. Увы мне, увы.

Но прозревать будущее я не умел.

Возможно, слова гримуара о «цветке первой любви» и «шелке равнодушия» следовало понимать метафорически, но у них было и буквальное значение, поэтому на всякий случай я захватил с собой шелковый платок и сохранил на нем доказательство своего нечестивого подвига.

Я слышал, что некоторые распутники собирают коллекцию таких платочков с первой девичьей кровью без всякой магической цели, из чистого тщеславия – но мне он нужен был для того, чтобы бросить на стол перед гримуаром.

Насладился ли я опытом?

Если бы у нашего свидания был тайный наблюдатель, он решил бы, что я воспользовался моментом как самый изощренный развратник. Внешне все выглядело именно так.

Но и в самые упоительные минуты я думал не о прелестях Юлии, а о том, верно ли я выполняю задание гримуара. Евангелист прав – нельзя служить двум господам: одного будешь обманывать. Плотская страсть моим господином не была точно. Поэтому Юлию я не просто соблазнил, но и обвел вокруг пальца.

За последнее мне было особенно стыдно: несмотря на птичьи мозги (это ведь не обязательно недостаток – вспомните, что Господь говорил про птичек небесных), она все-таки оставалась красавицей.

Меня, однако, удивила ее предусмотрительность, странным образом соседствовавшая с невинностью. Она заставила меня надеть на жезл страсти специальный чехольчик из бараньей кишки – guanto d’amore[2], как их называют в Венеции, а потом сама же его сняла и унесла, чтобы выбросить. Такими чехлами пользуются опытные сладострастники, желающие предохранить себя от венериных болячек, и было необычно видеть его в пальцах девы. А я, дурак, еще распинался про перчатку.

Ну ничего, думал я, возвращаясь домой, восемнадцать лет – это не вполне еще старость. Быть может, следующий ее любовник…

Я не знал, как трагична будет развязка этой истории.

Дело в том, что образ смазливого юноши с моста остался в памяти Юлии – и она выяснила, кто он.

Услышав про многочисленные скандалы со служанками, она, видимо, решила, что Ромуальдо соблазнил ее из тщеславия, с целью похвастаться своей победой перед друзьями и опозорить враждебный дом.

Дальше все развивалось быстро. Как шептались в городе, Юлия передала Ромуальдо через свою кормилицу надушенную мускусом записку, на которой нарисовала розу и череп.

Записка приглашала Ромуальдо на свидание в… склепе. Парень ничего не знал о моих похождениях в его образе – но, видимо, решил, что служанки разнесли весть о его подвигах по всей Вероне и теперь у него будут клиентессы из знатных дам. Дураку бы сообразить – перезревшая дева не просто так зовет его в склеп. Но он, видно, потерял голову от тщеславия.

Юлия не подвела. Она заперла дверь изнутри, напоила Ромуальдо вином, куда подмешала мышьяк, а потом, отдавшись ему напоследок, закололась кинжалом на его глазах. Бедняга, наверное, даже не понял, почему его встречают такой энергичной пантомимой.

Или провожают.

Перед тем как заколоться, Юлия бросила ключ от двери в узкую шахту в кладке пола, откуда его невозможно было достать. Ромуальдо, видимо, решил, что утром его крики привлекут прохожих – но потом начал действовать яд. Бедняга заблевал весь склеп, обделался несколько раз и умер.

Нашли молодых людей, когда тела их уже разложились, а лица были полностью съедены крысами, так что хоронили их в закрытых гробах. Ромуальдо, однако, разложился значительно меньше – говорили, яд сыграл роль консерванта.

Об этом судачила вся Верона – и две враждовавшие семьи даже примирились ненадолго из-за общего горя.

Я не чувствовал особых угрызений совести. Юлия все равно устроила бы нечто подобное, только по другому поводу. Характер не исправить. А вот Ромуальдо было жаль. Да и служанки ревели по всей Вероне. Ничуть не удивлюсь, если менестрели сложат про этот скандал какую-нибудь слащавую пьесу.

Интересно, что на фоне этой истории незамеченной осталась другая, сказавшая моему сердцу почти столько же.

Исповедник-капуцин из церкви, где я побывал под видом молодой девушки, пришел в меняльную лавку недалеко от Понте Пьетра, дал меняле один дукат и попросил в обмен об интимном свидании с его провинциальной родственницей, работавшей служанкой по дому. Он собирался овладеть бедняжкой в стреноженном виде, и для подтверждения серьезности своих намерений произнес пароль – «связанный купидон».

Исповедника забрала стража, он был объявлен безумцем и помещен в монастырскую тюрьму за городской чертой. Там из сумасшедших изгоняли вселившихся в них бесов, но этого не потребовалось. Священник через несколько дней повесился сам.

Я подумал, что исповеднику повезло бы больше, обратись он во время исповеди к Юлии. Финал, возможно, оказался бы похожим – кинжал или яд. Но хоть потешился бы перед смертью.

Теперь я совершенно точно мог перевернуть страницу.

***

Ты погубил юношу, деву и священника – и все ради того, чтобы достичь цели. За твою решимость гримуар дарит тебе новое могущество. Ты сможешь переноситься в пространстве усилием ума. Практикуйся в этом и изучи, что тебе доступно, а что нет. Затем переверни страницу.

Гримуар, кажется, хвалил мои злодейства.

Но был ли я настоящим злодеем?

Я не строил планов погубить бедную деву. Я исполнял приказания книги.

Священник? Умысла тоже не было. Ромуальдо? Тем более. Я просто принял его облик, а не тащил за руку в склеп к сумасшедшей Юлии. Я вообще не знал, что он вернулся в Верону.

В сущности, эти несчастные погубили себя сами. Я лишь помог им повернуть в ту сторону, где они приняли роковое решение. Налево, так сказать. Но даже это я делал без злого намерения. Камень, сорвавшийся с горы, или путник, толкнувший его неловкой стопой, не виновны в камнепаде.

Впрочем, гнева высших сил я боялся не слишком. Бог достаточно наказал меня, заставив родиться в этой юдоли; на Страшном суде я скажу, что остальные мои действия вытекали из этого прискорбного обстоятельства. Впрочем я туда вообще скорей всего не пойду. Не люблю судиться.

Займемся делом, думал я бодро. Задание гримуара пока не слишком понятно. Что значит – переноситься усилием ума?

Я налил себе вина, добавил в него немного граппы – чтобы дух-покровитель не терял меня из виду – и погрузился в раздумья.

Умственное усилие нужно для любого человеческого действия. Даже если мы просто встаем с ложа, собираясь в нужник, ум трудится вместе с телом.